Стратегия: логика войны и мира
Стратегия театра военных действий: нападение и оборона
При наступлении главный выбор в стратегии на уровне театра военных действий приходится делать между наступлением широким фронтом, которое может позволить себе заведомо сильная сторона (иначе армию, наступающую по всем направлениям, превзойдут в численности), и наступлением на узком участке, которое предоставляет возможность победить даже слабому за счет сосредоточения сил. Наступление широким фронтом, без использования реляционного маневра или оперативной хитрости, чревато, скорее всего, большими жертвами. С другой стороны, его простота снижает риски: параллельное движение вперед координировать гораздо легче, чем схождение глубоко проникающих ударов, и, конечно, можно забыть о уязвимости флангов. Напротив, риски и выгоды неизбежно возрастают при более сфокусированном наступлении, кульминацией которого становятся прорывы в стиле классического немецкого блицкрига 1939–1942 годов, который отчасти был дерзким маневром, а отчасти – демонстрацией самоуверенности. Благодаря привычному «перевертыванию» логики только те, кто обладает надежным запасом превосходства, могут позволить себе осторожное широкое наступление, зато те, кто уже подвергается риску, должны рисковать больше, чтобы получить хоть какой-то шанс на успех.
А вот при обороне выбор на уровне стратегии театра военных действий определяется не только развертыванием военных сил, но и перспективностью территорий, которые подвержены угрозе. Это часто приводит к столкновению между линейной логикой политики, склонной приравнивать оборону к защите территории, и парадоксальной логикой стратегии, которая обычно поступается защитой территории ради успеха обороны в целом. Особенно наглядно это проявляется при эластичной обороне, когда обороняют не какие-то отдельно взятые участки территории, но освобождают войска от обязанностей по непосредственной защите тех или иных участков. Проистекающая отсюда свобода действий позволяет уклоняться от главных ударов врага, передвигаться по собственной воле и полностью сосредоточиваться, а в результате обороняющиеся получают преимущество перед нападающими – вдобавок к изначальному преимуществу ведения боевых действий в знакомом и предположительно дружественном окружении. Сугубо с военной точки зрения подобные обстоятельства нередко рассматриваются как идеальные, но это самая нежелательная из всех оборонительных стратегий для людей у власти, независимо от того, стремятся ли они к богатству, благополучию или контролю. Точно так же в противоположном случае предварительной, статичной обороны, то есть попыток не допустить вообще никакого вражеского проникновения на свою территорию, лучшее политическое решение противоречит наилучшему военному.
Конечно, обе эти крайности в чистом виде встречаются редко. На практике наблюдаются лишь приближения к ним: даже когда сталинское Верховное командование решило уклониться от нового немецкого наступления в 1942 году, применив столь эластичную оборону, что пришлось оставить сотни городов, Сталинград продолжали защищать. А даже готовность НАТО оборонять Западную Германию в годы холодной войны не предусматривала защиту каждой пяди ее территории.
Разумеется, существует целый набор решений и выборов между крайностями эластичной обороны, которая вовсе не предполагает сопротивления (скорее, сберегает силу для контратак), и полностью статичной фронтальной обороны. Только политические решения, в том числе моментальные реакции на изменение ситуации, могут определить границу между тем, что нужно оборонять любой ценой, и тем, что допустимо оставить, хотя бы временно.
Но есть и другой выбор, отличный от обозначенного выше, а именно – «глубокая оборона», при которой фронтальную зону, более или менее глубокую, не защищают статично и не оставляют противнику. Эту зону обороняют выборочно, используя самодостаточные отряды, этакие островки сопротивления, которые образуют скорее цепочку, нежели сплошную линию обороны. Исторически стратегия глубокой обороны служила для постоянной охраны замков и укрепленных городов неподалеку от враждебных границ; она составляла часть стратегии Римской империи со времен Диоклетиана[91][III–IV вв. При этом императоре римляне вели затяжные бои против варваров в низовьях Дуная и наводили порядок в охваченном мятежом Египте. – Примеч. перев.]. В современных войнах эти методы применяются в зонах маневра. Под защитой рельефа местности или искусственных преград, организованные и снабжаемые так, чтобы сражаться самостоятельно, такие островки сопротивления удерживают важные проходы вдоль основных транспортных путей или прикрывают ценные объекты инфраструктуры, например, аэродромы и крупные склады. Но если рассчитывать на победу, их основная функция должна состоять в создании защищенных баз, с которых будут производиться диверсионные вылазки и контратаки – в идеале заодно с главными силами за фронтальной зоной, защищаемой только в глубину.
Поскольку эти островки сопротивления должны быть достаточно крепкими и охватывать чуть ли не всю глубину территории, понятно, что они не могут образовывать непрерывный фронт. Поэтому враг может наступать, не теряя времени на атаку отдельных островков; может обходить их стороной, стремясь к целям в глубоком тылу. Но эта возможность прорыва является потенциальной ловушкой: как в прошлом наступающая колонна не могла оставить за спиной непокоренную крепость, в которой оставались войска, готовые совершить вылазку, так и ныне бронетехника, проникающая вглубь территории противника, не может попросту игнорировать вражеские части, угрожающие ее уязвимым флангам. А задержки ради уничтожения каждого островка сопротивления будут по умолчанию замедлять критически важный темп наступления; либо, если оставлять силы сдерживания вокруг каждого из них, это выльется в нарастающее распыление натиска.
Дилемма перед теми, кто столкнулся с глубокой защитой, усугубляется тем, что обороняющиеся могут располагать средствами и моральной готовностью производить набеги на колонны снабжения, технические подразделения и малочисленные отряды противника, которые само наступление приводит в поле досягаемости. Впрочем, даже если характер местности вынуждает атакующих двигаться узкими проходами, где их действительно можно заблокировать, не это главная забота командиров наступления, которым приходится решать, как преодолеть сопротивление каждого узла обороны, лежащего на пути. Разумеется, стратегия не допускает никакой бесконечной линейной прогрессии: чем сильнее местность театра военных действий ограничивает передвижение, тем крепче становится глубокая оборона – но лишь до кульминационной точки операции. Далее, в местности, по-настоящему непроходимой, как в Гималаях, прямолинейная оборона с опорой на поддерживающие друг друга позиции, которые блокируют все проходы и перевалы, становится предпочтительнее любой глубокой обороны. Да, никакая глубокая или прямолинейная оборона неспособна преуспеть сама по себе, без наступательных сил, которые в конце концов атакуют противника; без них силы обороны окажутся запертыми на своих позициях, в особенности в высокогорной местности.
Для НАТО в годы холодной войны не было ни малейшего риска выйти за пределы разумного использования местности на «центральном фронте». Кое-где в Центральной Германии и вправду есть горы, но они несопоставимы с Гималаями или Альпами. То есть отсутствовала возможность перекрыть главные направления удара советских войск малым количеством хорошо укрепленных позиций. При этом даже в равнинной Северной Германии и в так называемом Фульдском коридоре[92][Длинная низменность в германской земле Гессен между горными массивами; с 1945 г. «горловина» коридора считалась линией размежевания между советской и американской оккупационными зонами, а в дальнейшем здесь пролегала граница между ГДР и ФРГ. Понятие «Фульдского коридора» использовалось в военном планировании НАТО: этот участок считался одним из наиболее вероятных направлений возможного вторжения в Западную Европу сил Варшавского догоговра. – Примеч. перев.] налицо значительные природные преграды: лесистые кряжи и урбанизированные области, полезные для создания «решетки» островков сопротивления. Стратегия глубокой обороны на уровне театра военных действий была бы реляционным маневром, призванным отразить советскую угрозу; она позволила бы существенно ослабить и рассеять «бронированный кулак» Советской армии. При отсутствии на «центральном фронте» тех препятствий, которые следовало преодолевать, колоннам наступления пришлось бы с боем прорываться сквозь пояс обороны, исправно подставляя свои уязвимые фланги для возможных контратак. Укомплектованная призывниками и резервистами, вполне способная рваться вперед, но лишенная тактического мастерства, Советская армия сильно пострадала бы даже от локальных контратак относительно малочисленными силами, если бы эти нападения осуществлялись в достаточном количестве.
В годы холодной войны циркулировало много схем обороны «центрального фронта» Альянса. Одни предусматривали сохранение имеющихся бронетанковых и моторизованных сил, которые предполагалось держать в глубине, чтобы они могли свободно маневрировать, не будучи «привязанными» к фронтовым позициям[93][Jochen Laser, Weder rot noch tot (1982).]. Другие опирались на применение тех же самых сил в сочетании с легкой пехотой, вооруженной противотанковыми ракетами и разбитой на небольшие подразделения, которые предстояло перебрасывать на вертолетах[94][Franz Uhle-Wettler, Leichte Infanterie im Atomzeitalter (1966). Теория аморфной, «губчатой» обороны излагается в оказавшем значительное влияние труде: Guy Brossollet, Essai cur la non-bataille (1975).], – или с местными ополченцами, которым поручалось вести партизанскую войну наряду с регулярными подразделениями легкой пехоты[95][Steven L. Canby, “Territorial Defense in Central Europe” (1980); см. также другие работы автора.]; или с небольшими подразделениями регулярной пехоты, распределенными по гарнизонам для обороны деревень с каменными домами, столь привычных для сельского ландшафта Германии[96][William Scotter, “A Role for the Non-Mechanized Infantry” (1980).]. В некоторых вариантах добавлялись непрерывные линии статичных противотанковых заграждений, которые должны были замедлить продвижение советских колонн; в других, со статичными заграждениями или без них, вводились укрепленные позиции для ряда подразделений с целью задержать наступление врага по дорогам и проходам данной местности в глубоком тылу. Во всех схемах планировщики стремились так или иначе затормозить глубокое проникновение, на которое полагались бы колонны советской бронетехники после первого упорного сражения на линии фронта. Считалось, что советские колонны должны увязнуть в глубокой обороне, и тогда их удастся рассечь на части и разбить – либо организовать мощную контратаку[97][Все схемы предусматривают соответствующие децентрализованные механизмы снабжения. Запасы должны быть изобильными, чтобы их можно было распределить по малым складам и тайникам в зоне боевых действий, при отказе от текущей общепринятой практики снабжения по мере необходимости, когда колонны грузовиков и топливопроводы обеспечивают фронтовые части всем необходимым из крупных центральных складов и нефтебаз. Также и все схемы управления должны быть децентрализованы в той или иной степени, в зависимости от специфики локальных условий.].
Альтернативы глубокой обороне на «центральном фронте» различались в деталях, но содержали общую черту: все они были образчиками оригинальной военной мысли, которые расходились не только с окостенелыми бюрократическими планами, но и с политическими реалиями. Кроме того, все схемы строились на классической иллюзии «окончательного хода»: реагируя на стратегию глубокого проникновения, которая приписывалась Советской армии в масштабах театра военных действий, они не допускали возможности обратной реакции противника – новой, совершенно иной стратегии советских войск, рассчитанной на преодоление глубокой обороны. Иными словами, они игнорировали основополагающий принцип стратегии.
Прежде чем критиковать эти схемы, стоит, пожалуй, напомнить об их несомненных сугубо военных достоинствах. Это было последнее слово военного искусства. На тактическом уровне, как мы видели, солдаты, ведущие бой в укреплениях против сил, вынужденных наступать по открытой местности, обладают преимуществом в силу выгодного «обменного курса» потерь: ведь они стреляют точно на поражение, тогда как атакующим приходится палить наугад. Схожим образом малые подвижные подразделения, обученные противодействию советским колоннам и отступлению при контратаках, тоже располагали преимуществом выгодного «обменного курса». Кроме того, при условии, что их защитники устоят под вражеским огнем, такие заграждения, как противотанковые рвы, монолитные препятствия и минные поля, повышали тактическую эффективность оборонительных позиций, снижая темп вражеского наступления, – в идеале до остановки на дистанции успешной стрельбы из оборонительного оружия.
На оперативном уровне совокупный эффект заграждений и укреплений, блокирующих дороги, снижал относительную мобильность атакующих, тем самым значительно повышая вероятность того, что достаточно сильные контратакующие части возможно с немалым преимуществом расположить таким образом, чтобы нападать на фланги противника. На уровне театра военных действий любая из этих схем могла бы нейтрализовать величайшую силу Советской армии, а именно ее способность прорывать монолитные фронты, и в то же время использовать ее величайшую слабость, то есть отсутствие гибкости в действиях малых подразделений[98][Представление об «автоматизме» и отсутствии гибкости может отражать всего-навсего стремление дегуманизировать врага, свойственное, по сути, всем конфликтам. Так, в годы Второй мировой войны за немецкой армией признавали исключительную тактическую гибкость, но при этом немецких офицеров и солдат по отдельности часто считали этакими бездушными роботами. Конечно, на самом деле своей гибкостью немецкая армия была во многом обязана младшим офицерам и унтер-офицерам; в цепочках командования и управления жесткая иерархия в ней плавно уступала место оперативной необходимости, и в итоге даже американская армия, не говоря уже о британской, не могла копировать эту свободу. Зато Советская армия, как казалось, жестко организована на нижних уровнях командования, где приказы не обсуждаются, независимо от того, уместно это или нет. Это ни в коей мере не служит доказательством наличия каких-то культурных ограничений или какой-то официальной доктрины (каковая подразумевает избыток инициативы на всех уровнях); скорее, налицо фактический баланс институциональных стимулов: пусть успешная инициатива должным образом вознаграждается, это малоэффективно, потому что штрафы за последствия несанкционированных ошибочных действий по определению выше штрафов за контрпродуктивное послушание. Боевые действия в Афганистане предсказуемо обернулись официальными требованиями «проявлять больше инициативы». Сравнительный анализ институциональной структуры см. в книге: Richard A. Gabriel, The Antagonists (1984).].
Тем не менее схемы глубокой обороны исправно отвергались сменявшими друг друга правительствами Западной Германии, а также – как следствие – и Альянсом в целом. Тот факт, что они отличались от принятой политики, не являлся решающим (политика может меняться когда угодно). Ключевым фактором стала политическая нереалистичность этих схем. На техническом уровне стратегии, равно как на тактическом и на оперативном, преследуемые цели очевидны, материальны и не подлежат обсуждению: больше убитых врагов, более выгодный «обменный курс» потерь и победа в бою – все это, конечно, предпочтительнее, чем противоположности. Зато на уровне театра военных действий само значение успеха и поражения становится предметом политических решений. Схемы глубокой обороны могли бы обеспечить разгром советского вторжения, одновременно бросая Западную Германию на произвол судьбы и оставляя открытым вопрос, будет ли крах Советской армии и приведение в негодность немалой части территории Германии успехом или поражением. Размеры территории, которую предлагалось принести в жертву продолжительной войне, разнились во всех схемах, и ни одна из них не предусматривала предварительной статичной обороны всей национальной территории, в отличие от рекомендованной обороны на «передовых рубежах».
Сторонники различных схем глубокой обороны утверждали, что опасность подвергнуть некоторую часть территории Западной Германии неядерному разрушению гораздо предпочтительнее угрозы ядерного удара по стране в целом, включая города. Выбор осложнялся разными уровнями риска, связанного с двумя этими опасностями: конечно, устрашение посредством тактического ядерного оружия куда надежнее его неядерного варианта. Но в действительности составляющие этого выбора сами по себе были спорными, поскольку всегда оставалась третья возможность: правительство Западной Германии могло в любое время запретить применение ядерного оружия, базирующегося на ее территории. Потому при провале тактики устрашения, начнись советское вторжение и рухни оборонительный фронт, правительство Западной Германии могло отказать в разрешении на ядерные контрудары и запросить перемирие. Даже самые жесткие условия, выдвинутые СССР, виделись более выгодными в сравнении с применением ядерного оружия на немецкой земле или же с широкомасштабными разрушениями, которые причинила бы густонаселенным немецким землям затянувшаяся неядерная война. Схемы глубокой обороны выглядели куда более привлекательными в качестве альтернативы декларируемой политике мирного времени, чем в качестве альтернативы реальной военной политики.
Холодная война завершилась, и смолкли все споры о том, как лучше оборонять «центральный фронт». Но уроки из этого опыта сохраняют свое значение. На стратегическом уровне театра военных действий военные решения уже неотделимы от политических императивов. Это обстоятельство влечет два неизбежных осложнения. Во-первых, налицо конфликт между парадоксальной логикой войны (кто защищает все, тот не защищает ничего; победа может оказаться чрезмерной) и линейной логикой политики, призывающей к максимальной защищенности или к максимальным завоеваниям. Почти все военные в итоге мнят почти всех политиков либо слишком дерзкими, либо слишком робкими. Во-вторых, имеется потенциальный конфликт между стремлением военных добиться наилучшего возможного результата (пусть без полной победы) и типичным выбором политиков – вести переговоры. Лишь на уровне большой стратегии эти конфликты разрешаются так или иначе.
Герилья (исп. guerilla, буквально «малая война»), то есть боевые действия малых подразделений, которые не пытаются удержать за собой данную территорию, подразумевает тактику, доступную кому угодно, в том числе сильнейшим армиям, а также особое боевое измерение революционной войны[99][Полезнейшим источником сведений здесь остается книга «Герилья» (1976) Уолтера Лакера. Классическое описание революционных войн приводится в книге Роже Тринкьера «Современная война» (1961). (См. библиографию. – Примеч. ред.)]. Герилья как дополнение к регулярным операциям – тактика старая, как сама война: это понятие охватывает любые формы неструктурированных рейдов. Для этих целей армии обычно используют легкую кавалерию и засадные отряды, а в наши дни появились коммандос и подразделения «спецопераций». Принцип остается неизменным: вместе с действиями основных сил или независимо от них самодостаточные малые подразделения, способные воевать без опоры на линии снабжения, атакуют цели в уязвимом тылу противника. В революционных же войнах, напротив, преобладающим контекстом выступает внутренняя борьба за контроль над правительством. Герилья является одним из инструментов этой борьбы, ее задача – унизить и ослабить находящееся у власти правительство, нападая на солдат, полицейских и гражданских чиновников. Но главным инструментом революционной войны является подрывная деятельность – разрушение официального административного аппарата посредством пропаганды и террора. Соотношение пропаганды и террора – хороший показатель намерений: когда широко используется террор, а не пропаганда, демократическая форма правления не может быть целью повстанцев.
В обычной ситуации у партизан-герильяс нет превосходства над регулярными войсками на техническом уровне, и они редко обладают тактическим преимуществом. Но у них, безусловно, имеется оперативное преимущество: пока партизаны уклоняются от лобовых столкновений не пытаясь удерживать местность, они вольны воевать столько, сколько им заблагорассудится, тогда и в том месте, когда и где им будет удобно. Они могут тревожить налетами регулярные части, устраивать засады на транспортные колонны, нападать на малочисленные отряды, выводить из строя инфраструктуру и системы снабжения, всякий раз разбегаясь перед лицом превосходящих сил. Словом, герилья – это ответ превосходящей военной силе, тактика реляционного маневра, и одна из слабостей, которыми она обыкновенно стремится воспользоваться, – это сдержанность регулярных сил, скованных нормами официальной власти. Партизаны-евреи, кикуйю, китайские коммунисты, греки и арабы, сражавшиеся с британцами в Палестине, Кении, Малайе, на Кипре и в Адене, даже вьетнамские и алжирские повстанцы, воевавшие с французами в Индокитае и Алжире, а также, разумеется, вьетконговцы в схватке с американцами могли полагаться на сдержанность врага в обращении с гражданским населением как таковым. Конечно, бывали исключения, солдаты не чурались жестокости и временами прибегали к откровенному насилию над гражданскими, но никогда систематическое применение насилия не встречало одобрения у военных властей, уж тем более – у правительств, которые находились под строгим надзором парламентов и прессы.
Если же, напротив, подобные запреты слабы или отсутствуют, то свобода действия партизан может сильно ограничиваться угрозой жестоких репрессий против гражданского населения как такового (а сюда относятся семьи и друзья партизан). Если каждое убийство в ходе герильи оборачивается казнью нескольких ни в чем не повинных гражданских лиц, удерживаемых в заложниках именно с этой целью; если за каждой успешной засадой следует уничтожение ближайшей деревни; если за каждым налетом на штаб или склад следуют массовые расстрелы – тогда лишь немногие из партизан продолжат свободно убивать, устраивать засады и налеты при каждом удобном случае. Эмоциональные узы, объединяющие их с гражданским населением, из которого они сами происходят, – вот потенциальная слабость, которую беспощадные оккупационные войска могут использовать в собственном реляционном маневре.
Репрессии со стороны немецких войск в ходе Второй мировой войны оказались чрезвычайно эффективными для сведения к минимуму достижений партизан в большей части случаев и большей части мест. Конечно, само по себе отвлечение живой силы немцев на борьбу с партизанами должно расцениваться как главный успех, но даже с учетом этого обстоятельства ныне принято считать, что военное воздействие норвежского, датского, голландского, бельгийского, французского, итальянского и греческого Сопротивления было ничтожным[100][См. Laqueur, Guerrilla, стр. 202–238. Подробную оценку эффективности французского Сопротивления при исполнении задач особой срочности в благоприятных условиях по итогам операции «Оверлорд» в июне 1944 г. см. в работе: Max Hastings, Das Reich (1981).]. Польское Сопротивление было, скорее, попыткой организовать тайную армию для овладения страной после ухода немцев, нежели постоянной герильей; вступив в бой, эта армия воевала совершенно типичными способами, попытавшись захватить Варшаву в августе 1944 года, когда казалось, что советские войска совсем рядом[101][Откровенный рассказ участника событий: Stefan Korbonski, Fighting Warsaw (1968).]. Только коммунисты Тито и советские партизаны вели по-настоящему эффективную партизанскую войну – именно потому, что они были готовы соперничать с немцами в беспощадности (за что гражданское население заплатило огромную цену)[102][В Югославии наглядно проявилось привычное расхождение интересов между защитой сообщества и идеологическими факторами: сербские националисты-четники изрядно пострадали от немецких репрессий и потому в итоге вынужденно сотрудничали с оккупантами.]. После 1945 года партизаны, боровшиеся с колониальным правлением, не сталкивались, как мы видели, с этой дилеммой, но на момент написания этих строк вооруженные сепаратисты в Кашмире, на Шри-Ланке и в Судане стремятся следовать советской партизанской тактике, нападая на правительственные войска тогда и там, где только возможно, и нисколько не заботясь о страданиях гражданского населения.
Может показаться странным, что карательные меры против гражданского населения в целом и вооружение этого населения считаются равнозначным ответом, но в парадоксальной области стратегии все обстоит именно так. Симметричный ответ герилье на уровне театра военных действий заключается в том, чтобы подражать тактике партизан. Вместо того чтобы обеспечивать оборону местности крупными формированиями, готовыми выйти навстречу противнику (неэффективная мера против уклончивого врага), развертывается множество малых подразделений для «точечной обороны» как можно большего числа уязвимых целей. Часовые на мостах, дамбах и электростанциях, городские и деревенские гарнизоны, дорожные посты и патрули соперничают с рассеянной силой герильи в основном успешно, поскольку регулярные войска, как правило, более дисциплинированны, лучше обучены и вооружены. Конечно, если одновременно идет обычная война, то ценой, которую придется заплатить за множество обороняемых точек в тылу, будет сокращение боевых сил на фронте; вот одна из причин парадоксальной конвергенции между непрерывными наступлениями и поражением[103][Исторически потребности в точечной обороне ограничивали темпы имперских завоеваний, в конечном счете устанавливая окончательные пределы расширения империй, которым приходилось справляться с нарастающим недовольством на местах. Римляне, как правило, умиротворяли очередную провинцию и брали с нее налоги (или рекрутов), прежде чем захватывать следующую, но даже в этом случае требовалось обеспечить порядок, ибо спокойствие в одних провинциях неизменно оборачивалось периодическими волнениями в других. Вероятно, именно подобные расчеты лежали в основе запрета на дальнейшие завоевания, изложенного в завещании Августа. См. Тацит, Анналы 1.11, и критику в его «Агриколе» (гл. XIII).]. С другой стороны, в контексте революционной войны точечная оборона – важнейшая функция вооруженных сил, призванная обеспечивать жизнедеятельность общества и государства до тех пор, пока поводы к восстанию не будут устранены реформами, контрпропагандой или капитуляцией.
Очевидный ответ партизан на оперативном уровне заключается в том, чтобы перейти к более сосредоточенной форме военных действий. Прибегая вначале к рассеиванию вследствие своей неспособности противостоять крупным регулярным формированиям, партизаны выясняют, что после дозоры, деревенские гарнизоны, дорожные посты и патрули все уязвимы перед более многочисленными отрядами. Чем дальше, тем сильнее наблюдается различие между партизанами в составе небольших локальных отрядов и «главными силами», действующими на более широком пространстве, – возможно, по всей стране. На этой стадии партизаны, используя объединенные отряды, могут крушить точечную оборону, атакуя малые регулярные части. Но, действуя таким образом, они неизбежно теряют в уклончивости – как по физическим причинам (сотни людей не могут прятаться в природном окружении столь же успешно, как несколько человек), так и потому, что объединение сил непременно уведет партизан прочь от малой родины, – а оказавшись чужаками, они едва ли смогут рассчитывать на поддержку местных жителей. Это обстоятельство дает правительству возможность воевать с партизанами методами сосредоточения / контрсосредоточения, в условиях, которые меняются в зависимости от соответствующих средств снабжения, коммуникации и мобильности. Если две стороны не слишком сильно отличаются друг от друга в данном отношении, эта спираль может закручиваться все выше, пока обе они не введут в бой крупные формирования, и тогда вместо герильи разгорится guerra («большая война»).
Впрочем, это маловероятно, поскольку партизаны крайне редко способны собрать разрозненные локальные группы в единый отряд – и обыкновенно они не хотят этого делать, потому что преимущество в снабжении, коммуникациях и мобильности остается, как правило, за правительством[104][Так было задолго до возникновения современной логистики, внедрения радио и вертолетов. Римляне, вовсе не превосходившие в физической мобильности врагов-повстанцев, добивались стратегического преимущества на театре военных действий благодаря сетям сигнальных вышек, которые дымом (в дневное время) и пламенем (в ночи) передавали предупреждения и приказы; упомяну также отличные римские дороги, которыми повстанцы не могли пользоваться свободно из-за фортов с гарнизонами, и укрепленные зернохранилища, где войска пополняли запасы провианта и фуража (повстанцы могли овладеть этими припасами только после длительных осад).]. В итоге главные силы и их сражения будут, скорее всего, сопутствовать малым трудноуловимым отрядам, которые при первой возможности нападают на любые сколько-нибудь значимые цели без защиты. Правительство тем самым сталкивается с необходимостью укомплектовывать, с одной стороны, крупные формирования (чтобы воевать с объединенными силами партизан) и создавать, с другой стороны, укрепленные точки для защиты различных объектов от атак мелких групп. Это ставит правительство в то же положение, в каком оказывается армия, ведущая регулярную войну на фронте: она подчиняет себе активно враждебное население и стремится свести к минимуму отвлечение своих сил для обеспечения безопасности в тылу. Для оккупационной армии дешевле всего будет отпугивать партизан карательными мерами, будь то смертные казни или нечто иное (уничтожение имущества может оказаться столь же эффективным), а не упреждать их атаки, распределяя малые подразделения по всем районам, охваченным сопротивлением[105][В ходе Второй мировой войны на многих оккупированных территориях, особенно на территории Советского Союза, немцы действительно располагали поддержкой местного населения. Кое-где прогерманские ополченцы выказали такую эффективность, что немцы даже отказывались от политики репрессий: в качестве примера приведу «автономный округ» в поселке Локоть Орловско-Курской области (так у автора! – Примеч. перев.) к югу от Брянска, где проживало около 1,7 мл жителей; в 1942–1943 гг. эти земли обороняло сугубо русское ополчение численностью около 10 000 человек. Основаниями для сотрудничества служила политика (антикоммунизм); местное ополчение, созданное совместными усилиями генерала Рудольфа Шмидта из 2-й танковой армии и неким советским инженером (позже замененным на небезызвестного коллаборациониста Бронислава Каминского), сделалось известным как Русская освободительная народная армия (или Русская освободительная армия). Важнейшим элементом сделки было то обстоятельство, что СС запрещалось действовать в этой местности; вдобавок немцы согласились воздерживаться от любых репрессий за «сторонние» партизанские атаки. См. M. Cooper, The Phantom War (1979), стр. 112–113. Подобные договоренности, пусть обычно менее формальные, в целом были распространены на оккупированных немцами территориях, и многие офицеры вермахта их одобряли; см. H. K. Guenther, “Der Kampf Ge-gen Die Partisanen” (1968). Этим «договорам» яростно сопротивлялись в СС, где отрицалась сама необходимость вооружать «недочеловеков»; правда, со временем ухудшение военной обстановки и нехватка рабочей силы побудили СС изменить свою позицию: политику привлечения ополченцев по-прежнему хулили, но лишь потому, что руководство СС желало создать из местных мужчин многочисленные этнические подразделения в структуре своей службы.]. При этом в подавлении революционных повстанцев в своей стране равноценное решение заключается в том, чтобы заставить обитателей неспокойных районов создавать ополчение для самозащиты – то есть организовывать точечную оборону, чтобы освободить регулярные части от караульных и гарнизонных обязанностей[106][Данная критика партизанского (Jagdkampf) элемента в австрийской схеме глубокоэшелонированной обороны привела к изменению официальной политики. См. R. S. Rietzler, Erfahrungen aus kleinkrieg und Jagdkampf (1972), II, стр. 155–156.]; тогда эти части приступят к крупномасштабным действиям против главных сил повстанцев. Так случилось в Сальвадоре в 1980-х годах, когда Defensa Civil («Гражданская оборона») вооружала и обучала крестьян, чтобы те могли защищаться против партизан. Мобильная обучающая команда прибывала на место и обучала крестьян обращению с карабинами M1, а также простейшей тактике; в деревне оставляли армейского сержанта с полевой радиостанцией, которому поручали командовать крестьянами и вызывать помощь при необходимости. Эта система показала себя на «отлично» и оказалась намного эффективнее попыток регулярной армии (медлительные и шумные батальоны численностью в 1200 человек) отыскать партизан и вступить с ними в бой[107][Клаузевиц перечислял необходимые условия успешного партизанского сопротивления таким образом: 1) чтобы война велась внутри страны; 2) чтобы она не была решена одной катастрофой; 3) чтобы театр военных действий охватывал значительное пространство страны; 4) чтобы характер народа благоприятствовал этому мероприятию; 5) чтобы поверхность страны была сильно пересеченной и труднодоступной благодаря горам или лесам и болотам или вследствие характера обработки ее почвы» («О войне», кн. 6, гл. 26). Партизанское сопротивление в Западной Германии удовлетворяло условиям 1–3, но никак не 4 или 5.].
В те же годы СССР вел свою последнюю войну в Афганистане. Столкнувшись с трудноуловимыми повстанцами, разобщенными в еще большей степени из-за того, что сопротивление было политически раздробленным, Советский Союз и его афганские ставленники в значительной мере полагались на карательные меры: ковровые бомбардировки близлежащих деревень были обычным ответом на атаки повстанцев, поступало немало сообщений о казнях мужчин боеспособного возраста. Конечно, эффект устрашения был весьма невелик: будучи детьми военизированной культуры, к тому же воспламененные религиозным пылом, повстанцы не отказывались от сопротивления вследствие тяжкой участи гражданского населения[108][См. Luttwak, The Grand Strategy of the Roman Empire, стр. 159–170.]. Однако со временем бомбардировки доказали свою эффективность, изменив демографию Афганистана. Те области, в которых повстанцы вели себя активнее всего, постепенно пустели[109][Малоэтажные деревенские дома с тонкими стенами и аналогичные коммерческие постройки, в отличие от традиционных каменных домов, не служат преградой для танков, зато обеспечивают подходящие укрытия для мобильных силы обороны, позволяя вести перекрестный огонь по дорогам и улицам. БМП и танки при этом не в состоянии прокладывать путь прямо через постройки, поскольку слабые полы над подвалами размерами с комнату оказываются отличными ловушками.]. А там, где деревенское население, напротив, не уменьшилось, масштабы действий повстанцев оставались крайне скромными. Постепенно повстанцы лишались семей и кланов, которые перебирались в лагеря для беженцев в Пакистане и Иране, где им не грозили советские карательные меры. Так исчезала поддержка населения, ранее снабжавшего повстанцев съестными припасами и информацией. Если не считать немногих операций коммандос, Советская армия, укомплектованная по большей части призывниками, избегала наступательных действий ради снижения потерь. Число последних действительно оставалось очень низким: в год гибло менее тысячи человек. Но в конце концов и этого оказалось много. Выяснилось, что закрытое советское общество со строжайшей цензурой еще меньше готово мириться с потерями, чем американское общество в период войны во Вьетнаме.
Стратегия театра военных действий: затруднение действий и неожиданная атака
Мы видели, что различные форматы обороны театра военных действий не являются предметом свободного выбора: они предопределяются основополагающими политическими и культурными факторами. Обычно предпочтение отдается предварительной, статичной обороне на передовых рубежах, даже если при этом на практике применяется некое подобие обороны незначительной глубины. Что же касается вариантов глубокой обороны и уж тем более обороны эластичной, их вряд ли сознательно планируют – скорее, принимают крайне неохотно, чтобы предотвратить неминуемое поражение.
На самом деле существует еще один формат обороны, даже более предпочтительный в теории, чем оборона на передовых рубежах: это активная оборона, посредством которой театр военных действий защищают немедленной контратакой, вообще без всяких оборонительных боев. Тем самым изначальные тактические преимущества обороны сознательно приносятся в жертву либо ради спасения национальной территории от ущерба, либо из-за отсутствия географической глубины для проведения успешных оборонительных операций: таково было в 1967 году положение Израиля, которому угрожали согласованные наступления арабов. Далее, организационно куда проще начать заранее спланированное нападение, нежели обороняться от множества внезапных атак. Впрочем, в любом случае, если атакующие и обороняющиеся делают выбор в пользу нападения, тот либо другой допустили серьезную ошибку в истолковании баланса сил. Одна из причин того, почему активная оборона – редкость на стратегическом уровне, состоит в следующем: она требует такого наступательного порыва, который гораздо вероятнее встретить у агрессоров, а не у жертв. В реальности невозможно привести ни одного современного примера в чистом виде, за исключением израильской войны 1967 года, а ближайший случай из истории, наступление французской и британской армий на Бельгию в качестве незамедлительной реакции на вторжение немцев 10 мая 1940 года не является воодушевляющим прецедентом.
Изобретение дальнодействующих средств нападения открыло для обеих сторон возможность вести войну в глубине вражеской территории, но, разумеется, глубина театра военных действий благоприятствует обороне, если в распоряжении последней имеется достаточно пространства. Хотя Франция по европейским меркам является большой страной, ей все-таки не хватило – в эпоху железных дорог – глубины в ее войнах с Германией с 1870 по 1940 год. Париж, важнейшая точка на карте, находится не в центре страны, а ближе к северо-западной границе, всего в сотне миль от Бельгии: в этой местности полным-полно дорог, зато практически нет естественных преград. В этих обстоятельствах размеры страны оказались ее слабостью, поскольку пришлось доставлять издалека резервные и гарнизонные части, способные прикрыть Париж от границы. То есть Париж и Франция уязвимы перед внезапной атакой. Именно для восполнения этой слабости было возведено столько французских крепостей задолго до сооружения линии Мажино.
Напротив, та же самая география благоприятствовала наступательным действиям французов в северном направлении, в сторону Нидерландов и немецких земель. Политический центр страны расположен чрезвычайно удачно для того, чтобы служить передовым командным пунктом, а пограничные крепости использовались как склады и аванпосты, благодаря чему Франция вполне могла предпринимать внезапные нападения и частенько так поступала, пока объединение Германии не свело на нет это преимущество.
Советский Союз, как царская Россия до него и как Российская Федерация позднее, находился в ровно противоположной ситуации. При почти 800 милях сравнительного бездорожья, прикрывающих Москву с западного направления (если мерить только от Варшавы), очевидно наличие глубины театра военных действий, вполне достаточной для истребления шведских, французских и немецких захватчиков, от Карла XII до Гитлера. Даже основание новой столицы Петром I не внесло коренных изменений в положение дел. Хотя оборонительная территориальная глубина города с севера была намного меньше, чем у Москвы, ко времени основания Санкт-Петербурга шведское могущество заметно клонилось к упадку, а ему на смену не спешила ни одна другая северная держава. Что касается глубины в западном направлении, то кратчайшее расстояние до Восточной Пруссии, минимум почти 500 миль по прямой, изрядно удлинялось на практике из-за необходимости искать долгие обходные пути вокруг болот и озер.
Географическая глубина Москвы еще больше в восточном направлении, где пролегает стратегический вакуум в несколько тысяч миль до китайских оплотов могущества и до Японии, причем обе эти страны по сей день несут лишь периферийную угрозу. Только с юга Московия оставалась уязвимой до тех пор, пока нынешняя Украина была ничейной землей в составе степного коридора, открытого для тюркских и монгольских вторжений, но эту опасность в конце концов устранили российская экспансия и упадок Османской империи во времена Петра Великого. Правда, по той же самой причине наступательный потенциал русских войск, выступавших из Москвы, сильно снижался расстояниями: вплоть до появления железных дорог силы и припасы неизбежно истощались на марше еще до выхода к собственным границам. Основание Санкт-Петербурга не слишком изменило ситуацию, потому что русские войска в основном по-прежнему выступали из Москвы и соседних областей. Поэтому до эпохи железных дорог подготовка любого русского наступления была делом затяжным: минимум один сезон военной кампании требовался для того, чтобы подготовиться к следующему, перемещая войска и снаряжение на передовую. Даже в годы Второй мировой войны Советской армии нужно было несколько месяцев, чтобы накопить силы перед очередным наступлением, когда война повернулась в ее пользу летом 1943 года. Да и поныне, несмотря на наличие авиатранспорта, железных дорог и немногочисленных автотрасс, необходимо немало времени и ресурсов, чтобы преодолеть это расстояние, а длинные линии коммуникации уязвимы перед новейшей опасностью, то есть атаками с воздуха.
Оборотной стороной огромной оборонительной глубины Советского Союза была поэтому неспособность его армий предпринимать наступления в полную силу с рубежа боевого развертывания. В западном направлении даже советские формирования в полной боеготовности (не считая группировки войск в Восточной Германии) должны были совершать долгие переброски, прежде чем вступать в бой.
Именно в этом контексте была предложена следующая концепция обороны «центрального фронта» Альянса: глубокая атака театра военных действий, которой предполагалось дополнять фронтальную оборону, чтобы посредством воздушных ударов замедлить, расчленить и численно уменьшить советские силы, движущиеся к зоне боевых действий. Силы Альянса, дислоцированные в Западной Германии в мирное время, сумели бы, возможно, сдержать первую волну наступления советских армий. Но они, конечно, не могли обеспечить надежную неядерную оборону от мобилизованных советских формирований, которые достигли бы зоны боевых действий куда быстрее, чем Альянс успевал перебросить подкрепления.
Затруднение действий противника как замена глубины
Обсуждалось несколько схем глубокой атаки[110][Эти схемы глубокой атаки включали: атаку вторым эшелоном (иногда ее путают с так называемым планом Роджерса), строго неядерную, которая исходила из нападения на пределе дальности и требовала атаковать мобильные советские подразделения; схемы AirLand Battle 2000 и AirLand 2000, «кабинетные» концепции армейских кругов США, в которых упор делался на глубокие атаки с координацией на уровне корпусов; схему Deep Strike, ядерное нападение с неядерным вариантом, который предполагал применение баллистических ракет для доставки боеголовок к неподвижным целям, и схему Counter Air 90, где целью атаки являлись советские аэродромы.]; все они так или иначе предвосхищали «революцию в военном деле», широко обсуждающуюся с 1990-х годов. Общим для всех схем было стремление полагаться на крылатые ракеты с обилием боеголовок, а также на пилотируемые самолеты и обычные ракеты с одной боеголовкой, для атаки целей на расстоянии сотен миль от линии фронта.
Уже тогда в идее воздушной атаки на неподвижные цели в тылу не было ничего нового, шла ли речь о мостах или аэродромах, и лишь подробные расчеты позволяли (и позволяют) оценить относительные выгоды такой атаки посредством крылатых ракет, а не пилотируемых самолетов. В годы холодной войны основной реакцией СССР на техническое превосходство западных ВВС были исключительно широкие по размаху, исключительно интенсивные усилия по развитию системы ПВО. В итоге была создана обширная мобильная сеть ракет класса «земля – воздух», которые ныне рассеяны по всему миру. Они, в свою очередь, спровоцировали соответствующую реакцию Альянса – в виде устаревшей сегодня тактики уклонения (воздушные атаки на сверхмалых высотах, практически исключающих применение оружия точного наведения) и в виде электронных контрмер, которые продолжали развиваться. Но и после десятилетий взаимной подготовки к войне способность западных пилотов атаковать цели в глубоком тылу врага вызывала сомнения. А ракеты выглядели привлекательной альтернативой, пусть даже их внедрение обернулось целым рядом технических, военных и политических затруднений[111][Самыми экономичными ракетами для атаки крупных неподвижных (авиабаз, складов снабжения, железнодорожных станций), а также сильно укрепленных целей (командные центры) являются баллистические ракеты с высокой траекторией, идентичные ракетам с ядерными боеголовками. Пожалуй, наиболее экономичным решением было бы перебросить в Европу старые модели американских межконтинентальных баллистических ракет, снятых с ядерного дежурства (Titan или Minuteman I), и предусмотреть удары с короткого расстояния при существенно увеличенной неядерной полезной нагрузке. Однако размещение такого оружия в Европе в мирное время могло стать препятствием для переговоров по контролю над вооружениями (вследствие проблем его классификации). Более того, при запуске откуда угодно траектории таких ракет легко принять за начало ядерной атаки, хотя бы в первые несколько минут. Вдобавок крупные баллистические ракеты, будь то переделанные или оригинальные, экономичны лишь в том случае, если они размещаются стационарно, то есть становятся уязвимыми для нападения врага, как неядерного, так и ядерного, даже в надежных укрытиях. Аэродинамические крылатые ракеты с крупными неядерными боеголовками наиболее эффективны для поражения малых целей, таких как мосты и путепроводы. Крылатые ракеты с боеголовками будут столь же эффективными (пускай, возможно, более дорогостоящими), как ракеты баллистические, для атак по всем крупным и «мягким» целям, скажем, складам снабжения, железнодорожным станциям и авиабазам. Вызывает возражения, в частности, стоимость удара крылатыми ракетами в сравнении с атакой пилотируемых самолетов, способных совершать условно бесконечное количество вылетов до перехвата или иной аварии (количество потерь в темповых операциях возрастает). Также очевидна уязвимость крылатых ракет для средств противовоздушной обороны (включая воздушные патрули вокруг важных целей); почти незаметные для радиолокационного и визуального наблюдения (особенно если речь идет о моделях «стелс»), эти беспилотные летательные аппараты, в отличие от пилотируемых, не способны к маневрам уклонения. См. Fred N. Wikner, “Interdicting Fixed Targets with Conventional Weapons” (1983). Richard K. Betts, ed., Cruise Missiles (1981), стр. 184–211. Steven L. Canby, “New Conventional Force Technology and the NATO-Warsaw Pact Balance, I,” New Technology and Western Security Policy (1985), стр. 7—24, и Donald R. Cotter, ibid. стр. 25–39.]. Новаторской идеей стало предложение о глубокой атаке советских подкреплений, движущихся по направлению к зоне боевых действий. Эта идея подразумевала технические трудности и поднимала вопросы, важные по сей день. И после воздушной войны за Косово в 1999 году способность ВВС успешно атаковать подвижные цели кажется нереализуемой фантазией; данный факт резко противоречит той привычной точности, с которой сейчас обнаруживают, определяют и поражают такие неподвижные «высококонтрастные» цели, как мосты и электростанции.
Артиллерийское и авиационное упреждение
Опять-таки, ничего принципиально нового не было и в идее упреждения подхода вражеских подкреплений. Систематический артобстрел дорог, ведущих к линии фронта, широко использовался в годы Первой мировой войны, когда такая тактика дальнобойной артиллерии выступала важным элементом удержания фронта и его прорыва.
С учетом искусственных препятствий на ничейной земле между противостоящими друг другу рядами окопов, где воронки от снарядов обычно заполнены водой и где повсюду колючая проволока, и с учетом неоспоримого арифметического преимущества пулеметов в укрепленных гнездах перед наступающей в пешем строю пехотой, артиллерийское упреждение позволяло обороняющимся превзойти наступающих в сосредоточении, даже если силы последних тайно накапливались в больших количествах прямо за линией фронта перед атакой. Гораздо менее успешно[112][Основной причиной оборонительного преимущества оказывалась именно относительная простота усиления траншейных частей подкреплениями от ближайшей железнодорожной ветки, пусть и под артобстрелом, тогда как атакующим приходилось преодолевать многочисленные препятствия, тоже пешими, чтобы достичь тех же самых траншей. Первоначальное тактическое назначение танков, защищенных от пулеметного огня и снабженных гусеницами для пересечения воронок от снарядов, состояло в прорыве заграждений из колючей проволоки. Они устраняли указанную асимметрию. Лишь позднее был осознан боевой потенциал танка в операциях глубокого проникновения.] дальнобойная артиллерия применялась в попытках прорвать фронт, лишая вражеские подкрепления возможности собираться на обстреливаемых участках.
Артобстрелы по точкам на географической карте (обычно по перекресткам дорог или подходам к линии фронта) не приводили к смертям или ранениям множества людей и не уничтожали значительную часть снаряжения. Но такая задача и не ставилась ради задержки наступления (правда, случалось и так, что вследствие артиллерийского упреждения погибало большое количество людей, как на крохотном Верденском выступе, где месяцами ежедневно скапливались тысячи солдат).
В годы Второй мировой войны, а затем в Корее, Вьетнаме и Ираке в 1991 году упреждение с дальних расстояний, нацеленное на снабжение и подкрепления врага посредством атак с воздуха, заменило или дополнило обстрелы путей подъезда. Изощренные формы воздушных ударов требуют более крупных и дорогостоящих самолетов, как минимум – больше топлива, а значит, при полной заправке самолеты вынуждены брать меньше бомб, чем при бомбардировке линии фронта; поэтому применение глубоких атак должно обосновываться каким-то компенсирующим преимуществом. Такое преимущество заключается в том, что противник на линии фронта ведет себя иначе, нежели в своем тылу. Подкрепления, прибывающие на линию фронта по автомобильным или железным дорогам, более заметны и плотнее сосредоточены, они оказываются более выгодными целями для атак с воздуха, чем силы, развернутые для боя (особенно в том случае, если это силы обороны). Впрочем, обилие целей – это одно, а возможность их поражения – совсем другое: штурмовые бомбардировщики могут беспрепятственно действовать в глубоком тылу врага, пролетая вдоль автомобильных и железных дорог, бомбя и обстреливая с воздуха вражеские колонны, лишь в том случае, если логика стратегии отменяется отсутствием реакции противника. Это почти справедливо для ситуации 1991 года в Ираке, когда авиации противостояли только отдельные точки ПВО; с другой стороны, авиация НАТО проявляла изрядную осторожность в войне за Косово в 1999 году, опасаясь устарелой, но многочисленной по снаряжению противовоздушной обороны югославских федеральных сил.
Здесь, как всегда, действует некий парадокс. Если вражеские авиация и ПВО достаточно сильны, их войска и колонны снабжения могут без особого риска собираться в тылу в плотные конвои средь бела дня, поскольку их перемещениям вряд ли грозит массированное воздушное упреждение (отчасти потому, что понадобится множество истребителей для сопровождения нескольких самолетов, предназначенных для бомбометания). С другой стороны, если ПВО противника слаба и дает полную свободу действий самолетам упреждения, они едва ли наткнутся на оживленное дорожное движение военной техники, доступное для атаки. В таком случае противник наверняка постарается перемещать свои войска и колонны снабжения по ночам или же рассеянными группами – либо использовать оба метода. Тем самым чрезмерно сильная авиация подрывает свою потенциальную полезность. Да, перемещение по ночам и движение рассеянными группами чреваты задержками, если не полным уничтожением, и перед атакующими встает вопрос, а достаточно ли выигранного таким образом времени для оправдания воздушного упреждения. Замедлит ли оно прибытие к линии фронта какого-то определенного количества подразделений, способного решить исход сражения? Или же воздушное упреждение просто-напросто удлинит на несколько дней рутинный недельный переход подкреплений противника[113][Приблизительно 220 200 вылетов из 399 600 самолето-вылетов, совершенных ВВС США за всю Корейскую войну, были классифицированы как упреждающие удары; эти изрядные усилия порой помогали сдерживать наступательные операции Китая, но в основном означали, что китайцам вместо использования тысячи носильщиков приходилось привлекать вдвое больше человек. Еще хуже обстояло дело во Вьетнаме, а достигнутые результаты были и того скромнее. Статистику по войне в Корее и оценки действий авиации во Вьетнама см. в работе: William D. White, US Tactical Air Power (1974), стр. 68.] к зоне затянувшегося боя?
В контексте обороны Альянсом «центрального фронта» в годы холодной войны казалось маловероятным, что удастся сколько-нибудь серьезно воспрепятствовать советским подкреплениям и колоннам снабжения посредством бомбардировок мостов, путепроводов, железнодорожных сортировочных узлов и автодорог. Возрастающие количество и плотность железных и автомобильных дорог в направлении с востока на запад, из СССР в Западную Германию, а также превосходство Советской армии в военной инженерии сулили крах кампании упреждения, нацеленной на транспортную сеть как таковую[114][Некоторое время назад, до строительства дополнительных дорог, было подсчитано, что даже при уничтожении пропускной способности автомобильных и железнодорожных сетей с запада СССР в Западную Германию на 90 процентов и продолжении налетов (для воспрепятствования ремонту) оставшихся 10 процентов все равно было бы достаточно для поддержки советского наступления в полную силу. См. Alain C. Enthoven and K. Wayne Smith, How Much Is Enough? (1971), p. 222.].
В текущих схемах «революции в военном деле», как и в предшествовавших им схемах глубокого удара времен холодной войны, бомбардировка транспортной инфраструктуры выступает второстепенной задачей, пусть сегодня, в эпоху рутинной прицельности наведения, она крайне эффективна. Куда важнее поражение самого дорожного движения, а эти цели намного труднее найти, идентифицировать, обозначить и поразить. До войны за Косово включительно лишь неподвижные цели удавалось бомбить успешно, то есть с малым расходом боеприпасов на каждую уничтоженную цель. Но оптимистически настроенные «революционеры» утверждают, что последние достижения в области датчиков и вычислительной техники предлагают выход из этого стратегического парадокса, сводя на нет такие препятствия, как покров ночи и (в меньшей степени) рассредоточенное перемещение сил противника. Спутниковое наблюдение не может быть непрерывным, зато таковым может быть наблюдение с больших высот посредством беспилотных аппаратов. Данные о замеченных передвижениях передаются мгновенно и могут обрабатываться полуавтоматически, затем выбираются конкретные цели и подходящие средства их атаки – либо ракеты, либо пилотируемые самолеты с передовым вооружением. Так появляется потенциальный технический шанс атаковать войска противника на переходе, даже ночью и даже если они рассредоточены, но лишь в том случае, когда каждый элемент системы настроен надлежащим образом[115][См. Donald R. Cotter, “New Conventional Force Technology and the NATO-Warsaw Pact Balance, II” в New Technology and Western Security Policy (1985), стр. 25–38. Пессимистическую оценку см. в работе: Steven L. Canby, idem, pp. 7—24.].
Тем не менее до сих пор не прекращаются споры о пригодности, экономичности и прочности «системы систем», которая могла бы обнаруживать и отслеживать движущиеся цели, выпускать по ним ракеты или отправлять для их уничтожения пилотируемые самолеты того или иного типа и при этом по необходимости корректировать наведение с учетом дальнейшего перемещения целей. Оставляя детальные подсчеты другим, мы можем рассмотреть этот вопрос в рамках стратегии и обнаружить, что Клаузевиц снова нас опередил. В его дни не было ни боевых самолетов, ни управляемых ракет, но основополагающая асимметрия между снабжением в пути и войсками, развернутыми для боя, уже существовала – как и соблазн нанести удар по тылам противника посредством кавалерийских рейдов. Как обычно, Клаузевиц указывал на благоприятные перспективы, прежде чем перечислить затруднения:
«Среднего размера транспорт в 300 или 400 повозок… растягивается в длину на полмили, более значительный – на несколько миль. Каким же образом можно прикрыть столь растянутый участок теми ничтожными силами, какие обычно сопровождают обозы? Если прибавить к этому еще малоподвижность всей этой массы, ползущей чрезвычайно медленно и находящейся под постоянной угрозой замешательства (сегодня конвои даже длиннее: одна моторизованная дивизия из 4000 машин растягивается минимум на 40 км дороги. – Э. Л.); если к тому же принять во внимание, что каждую часть транспорта надо прикрывать отдельно, так как если противник настигнет эту часть, то весь транспорт придет в смятение, – невольно возникает вопрос: возможно ли вообще защищать и прикрывать подобного рода обозы или, иными словами, почему не все атакованные транспорты бывают взяты и почему не все нуждающиеся в прикрытии, т. е. доступные нападению, бывают атакованы?.. Разрешение загадки заключается в том, что в подавляющем большинстве случаев безопасность транспортов обеспечивается стратегической обстановкой. В этом преимущество транспортов перед всеми другими частями армии, доступными воздействию на них неприятеля, в этом и причина дееспособности даже ничтожных средств транспортной обороны… Таким образом, в конце концов оказывается, что нападение на транспорты не только не обещает верного успеха, но, наоборот, представляет изрядные трудности, и результаты его являются необеспеченными» («О войне», кн. 7, глава XVIII).
Иными словами, когда оперативные недостатки любых действий, проводимых вне своей зоны, глубоко во вражеском тылу, изымаются из тактических преимуществ удара по сосредоточенным целям, видимым и уязвимыми в ходе перемещения по автомобильным и железным дорогам, оставшихся потенциальных выгод может быть недостаточно для того, чтобы перевесить цену и риск при атаке на дальних расстояниях в глубоком тылу противника. Клаузевиц напоминает нам и о третьем, более важном соображении: «общее стратегическое положение» тыловых конвоев оперативно полезно для сил обороны в целом, поскольку им легче следить за тем, как разворачивается сражение, и поскольку вся их совокупность находится на месте событий. Во времена Клаузевица судьба кавалерийского рейда оставалась неизвестной до тех пор, пока его участники не возвращались, чтобы поведать свою историю; остальная часть армии никак не могла помочь рейду из-за отсутствия сведений о его участи. При этом в рейды отправлялась лишь малая часть армии – несколько сотен всадников оказывались существенной силой против врага даже в войске численностью в десятки тысяч человек.
Сегодня в наличии технические средства наблюдения, способные следить за тем, как разворачиваются события, но все же именно оборона лучше оценивает текущие итоги ударов с воздуха в пределах зоны своего контроля. В том случае и до тех пор, пока спутники наблюдения не будут уничтожены, они могут передавать изображения, но клубы дыма и развалины, конечно, демонстрируют результаты воздушных ударов и одновременно их скрывают. Самолеты с радарами могут с большой высоты «смотреть по сторонам» на большие расстояния, а воздушную фоторазведку возможно вести на протяжении всей войны, однако совокупность данных, собранных такими методами, не сравнится с точными подробностями в обилии ситуационных донесений, при условии, что силы обороны сохранили средства связи. Это информационное преимущество, наряду с владением необходимыми средствами прямо на месте событий, позволяет обороняющимся реагировать масштабно на узконаправленную глубокую атаку, перехватывая кавалерию противника своей собственной, как во времена Клаузевица, либо используя современную авиацию и способы радиоэлектронной войны.
Невозможно предсказать исход влияющих друг на друга мер и контрмер, которые воспоследуют, если системы глубокой атаки действительно будут развернуты. Датчики, средства связи, контрольные центры, летательные аппараты и размещенное на их борту оборудование – все это потенциально уязвимо для контрмер. Пусть приборы раннего оповещения передают информацию об обнаруженных целях в контрольные центры и располагают широкими возможностями благодаря разнообразию носителей (спутники, пилотируемые и беспилотные аппараты с радарами, инфракрасными, оптическими и другими сенсорами), наведение отдельных боезарядов на конкретные мишени должно быть предельно простым, если вся система в целом стремится к экономичности.
Ничто не мешает применению нескольких альтернативных типов наведения для нескольких видов боезарядов, поэтому транспортные конвои и прочие цели в тылу врага возможно атаковать различными управляемыми боеприпасами, которые в целом способны частично игнорировать любую отдельно взятую контрмеру. Но также нет ни малейших препятствий для комбинированного применения силами обороны различных контрмер. Конечно, не все боеприпасы необходимо наводить точно, те же кассетные бомбы предназначены для поражения площадей, но при точном наведении летальность боезаряда оказывается ограниченной и подверженной применению контрмер[116][Представление о том, что малые, следовательно экономичные, кумулятивные боеголовки или кассетные устройства могут быть губительными для хорошо бронированных танков, поскольку способны пробивать тонкий слой брони наверху, сходно с мнением о том, будто торпеды эффективны в силу слабой бронированности военных кораблей или отсутствия брони ниже ватерлинии. Указанную слабость устранили уже после первых попыток ее использовать, а танковые корпуса ныне выпускаются с многослойной броней (это типичный разносторонний ответ на узконаправленную атаку).]. Скажем, защититься от боезарядов против тонкой брони сверху на корпусах танков можно при помощи стальных колпаков или дополнительной брони.
Слабость систем последовательного действия
Технологическое состязание между оружием точного наведения и контрмерами против него проходит более или менее симметрично, но налицо основополагающая асимметрия в соперничестве между системами глубокой атаки как единым целым и контрмерами против них. Для успеха рейдов кавалерии во времена Клаузевица приходилось ускользать от пикетов передовой стражи, совершать обходы крупных вражеских сил, отыскивать самостоятельно движущиеся обозы и рассеивать их сопровождение для разгрома конвоев – причем все это делалось последовательно. Точно так же в системах глубокой атаки датчики раннего оповещения и системы передачи данных, контрольные центры, ракеты или пилотируемые самолеты, а также боезаряды точного наведения должны функционировать друг за другом в строгой последовательности. Напротив, обороняющиеся могут нарушать способность этих систем к атаке любой совокупности целей, успешно нейтрализуя всего один из их элементов. Да, избыточность примененных средств может сократить этот недостаток, но за нее придется заплатить свою цену, и даже тогда «организационное трение», обусловленное усилиями обороны, будет возрастать по причине все того же последовательного характера систем глубокой атаки.
Если отвлечься от технических спекуляций, у нас останется сплошная неопределенность применительно к результатам систем глубокого удара, если допустить дальнейшее развитие контрмер в тайне от противника. Неопределенность – постоянный спутник войны, но нельзя не замечать огромную разницу между неопределенностью при использовании меча (который может сломаться), обычной винтовки (которую может заклинить), танка (который может выйти из строя) и сложной системы последовательного действия, каждый из многочисленных элементов которой подвержен поломкам.
Очевиднейший ответ на применение противником систем глубокого удара – это прямое нападение на эти системы, но на момент, когда пишутся данные строки, только Соединенные Штаты Америки в состоянии создавать такие системы и только Российская Федерация может их атаковать. Противоспутниковые ракеты и истребители дальнего радиуса действия способны обнаружить и уничтожить беспилотные летательные аппараты с датчиками раннего оповещения (одновременно с постановкой электронных помех средствам связи с этими датчиками); пилотируемые ударные самолеты, тяжелые ракеты и группы коммандос могут разрушить компьютеризированные контрольные центры (одновременно с попытками затруднить их деятельность мерами электронного подавления); ракетные «фермы» и авиабазы средств поражения также могут быть атакованы (одновременно с постановкой помех средствам связи с центрами обработки данных); ПВО всех типов – от истребителей до ракет и зенитных орудий – постарается перехватить боезаряды точного наведения (одновременно с использованием маскировочных и защитных контрмер против них); при комбинировании всех этих способов ассиметричная уязвимость систем последовательного действия может сильно сказаться на результатах[117][Для любых дополнительных сухопутных войск потребуются людские ресурсы, а также средства на мобилизацию. На момент написания этих строк складывается впечатление, что текущее комплектование армии опосредовано главенствующими демографическими тенденциями. С другой стороны, средства для разработки и создания систем глубокой атаки могли бы послужить к пользе нынешней, более многочисленной силы, которая хуже вооружена. Фактически критики опасаются, что парламенты стран Североатлантического альянса не одобрят выделение дополнительного бюджета на новые устройства (значит, деньги придется изымать из имеющегося финансирования).]. Если удача или старания разведки помогут нейтрализующим усилиям обороны, то уничтожения лишь нескольких датчиков, центров обработки данных и некоторых средств доставки в районе их дислокации может оказаться достаточно для нейтрализации всей системы глубокого удара во всей ее последовательности, а за ней – следующей и так далее.
Не-стратегии: морская, воздушная и ядерная
Прежде чем переходить к рассмотрению уровня большой стратегии, нужно разобраться с запутанным и запутывающим вопросом «стратегии» конкретных родов войск, будь то флот, авиация или ядерные силы. Здесь перед нами как обыкновенная двусмысленность языка, так и наивное бахвальство энтузиастов того или иного рода войск. Существуй в действительности такое явление, как морская, воздушная или ядерная стратегия, в каком-либо смысле отличная от комбинации технического, тактического и оперативного уровней в рамках одной и той же универсальной стратегии, тогда каждая из них обладала бы особой логикой – или же была бы особой частью стратегии театра военных действий, которая в таком случае сводилась бы к сухопутной войне. Первое невозможно, а во втором нет необходимости.
Чтобы рассмотреть этот вопрос по порядку, я начну с того, что укажу следующее: на техническом, тактическом и оперативном уровнях вполне очевидным образом применяется парадоксальная логика. Соответственно этому в рассмотрении данных трех уровней я свободно приводил примеры из военно-морского и военно-воздушного опыта, наряду с примерами из опыта наземной войны. Правда, на уровне стратегии театра военных действий упор делался на опыт наземной войны, а применение авиации обсуждалось только мимоходом[118][Это была бы, если воспользоваться современной официальной англоязычной терминологией, «тактическая» авиация, то есть все разнообразие ВВС на конкретном театре военных действий, в отличие от «стратегической» авиации, наносящей удары по мирному населению вражеской страны, промышленности и государственному аппарату, гражданскому и военному. Тактическая авиация добивается «превосходства в воздухе» за счет применения истребителей и перехватчиков-истребителей для господства над театром военных действий; оказывает «непосредственную поддержку» наземным войскам посредством истребителей-бомбардировщиков, легких бомбардировщиков и специализированных бронированных ударных машин; ведет «блокирование поля боя», применяя истребители и легкие бомбардировщики для нанесения ударов по наземным войскам противника в непосредственной близости от зоны боевых действий; осуществляет «упреждение», привлекая истребители-бомбардировщики и специализированные высокоскоростные легкие бомбардировщики для ударов по объектам инфраструктуры и вражеским силам в глубине театра военных действий.], тогда как морские примеры вовсе не рассматривались. Этому есть свои причины.
Отсутствие морских примеров и мимолетные упоминания о воздушной войне при рассмотрении стратегии театра военных действий не случайны. Пространственное выражение парадоксальной логики стратегии, безусловно, наличествует и в морской, и в воздушной войне. У флота и авиации имеются фронтовые и тыловые диспозиции, системы обороны на передовых рубежах, системы глубокой обороны и так далее, причем все сказанное применимо также к внеатмосферной, или космической, войне. Воздушные и морские силы пространственно взаимодействуют в рамках театра военных действий аналогично сухопутным войскам. Но ввиду их повышенной мобильности пространственное выражение здесь не столь важно. Диспозиции могут меняться настолько быстро, что перестают предопределять исход сражения; они такие преходящие, если угодно, что их можно считать тривиальными.
Так, концепция морского могущества, выдвинутая и популяризированная выдающимся историком военно-морского флота Альфредом Тайером Мэхэном[119][См. Alfred Thayer Mahan, Naval Strategy (1911), стр. 6, цит. по: Philip A. Crowl in Peter Paret, ed., Makers of Modern Strategy (1986), стр. 458. Кроул доказывает (стр. 456–457), что Мэхэн позаимствовал идею у швейцарца на русской службе Генриха Жомини (1779–1869), то есть один популяризатор заимствовал у другого.] (этой концепцией руководствовались британский и германский флоты в годы Первой мировой войны, а также японский флот в годы Второй мировой), представляла собой фактическое отрицание пространственного измерения. Превосходящий флот способен контролировать весь Мировой океан, выбирая при этом места сосредоточения по своему выбору и сохраняя почти полную пассивность. Поскольку угрозу торпедных катеров, по сути, нейтрализовали к 1914 году, а подводными лодками (ошибочно) пренебрегали, конечная способность разгромить соединение линкоров противника в решающей битве (если таковая где-либо и когда-либо состоится) должна была обеспечить все преимущества морского могущества. Более сильный флот гарантировал себе свободу морских коммуникаций на коммерческих и военных маршрутах, лишая врага той же самой возможности, и добивался этого, не прибегая к блокаде вражеских портов.
Такой исход порождала иерархия военно-морской силы: уступая противнику в совокупной мощи, соединение вражеских линкоров не осмелится, как считалось, пойти на риск генерального сражения, и те же соображения определяли ход крейсерских операций. Крейсера врага не отваживались выходить в открытое море ни для нападений на судоходство, ни для поддержки миноносцев в таких нападениях, поскольку в случае перехвата они рисковали быть потопленными отрядом не менее быстрых, но более жизнеспособных и более бронированных крейсеров с орудиями большего калибра. Потому крейсера сильнейшего флота могли оперировать свободно, а вражеские корабли лишались шанса обезопасить свои и нарушить чужие судоходные линии, ибо схватки с могучим противником им было не выдержать. То есть даже пассивная эскадра линкоров в каком-то отдаленном месте косвенно подтверждала господство над Мировым океаном, вне зависимости от расстояния до зоны каких-либо локальных событий, где «резвились» бы крейсера. Конечно, невозможно было помешать внезапному прорыву из охраняемого порта какого-то миноносца (на перехват случайно проходившего мимо торгового судна), но и только: не считая каботажного судоходства под защитой своих берегов и навигации в закрытых морях вроде Балтийского, уступавший в линкорах флот лишался всякой возможности действовать в открытом море. Именно эта участь постигла флоты центральных держав[120][То есть Германия и Австро-Венгрия, которые располагались в центре Европы. – Примеч. перев.] в годы Первой мировой войны. Впрочем, когда в состав флота вошли подводные лодки, обладание эскадрой могучих линкоров перестало гарантировать безопасность торговому судоходству. При наличии многочисленных субмарин стремление и дальше уповать на «гипотетическое столкновение линкоров» обрекает флот на гибель: поскольку кораблям стены требуется сопровождение крейсеров (против эсминцев) и эсминцев (против торпедных катеров), защищать торговое судоходство от подводных лодок попросту некому[121][Абсолютный приоритет, отдаваемый этой концепции в эпоху «после Мэхэна», подвергся справедливой критике после Первой мировой войны. См. John H. Maurer, «American Naval Concentration and the German Battle Fleet, 1900–1918» (1983), стр. 169–177.]. В худшем случае это приведет к симметричной парализации судоходства с обеих сторон, что скверно сказалось бы на стороне, более зависимой от трансокеанских перевозок. Почти ровно так и произошло на пике подводных операций немецких субмарин в ходе обеих мировых войн – в 1917 и 1942 году соответственно, когда флоты союзников остановили немецкую морскую торговлю, а немецкие субмарины значительно сократили судоходство союзников (причем о влиянии пространственного фактора говорить, по сути, не приходилось).
В этом случае решающим оказывается не способ ведения войны, а скорее степень мобильности противостоящих друг другу сил: чем выше мобильность, тем сложнее предугадать расположение сил врага в то или иное время. Передвигайся наземные силы столь же свободно и быстро по всему театру военных действий и между различными театрами, тогда уровень стратегии театра военных действий потерял бы свою значимость для них. Железные дороги в некоторой степени обеспечили подобный эффект, а моторизация войск принесла еще более весомые результаты. На грузовиках войска и снаряжение могут передвигаться из одного сектора в другой за «тактический» отрезок времени, то есть за срок одного сражения, тем самым уменьшая важность предварительного развертывания. К началу Второй мировой войны транспортировка по воздуху усугубила последствия перемещений войск внутри одного театра боевых действий; с тех пор ее влияние распространилось и на переброску войск между разными театрами военных действий, пусть авиация способна перевозить лишь относительно небольшие контингенты с легким вооружением, – зато на значительные расстояния.
На уровне театра военных действий значимость тех или иных явлений сохраняется только потому, что существуют пределы мобильности наземной моторизации, что налицо уязвимость и ограниченные возможности, что воздушный транспорт зависит от аэродромов, что имеются географические ограничения, что корабли идут медленно и вынуждены базироваться на порты. Здесь можно провести параллель с обесцениванием оперативного уровня стратегии в том случае, когда война на истощение становится преобладающим видом военных действий. Вычленять отдельные типы морской и воздушной стратегии на уровне театра военных действий нет необходимости хотя бы потому, что на этом уровне важнее всего сухопутная война. Не может быть и какого-либо другого уровня стратегии, на котором применялся бы отдельный род войск и который стоял бы выше оперативного уровня, но ниже уровня большой стратегии.
Если не существует отдельных стратегий, как тогда быть с названиями многочисленных трудов, где фигурируют термины «морская стратегия», «воздушная стратегия», «ядерная стратегия» или (в последнее время) «космическая стратегия»? Если исключить из рассмотрения любопытное притязание Мэхэна на теорию «военно-морского могущества», выясняется, что в подобной литературе изучаются преимущественно технические, тактические и оперативные вопросы – либо отстаивается какая-то конкретная политика, обычно на уровне большой стратегии[122][По очевидным причинам в эту категорию попадают многие институциональные труды. См. недавнюю «Морскую стратегию», опубликованную Военно-морским институтом США (1986) и содержащую статьи министра флота, начальника Управления военно-морских операций и командующего Корпусом морской пехоты. Названия большинства научных работ стараются избегать ошибочного словоупотребления; ср. например, «Развитие военно-морской мысли» Герберта Розински (1977) или классическое произведение Л. У. Мартина «Море в современной стратегии» (1977). Важное исследование Эрве Куто-Бегари «La puissance maritime: Castex et la strategy navale» (1985) упоминает «стратегию» в подзаголовке, но эта формулировка тождественна выражению Розинского (la pensee Strategique navale). К числу исключений принадлежит «Руководство по военно-морской стратегии» Бернарда Броди (1942), позднее переизданное в переработанном виде как «Руководство по военно-морской стратегии» (1965); эта книга посвящена преимущественно техническому, тактическому и оперативному уровням. (Названия перечисленных работ на языке оригинала см. в библиографии. – Примеч. ред.)].
Например, вопросы состава военно-морских соединений составляют, как правило, суть описаний так называемой морской стратегии. Но старый спор между сторонниками линкоров и авианосцев или более современный спор между поборниками подводных лодок и приверженцами других типов кораблей явно относится к оперативному уровню анализа, а в реальных боевых условиях все эти силы будут взаимодействовать и противостоять друг другу на оперативном уровне. Что касается более специфических обсуждений, скажем, по поводу достоинств больших и малых авианосцев, то эти споры ведутся на техническом уровне анализа, поскольку в реальности обсуждаются именно различия в боевых возможностях и стоимости производства и обслуживания. Конечно, технические предпочтения зачастую определяют более широкие соображения, но тогда эти предпочтения попадают в область большой стратегии (так, большие авианосцы более пригодны для наступательной войны, а малые – для эскортирования при обороне).
Применительно к авиации различия в боевом составе тех или иных соединений также обуславливаются техническим, тактическим или оперативным уровнями, а не уровнем стратегии театра военных действий. Это ярко проявилось в дебатах 1945–1955 годов (в США и в Великобритании) между сторонниками «сбалансированных» бомбардировочных сил (тяжелые, средние и легкие бомбардировщики) и теми, кто утверждал, что все ресурсы должны направляться только на тяжелые бомбардировщики. То же самое можно сказать относительно дебатов 1955–1965 годов между сторонниками управляемых ракет и теми, кто продолжал превозносить пилотируемые бомбардировщики; и относительно нынешних споров между сторонниками беспилотных летательных аппаратов (дистанционно управляемые дроны, крылатые ракеты) и теми, кто настаивает на преимущественном выделении наличных ресурсов пилотируемой авиации. Пространственный фактор не играет никакой роли в этих спорах, в отличие от оценки соотношения затрат и эффективности, а также от «тайной силы» институциональных предпочтений: авиация с ее пилотами не слишком-то рвется использовать беспилотные летательные аппараты.
Вопросы выбора целей, традиционно важные для так называемой «воздушной стратегии»[123][Для пророка автономии авиации Джулио Дуэ выбор целей фактически составлял суть «воздушной стратегии»; см. Barry D. Watts, The Foundations of U. S. Air Doctrine (1984), стр. 6. Новый анализ теории Дуэ см. в работе: Ferrucci Botti and Virgilio Ilari, II pensiero militare italiano (1985), стр. 89—139.], также относятся не к стратегии театра военных действий, а скорее к уровню большой стратегии. Конечно, любую военную или гражданскую цель можно бомбить по любым причинам. Но последствия таких бомбардировок проявляются уже на уровне большой стратегии. Поэтому выбор категории целей является предметом национальной политики, да и реакция жертв этих бомбежек будет ответом национальным, также на уровне большой стратегии.
То же верно для целей, ради которых используется морская сила. Только результаты десантов с моря рассматриваются на уровне стратегии театра военных действий. Но блокада или препятствование судоходству в открытом море либо применение морской авиации для поражения наземных целей – здесь большая стратегия окажется более пригодной для планирования как наступательных, так и ответных мер. Разумеется, эффективность морского упреждения или ударов морской авиации по наземным целям может определяться географическими факторами на уровне стратегии театра военных действий[124][См. The Maritime Strategy, стр. 13 (адмирал Джеймс Д. Уоткинс, начальник военно-морских операций). Совершенно очевидно, что цель состоит в обосновании приоритета военно-морских сил, несмотря на маргинальную уязвимость Советского Союза для нападения с моря, атак морской пехоты или действий военно-морского флота на любом крупном театре военных действий.], но оперативное и тактическое взаимодействие сил каждой из сторон все-таки намного важнее. Если удастся блокировать вражеское судоходство, последствия этого будут зависеть от самодостаточности затронутого блокадой государства; то есть, опять-таки, меры и контрмеры станут приниматься на уровне большой стратегии.
Притязания на автономию: морское могущество
Имеется одно-единственное оправдание обособлению стратегии для конкретного рода вооруженных сил: это допущение, что такая стратегия будет действенной сама по себе. Именно так рассуждал Мэхэн; в его истолковании истории морское могущество выступает как ключевой фактор возвышения и упадка тех или иных наций[125][См. Mahan, The Influence of Sea Power upon History, 1660–1783 и The Influence of Sea Power upon the French Revolution and Empire, 1793–1812, а также работы множества последователей. Об источниках концепции Мэхэна см.: Robert Seager, Alfred Thayer Mahan (1977); также указанную выше статью Кроула, стр. 449–462.]. Вообще-то Мэхэн употреблял термин «морское могущество» сразу в двух различных значениях, подразумевая либо военное преобладание на море («которое изгоняет с морей вражеский флаг или позволяет ему только сигнализировать о бегстве»), либо, в более широком смысле, описывая полный набор выгод от побед на море (торговля, судоходство, колонии и доступ к рынкам)[126][Мэхэн крайне непоследовательно употреблял термин «морское могущество», который считал при этом собственным оригинальным вкладом в стратегическую мысль; см. Couteau-Begarie, стр. 45, и Crowl, стр. 451.]. Первая трактовка морского могущества по Мэхэну нацелена на краткосрочную перспективу, когда исход войны решается блокадами и морскими рейдами. Напротив, во второй трактовке это могущество предстает как долгосрочная перспектива, как залог процветания нации. Очевидно, что Мэхэн чрезмерно обобщал опыт преимущественно британской морской истории: он уравнивал морское могущество в обоих значениях с могуществом как таковым, игнорируя континентальные державы, которые не полагались на дальние морские перевозки в сколько-нибудь серьезной степени (примерами служат Германия в периоды обеих мировых войн и Советский Союз во время его существования).
Не столь очевидной, пожалуй, зато более любопытной с точки зрения изучения стратегии выглядит ошибка Мэхэна, состоящая в объяснении успехов Великобритании в борьбе против континентальных противников исключительным могуществом на море. Не подлежит сомнению факт, что британское морское могущество в первом значении этого понятия и вправду было важным инструментом успеха, а во втором значении послужило источником благосостояния нации. Однако реальной причиной британского господства на море являлась внешняя политика страны, направленная на сохранение баланса сил в Европе[127][См. Gerald S. Graham, The Politics of Naval Supremacy (1965).]. Вмешиваясь в континентальные дела ради противодействия какой-либо из великих держав или их коалиции, мечтавшей о полном подчинении Европейского континента, британцы искусно подстрекали раздоры. Это обстоятельство вынуждало континентальные державы содержать большие сухопутные армии, что мешало им тратить средства на создание столь же многочисленного флота. Разумеется, морское могущество в обоих значениях этого термина было насущной необходимостью для поддержания надежного баланса сил между континентальными державами, побуждало их хватать, так сказать, друг друга за глотки. Но вывод Мэхэна, скорее, противоречил реальному положению дел[128][Об этом см.: Mahan, The Influence of Sea Power upon History, 1660–1783, стр. 222–224; Crowl, стр. 451–452.]: превосходящая морская сила была результатом успешной стратегии, а не ее причиной. Приоритетами британской политики выступали активная дипломатия и готовность субсидировать послушных, но бедных союзников, а не стремление к постройке и поддержанию Королевского флота. Едва сложились обстоятельства, позволявшие относительно просто обеспечить превосходство на море благодаря прочному балансу сил на континенте, британский флот перевели на крайне скромное обеспечение, необходимое для сохранения могущества в первом значении, но недостаточное для установления морского могущества во втором значении.
Пренебрегай британцы дипломатией и субсидиями в своих неустанных попытках утвердить господство в мире, действуй они прямолинейно, добивайся превосходства над континентальными береговыми державами по количеству кораблей, то практически сразу же оказались бы растраченными все средства, необходимые для поддержки морского могущества во втором значении. Это обернулось бы нарушением общего баланса сил и отвлекло бы континентальные державы от расходования средств на сухопутные войны; тогда британских ресурсов точно не хватило бы на соперничество со всеми мореходными нациями объединившейся Западной Европы.
Британское господство на море сосуществовало с неизменно скромным финансированием Королевского флота – этот факт наглядно отражает логику стратегии. Напротив, стремись Великобритания достичь господства исключительно за счет постройки все новых и новых фрегатов, она действовала бы в решительном противоречии с этой парадоксальной логикой. Континентальные противники обрели бы шанс адекватно отреагировать на увлечение британцев флотом за счет строительства собственных фрегатов вместо расходования ресурсов на сухопутные армии. Современники, резко критиковавшие скудное содержание Королевского флота, и адмиралы, горько сетовавшие на то, что необходимое британское золото раздают иностранцам, тогда как британский флот хиреет, руководствовались здравым смыслом, но отнюдь не стратегией.
По иронии судьбы, к моменту публикации книги Мэхэна британское правительство отказалось от своей многолетней политики. Вместо того чтобы вооружать континентальных противников Германии, в особенности нуждавшихся в этом русских, дабы поддерживать баланс сил на континенте, правительство наконец-то выделило изрядные средства Королевскому флоту – ради сохранения морского могущества в прямом состязании по строительству боевых кораблей с кайзеровской Германией. Общественное мнение и здравый смысл торжествовали. Но Мэхэн стяжал в Великобритании столь громкую славу не как автор наставлений в политике, а больше как пропагандист политики уже сформулированной: закон о национальной обороне, требовавший «паритета» британского флота с двумя сильнейшими флотами континентальных держав, взятыми вместе, был принят в 1889 году – еще до публикации первой «влиятельной» книги Мэхэна.
В конце концов морское могущество во втором значении слова, накопленный благодаря ему капитал и обилие пролитой крови оказалось принесено на алтарь Первой мировой войны. Эта война стала для Великобритании первой по-настоящему дорогостоящей сухопутной войной в Европе, чего, пожалуй, вообще удалось бы не допустить, не потрать страна столько ресурсов на морское могущество в первом значении слова. Виной ли тому упорство общественного мнения, которое побудило британских политиков отказаться от наследования своим предшественникам (те бы, наверное, финансировали строительство железных дорог и пополнение арсеналов царской России вместо постройки новых линкоров) или отсутствие у самих политиков четкого понимания стратегии – в любом случае вряд ли приходится сомневаться в том, что агонию и упадок Британской империи значительно ускорила политика, отражавшая заблуждения Мэхэна.
Новые притязания на стратегическую автономию были выдвинуты сразу же после окончания Первой мировой войны. К тому времени пределы морской силы в современной войне обнажились достаточно ясно: это и изнурительно медленная морская блокада, и практическая бессмысленность морских десантов (сухопутные войска прибывали к месту высадки десанта слишком быстро), и дорогостоящее фиаско единственной десантной операции с моря в районе Галлиполи. Поскольку тактическое преимущество элементарной «господствующей высоты» понималось отчетливо и повсеместно, летательные аппараты тяжелее воздуха были приняты на вооружение практически немедленно после появления. В 1914 году самолеты для наблюдения и корректировки артиллерийского огня имелись во всех полноценных армиях мира, а к 1918 году авиация получила подлинное признание: к дате заключения перемирия с Германией, 11 ноября 1918 года, британские ВВС насчитывали 22 000 самолетов и 293 532 человека личного состава. Морские флоты тоже обзаводились авиацией, самолеты с трудом запускали с палуб и поднимали на борт с воды, но первый настоящий авианосец спустили со стапелей еще до конца войны.
Словом, авиацию приняли, но в основном ее считали вспомогательным родом войск, состоящим при сухопутных частях и флоте. Первые офицеры-летчики и пропагандисты военной авиации призывали к самостоятельности нового рода войск из соображений экономичности, подчеркивая, сколько средств можно сберечь, проводись приобретение самолетов и обучение пилотов централизованно, не распыляйся все это между сухопутными частями. Впрочем, нашлись и те, кто требовал гораздо большего, кто настаивал на стратегической автономии авиации как таковой.
Три человека, ратовавших за воздушную мощь как гарантию будущего, удостоились широкого внимания к своим взглядам, выдвигая, независимо друг от друга, сходные доводы. Джулио Дуэ, офицер итальянских ВВС еще до 1914 года, опубликовал в 1921 году книгу «Господство в воздухе». Американец Уильям (Билли) Митчелл, также действующий офицер-пилот, выпустил книгу «Крылатая оборона» в 1925 году, задолго до того, как сочинение Дуэ перевели на английский язык (в 1942 году, когда сам Митчелл уже бомбил Токио). Взгляды Хью Монтегю Тренчарда, основателя Королевских ВВС Великобритании, излагались прежде всего во внутренних документах этих ВВС.
Все трое полагали, что аэроплан предоставляет возможность прямого проникновения в сердце вражеской территории, он перелетает укрепленные форты и географические барьеры; что крупные соединения бомбардировщиков способны оставить в прошлом медленные боевые действия на суше и на море, уничтожая промышленность противника, от которой зависят все формы военного могущества; что победы возможно достичь быстро только за счет превосходства в воздухе, без колоссальных потерь сухопутной войны и без долгих лет морской блокады[129][Название бестселлера о Второй мировой войне, «Победа посредством воздушного могущества» Александра П. де Северского (1942, фактически сборник статей), кратко отражает теорию Дуэ / Митчелла / Тренчарда; ср. также отдельные заглавия – «Сумерки морского могущества», «Освобождение авиации», «Установление господства в воздухе» и др. (А. Н. Прокофьев-Северский – русский / американский летчик, авиаконструктор и теоретик применения стратегической авиации. – Примеч. перев.)]. Дуэ, Тренчард и их последователи расходились с Митчеллом в том, что утверждали, будто бомбардировщикам нет необходимости опасаться ПВО, то есть сводили суть воздушного могущества исключительно к наступлению[130][Кратко об этом см. Barry D. Watts, The Foundations of U. S. Air Doctrine (1984), стр. 5—10.]. При этом все трое соглашались с тем, что после появления военной авиации прочие формы военного могущества устарели.
Как оказалось, доктрина стратегического воздушного могущества сильно пострадала в ходе Второй мировой войны – от собственных недостатков и от реакции, которую она спровоцировала (реакции тем более мощной, что перед войной были одобрены планы применения бомбардировок, а недостатки в прицельности бомбометания и его возможных объемах не принимались во внимание). В частности, на угрозу массированных налетов на вражеские столицы (как считалось, с применением химических бомб) отреагировали активными разработками способов заблаговременного обнаружения целей, суливших надежду на перехват вражеских бомбардировщиков. К 1939 году Великобритания, Германия и Соединенные Штаты Америки уже располагали радарами дальнего радиуса действия, что опрокинуло утверждение Дуэ / Тренчарда, будто бомбардировщики всегда долетят до цели[131][Митчелл не разделял эту точку зрения: «Бомбардировочное соединение… наверняка понесет тяжелые потери, если будет подвергаться непрерывной атаке со стороны значительно превосходящих сил преследования [истребителей]». См. Watts, Foundations, стр. 7, со ссылкой на текст, написанный до 1923 г.].
ПВО с опорой исключительно на истребители была практически бесполезной до изобретения радара, но от нее все же не спешили отказываться, в слабой надежде на то, что множество телефонных сообщений от наблюдателей и обилие акустических приборов слежения сделают перехват возможным. Потому скоростные перехватчики и организационные схемы их наведения с земли уже имелись в наличии к тому времени, когда появился и стал внедряться радар. А вот бомбардировщики, которые считались «стратегическим» видом авиации, обязанным нести большую бомбовую нагрузку для разрушения вражеской промышленности и городов, становились все крупнее и делались громоздкими в сравнении с современными истребителями, так что в поединках им было фактически не улизнуть от последних[132][Это не касалось бомбардировщиков люфтваффе, от которых требовалось бомбить цели в пикировании. Структурная прочность и скорость немецких машин обеспечивали повышение маневренности за счет снижения дистанции атаки и боевой нагрузки.]. Сторонники применения бомбардировщиков осознавали эту тактическую слабость и предлагали «лекарство» в виде массированных соединений, обильно вооруженных пулеметами. До появления радара такие соединения могли превосходить по численности разрозненные истребители-одиночки, встреченные на пути. В соответствии с классическими принципами военного искусства преимущество в инициативе давало бомбардировщикам числовое преимущество над истребителями противника в районе столкновения. Скоординированный огонь хвостовых, бортовых, «донных» и лобовых пулеметов соединения бомбардировщиков обещал свести на нет превосходство истребителей в маневренности, перекрывал все возможные векторы атаки, вне зависимости от того, насколько быстро истребители могли бы менять эти векторы. Иными словами, оперативное превосходство массированных соединений бомбардировщиков должно было преодолеть ожидаемую тактическую слабость одиночного бомбардировщика.
Далее в события вмешалась построенная на радарах система контроля воздушного пространства. Она сделала возможным целенаправленный перехват соединений бомбардировщиков эскадрильями истребителей[133][Пока на рубеже 1942–1943 г. не появились полноценные ночные истребители с радиолокаторами, каждому пилоту истребителя приходилось ночью ориентироваться «на глазок» вплоть до визуального контакта с целью, что исключало возможность массового перехвата, но при этом истребители все равно вылетали эскадрильями в ночное время, если освещение обеспечивалось лунным светом, прожекторами или пожарами от бомбежек.], позволила забыть о прежних методах наземного наблюдения и случайного обнаружения. Теперь воздушное пространство можно было оборонять так, как издавна обороняли наземное, причем радарная сеть образовывала линию фронта, а эскадрильи истребителей действовали как мобильные силы, которые противостояли наступательному натиску противника. Преимущество бомбардировщиков в инициативе сократилось в той степени, какую только обеспечивали технические возможности радаров, заранее продуманные контрмеры и «организационные трения», способные помешать успешному перехвату. Силы обороны между тем сохраняли классическое преимущество сражения в собственном воздушном пространстве, то есть возможность заранее подготовить «местность» – развернуть зенитные дивизионы, разместить прожекторы и дирижабли воздушного заграждения. Кроме того, силы ПВО могли надеяться на выполнение повторных перехватов одними и теми же истребителями, с быстрой дозаправкой и пополнением их боезапаса, тогда как соединениям бомбардировщиков требовалось несколько часов для приближения к цели и возврата на свои базы. Следовательно, силы ПВО имели преимущество и на уровне стратегии театра военных действий, в дополнение к тактическим преимуществам истребителей, которые ликвидировали оперативное превосходство соединений бомбардировщиков за счет собственных эскадрилий.
В 1940 году такое развитие событий привело к истощению сил люфтваффе при попытке одолеть Великобританию бомбардировками. Эта кампания не сломила волю британцев к сопротивлению (подобный исход характерен и для прочих бомбардировочных кампаний впоследствии), а бомбардировщикам люфтваффе недоставало разрывных и зажигательных бомб для быстрого уничтожения существенного промышленного потенциала Великобритании (опять-таки, впоследствии ни одна такая кампания не принесла подобного результата, если речь шла об индустриально развитом противнике).
Есть определенная ирония в том, что именно люфтваффе первыми применили на практике «стратегические» бомбардировки – и первыми потерпели неудачу, поскольку их командование не верило в эту концепцию и не объявило бомбежки вражеских городов и промышленных объектов главным приоритетом[134][Убедительно опровергая широко распространенное заблуждение, будто лидеры люфтваффе, не желавшие соглашаться друг с другом, фактически отвергали этот тезис и довольствовались вспомогательной ролью при сухопутных войсках, Уильямсон Мюррей заходит чересчур далеко: стратегические бомбардировки рассматривались как одна из важных задач, но не более того. Мюррей приводит четырехмоторный He-177 в качестве недвусмысленного доказательства стратегического намерения (стр. 9), но забывает отметить, что эту модель производили по остаточному принципу; кроме того, его очевидные конструктивные недостатки проистекали из условия возможности пикирования, совершенно лишнего для стратегических целей. См. Williamson Murray, Strategy for Defeat (1983), стр. 8–9, 19–21.]. Вместо тяжелых бомбардировщиков немцы строили средние и легкие бомбардировщики, упирая на точность бомбометания на поле боя посредством пикирования, каковое, в свою очередь, исключало повышенную бомбовую нагрузку. Если вспомнить типы самолетов люфтваффе, то немецкие бомбардировки британских городов, наряду с бомбежками Варшавы и Роттердама ранее, были, по сути, импровизациями. При этом по чистой случайности малочисленные немецкие потери не обнажали уязвимости бомбардировщиков, потому что немецкие бомбардировщики отличались маневренностью и были довольно скоростными.
Поскольку у люфтваффе не имелось четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков наподобие тех, которые массово производились позднее в Великобритании и США, поражение в «битве за Британию» воспринималось как стечение обстоятельств, а сторонники бомбардировок продолжали восхвалять стратегическую автономность данного вида вооружения. Только после того, как британские и американские тяжелые бомбардировщики атаковали Германию большими силами, теория Дуэ / Митчелла / Тренчарда была наконец отвергнуга – сначала британцами, затем американцами. Впрочем, в бомбардировках по-прежнему видели эффективное средство ведения войны, но было признано, что они явно не являются самодостаточным способом быстрого достижения победы. Длительный и кровопролитный процесс взаимного истощения в наземных боях и морских блокадах (предполагалось, что бомбардировщики позволять о нем забыть) переродился в воздушную войну, где шансы на выживание экипажей бомбардировщиков оказались в действительности ниже, чем у пехоты в окопной войне времен Первой мировой.
В конечном счете лишь техническое превосходство британцев в радиоэлектронной борьбе и преимущество американских истребителей сопровождения (особенно P-51 «Мустанг» с их почти невозможным сочетанием большого радиуса действия и маневренности) предоставило союзным бомбардировщикам возможность разрушить Германию сколько-нибудь существенно. Правда, учитывая громадный потенциал и гибкость немецкой промышленности, даже широкомасштабные британские и американские бомбардировки, рядом с которыми налеты люфтваффе на Великобританию выглядели карликовыми, вели только к замедленному общему эффекту, не более быстрому, чем морская блокада. Бомбардировки даже не принудили к капитуляции Японию, противника с менее развитой и менее гибкой индустрией, больше страдавшего от дефицита сырья (вследствие прекращения судоходства), чем от бомбежек[135][Судя по результатам послевоенного изучения стратегических бомбардировок США; итоги этих бомбардировок до сих пор вызывают ожесточенные споры. См., например, David Maclsaac, Strategic Bombing in World War Two (1976).]. Словом, сторонники «стратегических» бомбардировок сильно переоценили материальную значимость бомбежек – зато изрядно недооценили политическую и промышленную выносливость их жертв.
Когда основанная на цепной реакции распада «атомная» бомба в самом прямом смысле этого слова взорвалась в 1945 году, показалось, что притязания на стратегическую автономность бомбардировок с воздуха, только что опровергнутые опытом войны, совершенно неожиданно были реабилитированы. Ночью, пока около 1943 года не стали доступны эффективные ночные истребители, оснащенные радиолокаторами, каждый истребитель должен был индивидуально управляться с помощью сравнительного радиолокационного местоположения, пока он не вошел в визуальный контакт со своей целью, что исключало возможность массового перехвата, хотя даже радиолокационные истребители действовали эскадрильями в ночное время, если освещение обеспечивалось лунным светом, прожекторами или пожарами, вызванными бомбардировками. Новое оружие обещало устранить все недостатки бомбардировщиков – технические, тактические и на уровне стратегии театра военных действий – и грозило сломить способность жертв к сопротивлению.
Как учил опыт войны, бомбардировщики далеко не всегда поднимаются в воздух по плану – из-за технических неполадок; далеко не всегда они выживают в столкновении с ПВО; далеко не всегда выходят точно на цель и точно сбрасывают бомбы, а среди последних далеко не все взрываются. Именно комбинация всех этих «принижающих факторов» сделала разрушение посредством стратегических бомбардировок куда более труднодостижимым, чем ожидалось, да и масштаб необходимых разрушений оказался куда значительнее, чем предполагалось.
Но с появлением атомной бомбы разрушение городов и промышленных объектов превратилось в обыденность. Эта бомба словно рассеяла грандиозные заблуждения Дуэ и его коллег[136][См., например, Bernard Brodie, Strategy in the Missile Age (1959), стр. 73; Watts, стр. 39, n. l, где цитируется работа Броди 1952 г., симптоматично названная «Наследие Дуэ».], и возникло впечатление, будто уже ничем нельзя помешать исполнению их предсказаний: едва атомные бомбы начнут производиться в достаточном количестве, воздушные (и иные) средства их доставки станут господствующими в вооруженных силах, а все остальное окажется ненужным. Сама стратегия тоже утратит всякое значение, за исключением, конечно же, стратегии ядерной.
Безусловно, неприменение этого нового оружия в рамках дипломатии сдерживания воспринималось как важнейший фактор стратегами такой удовлетворенной статус-кво державы, как США, которым было достаточно предотвратить агрессию, чтобы победить. Именно на этой «смычке» большого разрушительного потенциала атомной бомбы и сугубо американского видения мира, сформированного политическими обстоятельствами и культурными предпочтениями, строилась концепция сдерживания как таковая. Поначалу твердо верили, что «абсолютное оружие» способно предотвратить все формы агрессии и все войны[137][См. Bernard Brodie, The Absolute Weapon (1946) стр. 76; надо отметить, что Броди проявлял осторожность в отличие от своих последователей: он провозглашал идею сдерживания, которая уже витала в воздухе, главной, но не единственной целью и добавлял, что «другие цели почти невозможны».]. Создай СССР атомную бомбу первым, он тоже, несомненно, сосредоточился бы на способах ее неприменения, но тогда концепция сдерживания опиралась бы на «принуждение» к изменению статус-кво, а не его сохранения[138][Позитивное убеждение (принуждение), по общему признанию, применить труднее, чем отрицательное убеждение (сдерживание); это одно из многих разъяснений из работы: Thomas C. Schelling, The Strategy of Conflict (1960, 1980), стр. 195–199.].
Разумеется, парализующее сдерживание, столь удобное для такой самодостаточной державы, как США, нисколько не удовлетворяло советских лидеров, желавших изменить положение дел в мире. Их реакция показывала, что и ядерному оружию суждено разделить парадоксальную судьбу всех технических новинок в области стратегии: чем мощнее оружие и губительнее результат, тем сильнее нарушение прежнего равновесия и тем сильнее ответная реакция, которая со временем снизит эффективность нового оружия. Когда ядерное оружие появилось в виде атомных бомб, которые производила всего одна страна в небольших количествах, начались разговоры о том, что это оружие способно перевернуть стратегию. Применение бомб оказалось крайне эффективным: центры Хиросимы и Нагасаки опустошили без ощутимых негативных последствий для остальных регионов планеты. Отсюда следовало, что можно строить планы по разрушению пяти или десяти советских городов. А адекватного возмездия США не опасались, так как ядерное оружие было только у них. Поэтому угроза ядерного нападения, даже если о ней не рассуждали публично и даже если она не присутствовала в умах американских лидеров, могла, как ожидалось, сдержать прямую вражескую агрессию.
Снижение автономности ядерного оружия: подрывная деятельность
Но бездействие – залог успеха только для удовлетворенных держав. Советский Союз прилагал все усилия к тому, чтобы надлежащим образом реагировать на усиление противника, разработал не только атомную, но и водородную бомбу, и одновременно имела место «обходная» реакция. Советским приоритетом того времени было установление политического контроля над восточной половиной Европы посредством насаждения местных коммунистических правительств, покорных Москве. Впрочем, местные коммунистические партии не добились успеха на первых послевоенных выборах, а открытое применение силы могло бы спровоцировать излишне жесткий ответ США. Вместо этого «стену сдерживания» попытались обойти подрывной деятельностью[139][Имеется в виду тайное манипулирование политикой через физическое устрашение, подкуп, внедрение своих агентов, скрытое финансирование, пропаганду ложных ценностей и спецоперации, причастность к которым отрицается, направленные на то, чтобы заставить политические группы у власти и при власти действовать вопреки декларируемым целям.].
Угрожающее присутствие советских оккупационных войск в Европе в период 1945–1948 годов заставило лидеров партий большинства в Венгрии, Румынии и, позднее, Чехословакии сформировать коалиции с местными коммунистическими партиями. Полицейские силы во всех этих случаях неизменно подпадали под контроль министров-коммунистов. Вскоре министры из некоммунистических партий, по-прежнему составлявшие большинство в правительствах, но находившиеся под сильным давлением, стали голосовать за запрет оставшихся вне коалиций правых партий, которые были обвинены в «фашизме». Затем были образованы новые коалиции, уже без наиболее консервативных партий, а последние очутились вне закона или были распущены их лидерами из опасений за свою жизнь. Этот процесс повторялся шаг за шагом, сужая пространство коалиций, пока у власти не остались только коммунисты и подкронтрольные им партии. К концу 1948 года процесс завершился: стена «ядерного сдерживания» оставалась целой, но Советы прокрались в Европу через «туннель» под этой стеной и подчинили себе Восточную Европу без открытого применения силы.
В итоге исходная стратегическая автономность ядерного оружия снижалась невоенными методами, почти невидимыми для сторонних наблюдателей. К тому моменту, когда Соединенные Штаты Америки и Великобритания все-таки отреагировали на эту стратегию, в Европе и за ее пределами, собственными мерами контрподрывной деятельности (финансирование антикоммунистических партий, СМИ, профсоюзов и т. д.), все больше и больше таких «туннелей» сверлили под стеной «ядерного сдерживания». Этот процесс растянулся на десятилетия, вплоть до окончания холодной войны, принимая разнообразные формы, по мере пополнения «репертуара» военными силами стран-сателлитов, спецслужбами, поддержкой повстанческой деятельности и международных террористов.
Как следствие, первым результатом политики ядерного сдерживания стало переключение военных усилий на менее зримые, непрямые формы конфликта, которые исключали прямое американо-советское боестолкновение, но отвергали вооруженное насилие как таковое. Непрямые и публично отрицаемые формы конфликта стали частью повседневной реальности международной политики, но ядерное оружие вызывало и более прозаические защитные реакции. Советским ответом на угрозу американских ядерных бомб, доставляемых бомбардировщиками дальнего радиуса действия, стал наивысший приоритет развития систем ПВО. Огромное количество оставшихся после войны и вполне пригодных зенитных орудий, радаров, скопированных с тех моделей, которые некогда были переданы СССР по ленд-лизу, и первых реактивных истребителей и ракет укрепляло новую схему ПВО, предназначенную для отражения американских бомбардировок.
Обычно именно оборонительная реакция заметнее всего уменьшает эффективность нового вооружения, но в случае ядерного оружия это было не так. Даже системы ПВО, гораздо более эффективные, чем советские в первые послевоенные годы, не сумели бы противостоять этому оружию: ведь всего один уцелевший бомбардировщик мог причинить невосполнимый урон. Учитывая неизбежную реакцию в виде повышения жизнеспособности бомбардировщиков в боевых действиях, эффективность ядерного оружия едва ли могла сократиться исключительно благодаря ПВО.
Снижение автономности ядерного оружия: воспрепятствование и возмездие
Даже до того, как Соединенные Штаты Америки столкнулись с угрозой равноценного возмездия (1945–1949), некоторые самоограничения затрудняли применение ядерной бомбы. Это оружие не могло разрушить весь мир, но несколько атомных бомб способно опустошить крупный город, а их огромная разрушительная сила сама по себе превосходила кульминационную точку военной целесообразности по многим причинам, вне зависимости от возможной реакции противника на применение ядерного оружия. Обилие урона, причиненного даже заклятому врагу, было политически приемлемо дома и за границей только в случае, когда на кону стояли какие-то широко известные и общепризнанные интересы. Поэтому даже при монополии США на обладание ядерным оружием оставалось свободное пространство для целой категории различных войн, которые велись бы «обычными» вооруженными силами. Это были, конечно, малые войны в отдаленных регионах против второсортных соперников и в интересах не столь уж важных союзников; быть может, вполне себя оправдывающие, но не предусматривающие применение ядерного оружия. То есть стратегическая автономия, которую многие охотно присваивали атомной бомбе, бесполезной против непрямого или скрытного нападения, уменьшалась и посредством недостаточно провокационной агрессии.
А между тем в ближайшей перспективе стратегическая автономность ядерного оружия должна была уменьшиться и того сильнее. Симметричная реакция, вызванная американской ядерной монополией, к 1949 году принесла первые плоды, когда Советский Союз испытал свой первый ядерный заряд (отметим, что еще до 1945 года советские разведчики сумели внедриться в «Манхэттенский проект»). Хотя между силами бомбардировочной авиации обоих государств не существовало паритета – одни были малочисленными, другие пребывали в зародыше, – ядерное сдерживание оказалось затронуто самым непосредственным образом: текущая стоимость будущих денег обычно преуменьшается, а вот будущая военная мощь обычно предвосхищается[140][См. Edward N. Luttwak, “Perceptions of Military Force and US De-fense Policy” (1977).].
Едва оформилась угроза симметричного возмездия, военным планировщикам пришлось проявлять больше осторожности в прогнозах по поводу применения ядерного оружия, а политические лидеры выказывали больше осмотрительности и не спешили изрекать угрозы – даже угрозы устрашения.
Последствия угрозы применения ядерного оружия через навязывание тех или иных действий (принуждение) либо через бездействие (сдерживание) всегда ограничивались оценками фактической вероятности применения ядерного оружия, а эта вероятность неуклонно снижалась после признания того факта, что возможен ответный атомный удар. До определенной степени на оценках сказывались представления о характере политического руководства той страны, которой предстояло прибегнуть к «убеждению»: лидеры, которых считали очень осторожными, внушали меньше опасений, нежели те, кого считали безрассудными. Несмотря на спекуляции о политической роли безумия, попытки добиться чего-либо убеждением не побуждали чрезмерно сомневаться в осмотрительности американского и советского руководства, как правило, склонного к умеренности. По сути, пределы ядерного сдерживания определялись в основном восприятием важности интересов, стоявших на кону для каждой из сторон. Угрозы ядерного оружия было вполне достаточно для того, чтобы помешать СССР напасть на американскую территорию, но она казалась менее убедительной, если речь заходила о защите второстепенного союзника на периферии от советской агрессии.
«Баланс взаимно оцениваемых интересов» тем самым присоединялся к балансу технических возможностей при определении последствий грозы ядерного оружия, нарушая всякие простые связи между наличной ядерной мощью и ее ценностью для устрашения. Советские оценки американских интересов с точки зрения американцев, равно как и американские оценки советских интересов с точки зрения Кремля, могли извращаться обеими сторонами посредством искусной пропаганды[141][Об этом подробно см. Thomas C. Schelling, Arms and Influence (1966).], но лишь в известных пределах: отнюдь не любую угрожаемую местность можно было превратить в Берлин, который требовалось защищать любой ценой, и отнюдь не каждый международный контакт СССР становился очередным священным союзом.
В итоге появилась дополнительная категория потенциальных войн с использованием обычного вооружения, которая тоже сократила исходную стратегическую автономию ядерного оружия. Да, вероятность того, что проигравшая сторона прибегнет к ядерному оружию, исключала прямое военное столкновение между американскими и советскими силами даже в малых масштабах, если на кону стояли второстепенные интересы. Потому экспедиционные вылазки, рейды и контррейды советских и американских войск друг против друга не играли в холодной войне никакой роли. Право прежнего владения, подтверждаемое физическим военным присутствием, стало важнее, чем когда-либо, потому что оно мешало проникновению другого.
Но полезное при защите вторичных интересов не годилось в тех случаях, когда затрагивались действительно важные интересы обеих сторон, за которые могла бы вспыхнуть война, даже несмотря на риск применения ядерного оружия проигравшими. Эти интересы следовало отстаивать обычными вооруженными силами непосредственно на местах. Размещение американских войск и авиации после 1949 года в Европе и ход войны в Корее после 25 июня 1950 года знаменовали собой отказ от устрашения одним только ядерным оружием.
В начале 1950-х годов ядерное оружие развивалось в двух направлениях. Наряду с разработкой зарядов, которые высвобождали в 50 или даже в 500 раз больше энергии, чем первые атомные бомбы, началось массовое производство малых тактических зарядов – авиабомб, артиллерийских снарядов, глубинных бомб, морских и наземных ядерных мин, а также ракет и боеголовок. Воздействие этого факта на стратегическую автономию ядерного оружия было противоречивым. С одной стороны, разрушительный потенциал крупных атомных бомб с учетом неминуемого аналогичного ответного удара слишком сильно превышал любое кульминационное значение полезности в целях сдерживания. В самом деле, кривая полезности настолько резко пошла вниз, что от таких бомб следовало ожидать меньшей эффективности в сравнении с первыми атомными бомбами, обладавшими сравнительно мизерной разрушительной энергией. Естественно, найти причины, способные оправдать начало войны, которая могла бы уничтожить всю земную цивилизацию, было намного труднее, чем обозначить интересы, которыми ранее оправдывали риск войны с применением ядерного оружия. С другой стороны, придание ядерного оружия каждому роду вооруженных сил значительно снизило важность дисбаланса в обычном вооружении. При наличии ядерного оружия в арсенале эскадрилий и армейских корпусов, на военных кораблях и подводных лодках появился прямой механизм превращения потенциального поражения в неядерной войне в боевые действия с применением ядерного оружия, что грозило свести на нет все предыдущие успехи победителя.
Оба последствия проявились в практической политике ядерных держав с самого возникновения ядерных арсеналов в середине 1950-х годов и сохранялись вплоть до окончания холодной войны. Советскому Союзу не удалось исключить ядерное оружие из баланса обычных сил и вооружений на суше, где его численное превосходство не обеспечивало желаемого результата. А американская стратегия «массированного возмездия» (1954–1961), призванная вообще упразднить баланс в обычных вооружениях за счет «упора прежде всего на способность к немедленному возмездию в тех местах и теми средствами, какие продиктует наш собственный выбор»[142][Ключевая фраза из выступления государственного секретаря США Джона Фостера Даллеса (Department of State Bulletin, 25 января, 1954).], также провалилась.
Массированное возмездие, конечно, подтвердило бы стратегическую автономность ядерного оружия, будь оно успешным. Но теперь уже никогда не узнать, устрашили бы советских лидеров одни лишь ядерные угрозы, поскольку эта декларируемая политика не обрела практического применения: США не стали сокращать свои неядерные силы до очень низкого уровня, необходимого в качестве «минных растяжек» на периферии, и не сосредоточили все усилия на создании «большого арсенала возмездия». Вместо этого на протяжении десятилетий, проходя циклы вооружения, войны, разоружения, инфляции и повторного вооружения, американская деятельность по созданию и поддержанию неядерных сил сама по себе стала лучшим доказательством эрозии ядерного сдерживания.
Как ясно показывает упадок военной полезности, вызванный слишком большой разрушительной силой, ядерное оружие полностью подчиняется парадоксальной логике стратегии. Схватка с обильным использованием крупных ядерных зарядов настолько отличалась бы от предыдущих войн, что, несомненно, заслуживала бы специальной терминологии для своего описания. Но в результате такой схватки не осталось бы ни военной экономики, ни военной поэзии, ни военной пропаганды, ни военного законодательства, ни прочих знакомых нам спутников войны – все было бы уничтожено. Однако нет никакой другой логики, которая была бы здесь применима. Та же самая стратегическая логика, которую мы исследовали на техническом, тактическом, оперативном уровнях и на уровне театра военных действий, объясняет самоотрицание ядерной войны, что мы увидим на уровне большой стратегии.
Возрождение стратегического воздушного могущества
В январе 1945 года, после пяти лет неуклонно нараставших англо-американских воздушных бомбардировок, Берлин стоял разрушенным: общественные здания и жилые дома в центральных районах превратились в обгоревшие руины, а в пригородах множество фабрик и складов осталось без крыш и стен. Но нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс все еще вещал на Германию и на весь остальной мир с помощью коротковолновых передатчиков. Гитлер из своего бункера и высшее командование вермахта из Цоссена, неподалеку от Берлина, по-прежнему рассылали приказы и получали доклады со всех фронтов по телеграфу, наземным проводным телефонным линиям и по радио, а немецкая армия по-прежнему перемещала и снабжала свои силы по железным дорогам, используя берлинские сортировочные станции, которые часто бомбили и быстро восстанавливали. Что касается населения города, многие жили в наспех подлатанных домах, но электричество, телефонная связь, общественный транспорт, водопровод, канализация и основные службы жизнеобеспечения функционировали (с короткими перерывами), как и многие кинотеатры: 30 января 1945 года состоялась гала-премьера цветного фильма «Кольберг», на которой присутствовало немало зрителей.
Менее чем через двое суток после начала воздушного наступления на Ирак 17 января 1991 года Багдад в основном оставался цел, как и на протяжении всей войны в Персидском заливе, но Саддам Хусейн и его сподвижники лишились возможности выступать по телевидению или по национальному радио, все крупные военные штабы в городе с их радиокоммуникациями были разрушены, а большая часть населения Багдада осталась без электричества, телефонной связи, общественного транспорта, водопровода и канализации. Война едва успела начаться, а лидеры Ирака и его военное командование уже «ослепли», «оглохли» и потеряли свободу перемещений по парализованной столице, утратили способность узнавать о происходящем за пределами Багдада настолько быстро, чтобы успевать адекватно реагировать, и вообще не могли посылать приказы каким-либо иным путем, кроме как с курьерами и по сохранившейся оптико-волоконной связи, соединявшей столицу с несколькими точками на карте[143][Статистические данные по войне в Персидском заливе (количество бомб и снарядов, самолетовылеты и пр.), а также исходный план операции см. в Приложениях. – Примеч. ред.].
Непосредственным результатом этого «обезглавливания» с воздуха было выведение из строя хорошо обеспеченной боеприпасами иракской ПВО. Все авиабазы с их истребителями, батареи ракет и зенитных орудий оказались изолированными, лишились систем раннего оповещения, необходимых для поддержания боеготовности, и без централизованного командования. Чтобы следить за вторгнувшимися в воздушное пространство вражескими самолетами и атаковать их снова и снова, чтобы использовать ракеты дальнего радиуса действия, загонять самолеты противника на малые высоты и подставлять их под огонь переносных ракетных установок и зенитных орудий, чтобы встречать концентрированные атаки с воздуха сосредоточенной противовоздушной обороной, система ПВО должна быть частью единого целого, но в Ираке все обстояло иначе, поскольку все национальные и региональные контрольные центры этой системы заблаговременно уничтожили. Крупные радарные станции раннего оповещения разбомбили в самом начале воздушной войны и повредили взлетно-посадочные полосы многих авиабаз. Впрочем, продолжали действовать некоторые радары слежения и бесчисленные пункты воздушного наблюдения, а взлетно-посадочные полосы быстро отремонтировали, но все это не имело значения, поскольку исчезло централизованное командование, которое могло бы обобщить поступавшую информацию, направить на перехват истребители, если те могли взлететь, и координировать работу немалого количества уцелевших ракетных установок и зенитных орудий.
Что касается многочисленных иракских сухопутных сил, то воздействие на них атаки с воздуха было, скорее, постепенным, а не мгновенным. Но довольно скоро и они впали в паралич, утратив возможность снабжать продовольствием, водой, топливом и боеприпасами большие контингенты в Кувейте и по соседству: ведь бомбежки разрушили железнодорожные и автомобильные мосты, нефтеперерабатывающие заводы, склады нефтепродуктов и большинство крупных складов боеприпасов, где хранились бомбы, снаряды и боеголовки для ракет, а также сами ракеты. Иракская армия не могла ни отвести подразделения назад в Ирак, ни наступать на Саудовскую Аравию, потому что ее передовые части незамедлительно были бы обнаружены и атакованы с воздуха. Даже оставайся они на своих тщательно замаскированных и врытых в землю позициях, танки, БТР и артиллерийские орудия все равно были бы уничтожены прямыми попаданиями управляемых боезарядов, как и самолеты в бетонных ангарах или снаружи, как ракетные батареи, командные посты, боевые корабли и все остальное. Гордость режима, мощный военно-промышленный комплекс тоже серьезно пострадал от атаки с воздуха. После войны инспекторы ООН обнаружили немало сохранившихся военных объектов, но многие сборочные линии, фабрики и ремонтные мастерские, центры разработки ракетного и ядерного оружия, химические и бактериологические лаборатории, промышленные предприятия и склады были разбомблены практически до основания.
Англо-американское воздушное наступление на Германию разрушило многие города, большие и малые, но не нанесло никакого прямого урона германской военной мощи. Напротив, в 1991 году воздушная атака на Ирак оставила в неприкосновенности почти все крупные и мелкие города, но нанесла сокрушительное поражение иракским вооруженным силам, а в итоге запланированное финальное наземное наступление не затянулось – ему, по сути, почти никто не противостоял. Иракские войска, обездвиженные, часто голодные и страдавшие от жажды, сократившиеся в числе из-за дезертирства, потерявшие вследствие ударов с воздуха многие виды тяжелого вооружения, толком не сопротивлялись 100-часовому маршу союзных наземных сил вокруг Кувейта и по его территории. Защищенные прочной броней американские танки М-1 практически не встречали преград, как и легкобронированные БМП и джипы французского Иностранного легиона, а также взятые в аренду безрассудными журналистами. Сама логика наземного наступления обуславливалась воздушным могуществом: войска США и сил коалиции наступали разрозненными колоннами, слишком далеко друг от друга для оказания поддержки, ибо все были уверены, что любая попытка иракцев напасть на какую-то колонну будет немедленно подавлена авиацией.
В конечном счете именно воздушная мощь принесла победу – в той степени, которая удовлетворила США. Именно президент Джордж Буш объявил в одностороннем порядке о прекращении огня 27 февраля 1991 года, хотя Саддам Хуссейн еще оставался у власти и имел в своем распоряжении значительные силы. Лишь полное занятие территории Ирака наземными силами могло гарантировать ликвидацию режима Саддама Хуссейна. Но поставь кто-то такую задачу перед планировщиками атаки с воздуха, они бы справились с нею, заложив в план продолжение воздушных ударов в течение достаточного долгого времени. Подвергайся дорожное движение в Багдаде и в окрестностях, а также ремонтные работы по восстановлению систем жизнеобеспечения и средств связи непрерывным налетам, предельно централизованный иракский диктаторский режим оказался бы полностью отрезанным от оставшейся части страны. Став в собственной осажденной столице беженцем, вынужденным прятаться от воздушных атак, Саддам Хусейн наверняка утратил бы контроль над государственной системой безопасности и пропагандистской машиной, благодаря которым держалась его власть. Задолго до этого любая часть страны, более или менее отдаленная от столицы, была бы освобождена от гнета диктатуры, и мощные оппозиционные силы вырвались бы наружу как на шиитском юге, так и в северном Курдистане. Именно такая перспектива развития событий побудила президента Буша остановить войну на том этапе, на каком он это сделал. Распад Ирака означал необходимость постоянного военного присутствия США в Месопотамии – для сдерживания экспансии Ирана.
Понять суть той или иной войны – даже недолгой, обычно односторонней и ограниченной одним-единственным театром военных действий, – как правило, непросто, поскольку фактический ход событий нужно извлекать из-под слепящих отблесков различных уровней войны – политического, стратегического, оперативного, тактического и технического, – своеобразных и отчасти противоречащих друг другу. В качестве примера можно привести участие арабских войск в антииракской коалиции, ценное с политической точки зрения, но незначительное с точки зрения оперативной, хотя и потенциально полезное на уровне стратегии театра военных действий (ведь египтяне, сирийцы и саудовцы, по крайней мере, присутствовали на среднем участке фронта между морской пехотой США на побережье и основными силами армии США и Великобритании в глубине территории военных действий). Если бы вместо итоговой «кавалькады» разгорелись настоящие бои, то присутствие в коалиции арабских войск могло бы сыграть определенную роль.
Само многообразие различных уровней дает повод для грандиозной сумятицы и множества противоречий, что доказывают бесконечные переписывания военной истории. Оно же открывает некоторые возможности для неверной интерпретации – либо с целью удовлетворить личные амбиции, либо для того, чтобы потрафить притязаниям тех или иных соперничающих военных ведомств. Выбирая тот уровень анализа, который лучше всего подходит для намеченных целей – тактических или политических, оперативных или стратегических, – можно аргументированно доказать любые тезисы и извлечь практически любой «урок», зачастую лишь для того, чтобы оправдать те или иные решения военных, принятые гораздо раньше, или подчеркнуть заслуги того или иного рода войск или вида вооружений. При попытках пересечь это методологическое «болото» спасением видится воздержание от всякого стремления усвоить так называемые уроки войны до тех пор, пока эта война не будет всесторонне осмыслена на различных уровнях и в обоих измерениях (такую задачу обыкновенно удается решить только после того, как сменятся два и более поколения, когда бывшие противники отойдут в мир иной, все эмоции утихнут и последние тайны будут раскрыты).
По поводу войны в Персидском заливе 1991 года можно уверенно заключить лишь следующее: боевые действия разворачивались без обычного в таких случаях чередования приливов и отливов военной удачи, которые традиционно характеризует любую серьезную войну, поскольку был достигнут немедленный успех в исторически небывалом «обезглавливании» противника посредством воздушной атаки. В остальном же нам остается пока только гадать, что происходило в действительности, без попыток сформулировать обобщающие выводы. Наступательная воздушная мощь является преимущественно ситуационной и определяется во многом интенсивностью конфликта. В крайнем случае, например при сугубо партизанской войне, при отсутствии обнаружимых инфраструктурных целей, бомбардировка с воздуха обречена оказаться бесполезной, вне зависимости от точности или летальности: партизаны слишком рассеяны для того, чтобы их можно было успешно бомбить, а их пропагандисты, снабженцы и вожди неотличимы от обычного населения. Напротив, в той мере, в какой возрастает интенсивность конфликта, растет и потенциальная ценность наступления с воздуха, достигая в конце концов противоположного экстремума – войны, которую можно выиграть только за счет авиации. Сюда относятся война в Персидском заливе 1991 года и война за Косово 1999 года, если, конечно, согласиться с тем, что их единственной целью было выдавить агрессоров из Кувейта и Косова соответственно.
С определенной долей осторожности можно сделать еще два вывода относительно двух указанных войн. В обоих случаях авиация оказывалась основным родом вооруженных сил, притом в степени, небывалой в анналах военной истории; в обоих случаях наступление с воздуха отличалось содержанием, а не размахом, от всех предыдущих воздушных кампаний. Отнюдь не огромное количество сброшенных с воздуха боеприпасов привело к достигнутым результатам.
В ходе войны в Персидском заливе, вопреки радостному настрою на брифингах для СМИ и каждодневным рапортам о количестве боевых вылетов, которое сообщалось так, будто каждый завершался бомбовым ударом, менее половины из приблизительно 110 000 вылетов, зафиксированных с начала кампании 17 января 1991 года до прекращения огня 27 февраля 1991 года, были по-настоящему «ударными». Даже в них самолеты не несли чрезмерной бомбовой нагрузки. Даже громадные и древние бомбардировщики В-52 несли примерно половину нагрузки в сравнении со своими предшественниками во Вьетнаме, сбросили в общей сложности 25 700 тонн боеприпасов за 1624 боевых вылета (15,8 тонны за вылет)[144][Модифицированные самолеты B-52D Big Belly, которые применялись во Вьетнаме (и больше не состоят на вооружении), несли 24 бомбы (по 500 или 750 фунтов), аналогично другим B-52, но также могли нести 84 (вместо 27) 500-фунтовых бомб или 42 (вместо 27) 750-фунтовых бомб. См. USAF White Paper: “Air Force performance in Desert Storm”, April 1991, стр. 5.]. Что же касается основной массы истребителей-бомбардировщиков и штурмовиков (легких бомбардировщиков), их средняя бомбовая нагрузка была гораздо меньше теоретически возможной. Например, истребители-бомбардировщики F-16 (наиболее многочисленные в составе ВВС США) были, как правило, вооружены двумя бомбами Мк-84 общим весом 4000 фунтов, что составляло всего треть максимальной нагрузки этого самолета. А легкие стелс-бомбардировщики Р-117, неуловимые для радаров и единственные пилотируемые машины, которые атаковали цели в центре Багдада, несли в среднем по 1,5 тонны бомб за 1300 боевых вылетов в ходе войны. Реальная средняя бомбовая нагрузка на каждый американский боевой самолет, за исключением В-52, составляла чуть менее тонны. В итоге совокупный вес всех бомб, сброшенных на Ирак, составил 90 549 тонн, включая боеприпасы сил коалиции и все виды снарядов, как управляемых, так и неуправляемых.
Эта цифра может показаться огромной, но вспомним, что на Германию сбросили 134 000 тонн бомб всего за один месяц – март 1945 года. К тому же она не включает в себя огромное количество неучтенных бомб и ракет, сброшенных на Германию более чем тремя тысячами американских, британских и советских истребителей-бомбардировщиков.
Словом, мы приходим к обманчиво простому выводу, который на самом деле сулит множество затруднений: именно небывалая точность ударов с воздуха, а не их масса позволила добиться ошеломляющих результатов. Еще более противоречивый тезис осторожно предлагается ниже: лишь точные удары управляемыми боеприпасами оказались эффективными, а в остальном бомбардировка была ничуть не полезнее, чем во всех предыдущих воздушных сражениях, – то есть почти совершенно бесполезной.
Управляемые и неуправляемые средства воздушной войны
Несмотря на все обсуждения и восхваления «умных» бомб и ракет, столь характерные для репортажей СМИ во время войны в Персидском заливе и в Косово, это «умное» оружие составляло лишь небольшую часть реально использованных воздушных боеприпасов. Из всех видов снарядов, сброшенных или выпущенных по Ираку вооруженными силами США в ходе войны в Персидском заливе, только 17 109 управлялись при наведении на цель, а 177 999 были обычными неуправляемыми бомбами (некоторые – кассетные, той или иной разновидности, но большинство – простые «железные» бомбы, близкие родственницы бомб Второй мировой). Значительная часть последних (72 000) была сброшена бомбардировщиками В-52, но преимущественно их доставляли к цели истребители-бомбардировщики, многие из которых могли бы быть оснащены прецизионными системами. Точно так же на боеголовки управляемых боеприпасов всех типов пришлась всего 6631 тонна из общего количества 71 627 тонн боеприпасов, сброшенных или выпущенных американскими войсками. Следовательно, если исходить из количества примененных вооружений, воздушная война против Ирака была на 91,2 % старомодной бомбардировкой, причем с учетом тоннажа этот процент снизится до 90,74 %, но в любом случае старомодная бомбардировка остается преобладающей в воздушной войне, даже без внимания к действиям авиации союзников по коалиции, из которых только французы использовали достаточную долю управляемых боеприпасов. В войне за Косово пропорция управляемых боеприпасов была больше, но не настолько, чтобы охватить полный тоннаж примененных зарядов.
Мы отлично знаем итог успешных точных ударов с воздуха в ходе войны в Персидском заливе – в некоторых случаях эти результаты показывали по телевидению (ожидать репортажей о неудачных налетах, разумеется, не приходилось). Каждая ракета или управляемая бомба, которая достигла своей цели (таковых было очень много, свыше 50 %), уничтожила или повредила здание, сооружение или установку, специально отобранные в качестве мишени для атаки, немедленно лишила Ирак всех функций, которые тот или иной объект должен был играть в предстоявшем конфликте. Нам известны и последствия прерывания телефонной связи из-за уничтожения центрального узла в Багдаде, а также массового бегства иракских самолетов в Иран после того, как якобы прочные ангары стали разрушаться один за другим, или остановки снабжения иракских войск в Кувейте, когда были разбомблены железнодорожные и шоссейные мосты.
Столь непосредственные конкретные результаты, безусловно, резко отличаются от тех, которые достигались бомбардировками старого типа, где каждый боеприпас, даже успешно сброшенный вблизи от цели, вносил не поддающийся точной оценке вклад в общий урон, каковой оценивали позднее по фотографиям объекта после атаки или по воронкам от бомб, что упали рядом, не причинив никакого вреда.
Нельзя утверждать, что в тех случаях, когда ничего существенного уничтожено не было, удалось достичь какого-то воздействия на «боевой дух» противника при атаках управляемым оружием. Отличие от обычных бомбардировок стоит искать не в этом, ведь из анализа всех предыдущих бомбардировок мы знаем, что, даже когда за счет случайного попадания бомб достигается какое-то разрушение, способность противника к ведению боевых действий вовсе не обязательно существенно ослабляется. Конечно, встречаются и исключения, как в том драматическом эпизоде войны в Персидском заливе, когда неуправляемые бомбы были сброшены намеренно в рассеянном порядке на столь же рассеянные по местности склады боеприпасов иракской армии. Цепочка взрывов лишили иракские силы в Кувейте и его окрестностях немалой части боеприпасов. Но при бомбардировках старого типа с использованием неуправляемых бомб такая непосредственная связь между действием и результатом обычно маловероятна.
Верно, разумеется, что и наиболее точные управляемые боеприпасы можно использовать лишь против «точечных» целей, то есть таких целей, когда всего одним взрывом можно разрушить или вывести из строя какую-либо часть объекта или весь объект целиком. Такой целью может быть одиночный объект типа артиллерийского орудия, отдельного самолетного ангара или достаточно компактного здания. В ходе войны в Персидском заливе такими одиночными целями выступали высотные здания штаб-квартиры военной разведки, министерства обороны и некоторых других министерств в Багдаде: все они снаружи почти не пострадали, но внутри перекрытия сложились от крыши до уровня мостовой. Схожим образом даже прочные железобетонные мосты с четырьмя полосами движения выводились из строя всего двумя бомбами, прицельно сброшенными так, чтобы разрушить их по ширине. В Белграде, в городе Нови-Сад и в других местах Югославии списки целей, которые можно было вывести из строя всего одним попаданием, очень походили друг на друга.
При этом сохраняются так называемые экстенсивные цели[145][Широко употребляемые выражения «бомбежка по площадям» и «ковровая бомбардировка» подразумевают удары по городским/промышленным целям, которые в ходе войны в Заливе не применялись.], недостаточно компактные для того, чтобы их можно было вывести из строя одним, двумя или даже тремя попаданиями. Это именно те цели, существование которых оправдывает неуправляемые бомбежки по принципу свободного падения. Но насколько они распространены – и можно ли вообще успешно атаковать их с воздуха? В случае войны в Персидском заливе такой вопрос может показаться праздным, поскольку само по себе размещение огромного количества иракских наземных сил в Кувейте и в его окрестностях предлагало авиации обилие экстенсивных целей. Конечно, иракцы рассредотачивались на местности, как и должны поступать мало-мальски компетентные сухопутные войска. Позиции взводов отделялись друг от друга и от ротных командных постов, равно как и сами роты размещались в отдалении от штаба полка и от полковой артиллерии.
Кроме того, разрозненные подразделения такой массы сил нельзя атаковать с воздуха индивидуально. Взвод – скорее абстракция, а не реальный физический объект, который можно атаковать управляемым оружием. Если пилот – или, еще лучше, беспилотный летательный аппарат – пролетает над взводом, картина внизу будет состоять из трех или четырех одиночных танков (когда рассматривается бронетанковое подразделение), такого же количества БМП (когда рассматривается моторизованное подразделение) или дюжины стрелковых ячеек и блиндажей, когда речь идет о пехотном взводе. Удары управляемым оружием относительно полезны в первом случае – даже множество танков Саддама Хусейна было не таким бесчисленным, чтобы атаковать их индивидуально бомбами GBU-12 с лазерным наведением стоимостью 9000 долларов каждая. Во втором случае польза уже сомнительна: БМП куда дешевле танков, а в иракской армии, оснащенной с большим размахом, их было не счесть. Если цель бомбежки больше тактическая, нежели стратегическая (например, остановить наступление с применением БМП), бронетранспортеры вообще не заслуживали индивидуального поражения с воздуха. А третий случай ясен и подавно: рассредоточенные стрелковые ячейки и блиндажи не стоят того, чтобы атаковать их даже самым дешевым управляемым оружием.
Поскольку наземные войска, развернутые для обороны территории, действительно представляют собой экстенсивные цели, преобладание бомбардировок старого типа в ходе войне в Персидском заливе было вполне оправданным; то же можно сказать о бомбардировках неуправляемыми боеприпасами в ходе войны за Косово. Но из того, что атаки с воздуха дорогими управляемыми боеприпасами против рассредоточенных войск непрактичны, отнюдь не следует, что воздушные удары с применением дешевых неуправляемых бомб эффективны. Напротив, старые и современные свидетельства доказывают в основном обратное. Наиболее известные примеры, то есть сражение при Монте-Кассино в 1943 году и удары с воздуха в Нормандии в 1944 году, демонстрируют, что крупнейшие бомбардировки наземных сил за годы Второй мировой войны принесли ничтожные результаты, равно как и все прочие подобные бомбардировки до и после этого[146][Единственным заметным исключением является массированная бомбардировка немецких сил в «фалезском котле» в июле 1944 г. (Имеется в виду операция союзников против 14 немецких дивизий в Нормандии. – Примеч. перев.)]. Пилотам, взиравшим сверху на посеянный ими хаос разрушения, такой результат показался бы невероятным, каковым он выглядел и для союзных сухопутных частей, которые шли вверх по склонам Монте-Кассино в 1943 году, будучи уверенными в том, что ни один немец не выжил в результате каскадных бомбежек, уничтоживших древний монастырь, – но оказались под яростным пулеметным огнем. То же самое произошло и с британскими танками, наступавшими на Кан после ударов с воздуха: они натолкнулись на множество немецких противотанковых пушек, уцелевших при налете. В войне за Косово в 1999 году сравнительно малочисленные контингенты югославских войск (менее 25 000 человек в общей сложности) несколько недель подвергались тяжелым бомбардировкам, но когда в Косово вошли силы НАТО, а югославские части отступили в Сербию, выяснилось, что потери югославов в людях и в вооружении составили около 2 %, а не 25 %, как ожидалось ранее.
Все всегда происходит одинаково. Бомбы оглушительно взрываются, земля содрогается, комья дерна и камни взлетают в воздух, войска поражает ударная волна, у многих солдат из носа и ушей течет кровь, бойцы от страха впадают либо в апатию, либо в самую настоящую панику. Но если только противник не находится поблизости и не готов к немедленному наступлению, этот момент шока быстро проходит. Взрывы прекращаются, земля перестает вздыбливаться, люди успокаиваются, и тогда выясняется, что количество убитых и раненых совсем не велико, причем настолько, что те, кто подсчитывает потери, изумляются, – а еще больше достойно удивления то, что до сих пор многих поражает довольно известный факт: бомбы редко убивают солдат на местности. Именно естественное рассредоточение успешно их защищает, даже если они не окапывались, как по большей части было с иракцами в Кувейте и его окрестностях (или с югославами в Косово), несмотря на фантастические истории о надежных бомбоубежищах, которые пресса распространяла вместе с выдуманными диаграммами[147][Эти байки, по-видимому, восходят к британской разведке. Можно посоветовать изучить практики британцев по роману Грэма Грина «Наш человек в Гаване».].
Может возникнуть соблазн отмахнуться от исторических доказательств, поскольку сегодня налицо техническая возможность поражения рассредоточенных войск кассетными бомбами – емкостями, из которых разлетается в разные стороны множество мелких поражающих частиц; общий летальный эффект охватывает гораздо большую территорию, чем при взрыве эквивалентной по мощности бомбы классического типа. Из 177 999 неуправляемых бомб, сброшенных авиацией США в ходе воздушной войны против Ирака, треть относилась к кассетным зарядам, 27 735 из них были типа Mk-20 Rockeyes с 247 однофунтовыми поражающими частицами каждая, а остальные еще лучше годились для использования против пехоты. Подобные «противопехотные» боеприпасы считаются столь убийственными, что в конце 1970-х годов правительство США прекратило их поставки в некоторые страны, продолжавшие получать все другие виды вооружения. Их видимое воздействие, ярко показанное в фильмах об испытаниях на полигонах, настолько поражает, что, кажется, никого не остается в живых на местах применения этих бомб.
Но геометрия берет верх над воображением. Кувейт постоянно называли «крошечным», армия Саддама Хусейна представала «огромной», а ситуационные военные карты исправно показывали «Кувейтский оперативный театр», испещренный изображенными в виде сосисок местами дислокации иракских дивизий и более мелких частей. Однако соотношение реально занятой войсками площади с песчаной пустыней между ними внутри каждого пункта дислокации было настолько низким, что даже миллион кассетных зарядов не позволял преодолеть эту геометрию рассредоточения.
Лишь статистика потерь в живой силе среди иракцев в ходе бомбежек с воздуха могла бы представить реальные доказательства того, что даже применение кассетных боеприпасов не повышает эффективность бомбежки сухопутных сил, если только шок от бомбовых ударов не закрепляется немедленно наземной атакой; иначе говоря, бомбардировка должна носить не стратегический, а тактический характер и предназначаться для поддержки собственных наземных сил. Полной статистикой потерь мы не располагаем, но для четырех иракских дивизий в Кувейте, подвергавшихся постоянным и плотным ударам, имеются следующие цифры: первая дивизия – 100 убитых, 300 раненых из общего количества военнослужащих в 11 400 человек, то есть 3,5 % потерь; вторая – 300 убитых, 500 раненых из 5000 человек, то есть 16 %; третья – 100 убитых, 150 раненых из 8000 человек, то есть 3,1 %; четвертая – 100 убитых, 230 раненых из 7980 человек, то есть 4,1 %[148][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak («Авиация во время бури в пустыне: говорят иракские военнопленные»), стр. 3. Впрочем, первоначальные оценки характеризуют «рациональные» подсчеты, а не фактические (неизвестные) исходные показатели.]. В этих случаях бомбардировка велась интенсивно, так что результаты нельзя назвать ничтожными, но их не назовешь и блестящими. По приблизительным оценкам, требуются потери как минимум 25 % личного состава, чтобы нейтрализовать подразделение в тактической обороне средней по качеству армии, и в два раза больше, когда мы говорим о первоклассной армии. Так, в сражении за Сталинград лучшие подразделения обеих сторон продолжали обороняться, даже потеряв 75 % личного состава (а в наступлении даже лучшие части прекратят полноценную атаку, потеряв всего 5 % личного состава в короткий промежуток времени, то есть в течение часов, а не дней).
Воздействие бомбардировок на «боевой дух»
Слишком непреклонным цифрам всегда противопоставляется донельзя неопределенное «воздействие на боевой дух», о котором неизменно заявляют всякий раз, когда бомбардировки не приносят результатов, каковые возможно сфотографировать и соотнести с политическими и военными затратами. В теоретических обоснованиях воздушного могущества в период между двумя мировыми войнами всегда подчеркивалось предполагаемое воздействие стратегических бомбардировок (и вообще, похоже, любой бомбежки) на боевой дух. Даже позднее, в первые два года Второй мировой, командование Королевских ВВС упорно утверждало, что неточные и редкие бомбардировки вот-вот сломят боевой дух немецкого населения («которое спряталось в бомбоубежища и замышляет восстание»). Война в Персидском заливе тоже сопровождалась рассуждениями о таком воздействии, причем как будто с гораздо большим основанием, ведь было известно о многочисленных случаях дезертирства из иракской армии. В упомянутых выше четырех дивизиях, которые особенно сильно бомбили, известная численность дезертиров были такова: 5000 из 11 400 человек в первой, 1000 из 5000 человек во второй, 4000 из 8000 человек в третьей и 2500 из 7980 человек в четвертой.
Казалось бы, все ясно: очевидно, что массированная бомбардировка неуправляемыми боеприпасами (даже «ковровая») эффективна, пускай потери врага невелики и при использовании кассетных бомб. Может, все-таки следует забыть об историческом опыте, который учит, что шок от бомбежек носит временный характер и не деморализует окончательно даже средние по качеству части. Бомбежки иракских войск в Кувейте велись интенсивно и продолжительно – попробуйте вообразить, как чувствовали себя иракцы, вынужденные несколько недель оставаться на месте под бомбами, без какой-либо собственной боевой активности, которая могла бы отвлечь их внимание, обреченные подвергаться атакам с воздуха почти без малейшей реальной возможности ответить зенитным огнем, бессильные против невидимых В-52 на большой высоте… Конечно, не слишком приятно обнаруживать, что исторические факты всех предыдущих воздушных войн настолько устарели, но кажется, что эти факты не оставляют иного выбора. Или все же оставляют? Ибо те же самые факты допускают совершенно иную интерпретацию: иракские войска, «деморализованные» (или нет) неточными бомбардировками, в любом случае очутились на грани выживания из-за ударов управляемых боезарядов, которые прервали движение грузовиков, доставлявших продовольствие и воду в пустыне. Тот же самый документ, который упоминает дезертирство и приписывает его воздействию ковровых бомбардировок на боевой дух, содержит следующее утверждение: «Многие пленные жаловались на то, что получали всего горсть риса и муки в ежедневном рационе питания. Воду приходилось доставлять в лагерь на грузовиках, и ее стало не хватать по мере продолжения воздушной войны, поскольку немало автоцистерн было уничтожено. Употребление неочищенной воды приводило к постоянным проблемам (со здоровьем)»[149][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak, стр. 4.].
Все это наводит на следующую мысль: возможно, нет необходимости взывать к пресловутому и столь неуловимому воздействию на боевой дух? Известно, что в первоклассных армиях солдаты продолжали сражаться до тех пор, пока в прямом смысле слова не падали в обморок от голода, но даже наилучшие войска не способны драться без воды. Когда конвои грузовиков снабжения перестали прибывать, иракские бойцы в пустыне были обречены. Некоторые солдаты все еще добывали неочищенную воду, а для других альтернативой выглядела смерть на месте либо (для тех, кто находился на передовой) опасное проникновение в Саудовскую Аравию, либо дезертирство в тыл (лучший выбор). Это был действительно вопрос выбора: «Иракская армия предоставляла своим военнослужащим 7 дней отпуска за каждые 28 дней службы на фронте… В феврале [в период бомбардировок] солдатам, которые пропустили свой январский отпуск [отпуска отменили после начала войны 17 января], предоставили четырехдневный отпуск. Большинство из них не вернулись в свои части»[150][Там же.]. Иными словами, многим иракским солдатам было трудно не дезертировать. Систематическое разрушение железнодорожных и шоссейных мостов между Багдадом и Басрой, быстрое уничтожение сборных понтонных переправ, которые иракцы пытались наладить, беспрерывная бомбардировка движения на дорогах, особенно между Кувейтом и Басрой, не только сократили поток снабжения, но и сделали любое путешествие медленным, опасным или попросту невозможным.
Мы установили, что якобы имевшее место воздействие бомбежек неуправляемым оружием на боевой дух было незначительным: иракские солдаты, которых называли дезертирами, в любом случае не могли вернуться в свои части, вне зависимости от состояния их боевого духа. Поэтому можно не обращать внимания на донесения очевидцев, которые обычно вторят уже привычным рассказам: «Больше всего боялись В-52. Атаки этих самолетов один офицер описывал как «что-то невероятное». Он поведал, что его солдаты впадали в панику, когда начинался налет этих тяжелых бомбардировщиков… Грохот и дрожь земли ощущались на… расстоянии многих миль. Звуковые эффекты вызывали у солдат оцепенение и страх, они с ужасом думали, что станут следующей мишенью»[151][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak, стр. 6.].
Мы отвергаем подобные свидетельства не потому, что ставим под сомнение их достоверность, – но потому, что они вводят в заблуждение, даже будучи подлинными. Конечно, разрывавшиеся среди иракских солдат бомбы сеяли ужас, мрачные предчувствия и страх – точно такой же временный эффект наблюдался во Вьетнаме и во всех предыдущих воздушных войнах, но шок немедленно проходил после прекращения бомбежки. Воздействие атак управляемыми боезарядами, которые прерывали движение на иракских дорогах, не было ни психологическим, ни временным; скорее, оно было физическим и накапливалось. Когда шоссейные и железнодорожные мосты рушились из-за бомбардировок, первые поначалу можно было обойти, частично восстановить или заменить понтонами, но железная дорога Багдад – Басра, по которой перевозилось подавляющее количество военных грузов для снабжения армии, полностью прекратила работу. Зависимость иракцев от снабжения автотранспортом усугубилась. Далее пострадали отремонтированные мосты и понтоны, что привело к скоплению автотранспорта на дорогах. Затем на длинные вереницы машин стали налетать штурмовики. В результате лишь немногие водители отваживались продолжить путь, но машин, оставшихся в целости, в любом случае было немного.
Поэтому боевой дух отдельных иракских солдат в целом не имел никакого значения. Были они полностью деморализованы бомбежками или оставались столь же фанатичными (как войска СС в свои лучшие дни), их подразделения не могли ни наступать, ни отступать, ни выжить, оставаясь на месте, после прерывания снабжения ударами с воздуха. Все это делает бомбежки ради «боевого духа» бессмысленной жестокостью и пустой тратой сил.
Особенность прицельных бомбардировок
Нарушение путей снабжения в любом случае заставило бы иракские войска уйти из Кувейта или вызвало бы внутренний коллапс из-за голода и жажды – это представляется в ретроспективе довольно очевидным. Но до войны в Персидском заливе и в период боевых действий сторонники раннего начала наземного наступления яростно настаивали на том, что упреждение с воздуха «никогда не работает», обычно ссылаясь на опыт Вьетнамской войны. Условия Вьетнама с его многочисленными путями с севера на юг через Лаос и Камбоджу, с густыми джунглями, скрывающими большинство участков дорог от наблюдения и атак с воздуха, с обилием пеших носильщиков и велосипедистов наряду с конвоями грузовиков – приравнивались к ситуации в Ираке и Кувейте. Иракские войска были слишком многочисленными для того, чтобы снабжаться столь ненадежным способом, как доставка припасов на верблюдах по ночам. Им приходилось полагаться на железнодорожную линию от Басры и на два шоссе с несколькими крупными мостами, хорошо заметные в пустынной местности без всякого природного укрытия, а потому полностью доступны для наблюдения и атак с воздуха. Кроме того, Вьетнам отнюдь не засушливая страна, там хватает риса и воды, так что даже при полной остановке снабжения северовьетнамские части не испытывали бы недостатка в еде или питье, нуждались бы лишь в пополнении боеприпасов – а эту потребность можно контролировать, за исключением необходимой обороны против наземных сил противника[152][Во Вьетнаме упреждение было всегда недостаточным, но нельзя говорить, что оно было бесполезно. Оно наносило фактический и «виртуальный» урон противнику: северовьетнамцам приходилось использовать обходные маршруты и привлекать к снабжению много людей, что ослабляло их фронтовые части.]. Напротив, иракским войскам в Кувейте снабжение требовалось даже в отсутствие наземных боевых действий, и прервать его было куда проще. Логистическая уязвимость югославской армии в Косово была еще ниже, чем у северовьетнамцев в Индокитае, несмотря на отсутствие густых джунглей: все объяснялось многочисленными дорогами, обилием местных источников снабжения и тем обстоятельством, что не велось наземных схваток, которые вынудили бы к пополнению боеприпасов.
Перед войной в Персидском заливе также утверждалось, что упреждение будет неэффективным, поскольку запасы иракских войск в Кувейте огромны (некоторые оценки предполагали шестимесячный запас воды и продовольствия). Это поистине уникальное достижение логистики, но в реальности оно оказалось ошибкой. Отдельные иракские дивизии располагали месячными запасами продовольствия, но упреждение с воздуха, способное прекратить движение по железным и шоссейным дорогам, грозит опасностями и складам с запасами, как, собственно, и произошло: «Другой офицер заявил, что у его дивизии были заготовленные запасы еды, воды и боеприпасов на один месяц. Атаки с воздуха уничтожили 80 % этих припасов»[153][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak, стр. 4.].
Следовательно, действия с воздуха против линий снабжения иракцев в Кувейте было вполне эффективным и могли бы сделать наземное наступление вообще ненужным, продлись они достаточно долго (если при этом предполагать – чего, возможно, не следует делать, – что стратегической целью всей операции было добиться вывода иракских войск из Кувейта). Пусть аналогия с Вьетнамом кажется совершенно неуместной, она все-таки напоминает нам, что упреждение с воздуха может быть бесполезным, полезным, очень полезным или даже самодостаточным методом ведения войны, в зависимости от конкретных обстоятельств, которые сопутствуют стратегии уровня театра военных действий: это плотность транспортной сети и ее уязвимость перед атаками с воздуха, уровень проходимости местности вне дорог, расстояния и прежде всего состав и масштабы необходимого снабжения. Именно по этой причине (наряду с другими) мощь воздушного удара сугубо ситуационна, о чем крайне важно помнить при определении общей роли авиации в национальной стратегии.
Разумеется, отнюдь не все бомбежки старого типа с применением неуправляемых боеприпасов направлялись в ходе войны в Персидском заливе против иракских сил в Кувейте с целью «подготовки поля для наземного сражения». Даже бомбардировщики В-52, неспособные наводить свои неуправляемые бомбы индивидуально, подобно более современным истребителям-бомбардировщикам[154][Новейшие навигационно-атакующие системы допускают медианные ошибки в горизонтальной бомбардировке и пикировании с малых высот всего в пределах 15 футов при оптимальных условиях (высота сброса – от 2000 до 1000 футов); это чрезвычайно опасный режим, когда почти все способы противодействия воздушным ударам оказываются эффективными.], тоже использовались для ударов по аэродромам, промышленным комплексам и складам на открытой местности. В отличие от рассредоточенных войск такие цели возможно эффективно атаковать без ссылок на боевой дух. Но сегодня эти цели представляют собой довольно ограниченную категорию – при наличии альтернатив для точных ударов. Например, даже склад на открытой местности лучше всего атаковать управляемыми боезарядами, направленными на отдельные секции; в ходе войны в Персидском заливе большинство бомб, сброшенных на такие склады, взрывалось в проходах между секциями, не причинив урона. Что касается различных типов промышленных объектов, лишь немногие из них поражаются при экстенсивном рассеянном бомбометании. Скажем, завод тяжелого машиностроения не понесет серьезного ущерба, если разрушить кровлю здания: обломки уберут, а станки останутся в целости и сохранности, если, конечно, из-за возгорания смазочных материалов не начнется пожар, способный привести к оплавлению оборудования. Даже нефтеперерабатывающие и химические заводы гораздо экономичнее атаковать несколькими управляемыми боеприпасами, если их технологические процессы известны достаточно хорошо для того, чтобы вскрыть критически важные участки производства.
А вот на военных аэродромах только управляемое оружие может уничтожить ключевые объекты, предположительно защищенные толстым слоем бетона, будь то ангары для самолетов, бункеры с боеприпасами, командные центры, помещения для летных смен и мастерские по ремонту электронного оборудования. Неуправляемые бомбы могут повредить разве что незащищенные вспомогательные строения, а также взлетно-посадочные полосы. Это может оказаться крайне полезным и временно приковать самолеты противника к земле, но в ходе войны в Персидском заливе даже чрезвычайно пассивные ВВС Ирака сумели довольно быстро использовать общеизвестные сегодня рецепты ремонта – быстро застывающий бетон для за