Стратегия: логика войны и мира
Стратегия театра военных действий: нападение и оборона
При наступлении главный выбор в стратегии на уровне театра военных действий приходится делать между наступлением широким фронтом, которое может позволить себе заведомо сильная сторона (иначе армию, наступающую по всем направлениям, превзойдут в численности), и наступлением на узком участке, которое предоставляет возможность победить даже слабому за счет сосредоточения сил. Наступление широким фронтом, без использования реляционного маневра или оперативной хитрости, чревато, скорее всего, большими жертвами. С другой стороны, его простота снижает риски: параллельное движение вперед координировать гораздо легче, чем схождение глубоко проникающих ударов, и, конечно, можно забыть о уязвимости флангов. Напротив, риски и выгоды неизбежно возрастают при более сфокусированном наступлении, кульминацией которого становятся прорывы в стиле классического немецкого блицкрига 1939–1942 годов, который отчасти был дерзким маневром, а отчасти – демонстрацией самоуверенности. Благодаря привычному «перевертыванию» логики только те, кто обладает надежным запасом превосходства, могут позволить себе осторожное широкое наступление, зато те, кто уже подвергается риску, должны рисковать больше, чтобы получить хоть какой-то шанс на успех.
А вот при обороне выбор на уровне стратегии театра военных действий определяется не только развертыванием военных сил, но и перспективностью территорий, которые подвержены угрозе. Это часто приводит к столкновению между линейной логикой политики, склонной приравнивать оборону к защите территории, и парадоксальной логикой стратегии, которая обычно поступается защитой территории ради успеха обороны в целом. Особенно наглядно это проявляется при эластичной обороне, когда обороняют не какие-то отдельно взятые участки территории, но освобождают войска от обязанностей по непосредственной защите тех или иных участков. Проистекающая отсюда свобода действий позволяет уклоняться от главных ударов врага, передвигаться по собственной воле и полностью сосредоточиваться, а в результате обороняющиеся получают преимущество перед нападающими – вдобавок к изначальному преимуществу ведения боевых действий в знакомом и предположительно дружественном окружении. Сугубо с военной точки зрения подобные обстоятельства нередко рассматриваются как идеальные, но это самая нежелательная из всех оборонительных стратегий для людей у власти, независимо от того, стремятся ли они к богатству, благополучию или контролю. Точно так же в противоположном случае предварительной, статичной обороны, то есть попыток не допустить вообще никакого вражеского проникновения на свою территорию, лучшее политическое решение противоречит наилучшему военному.
Конечно, обе эти крайности в чистом виде встречаются редко. На практике наблюдаются лишь приближения к ним: даже когда сталинское Верховное командование решило уклониться от нового немецкого наступления в 1942 году, применив столь эластичную оборону, что пришлось оставить сотни городов, Сталинград продолжали защищать. А даже готовность НАТО оборонять Западную Германию в годы холодной войны не предусматривала защиту каждой пяди ее территории.
Разумеется, существует целый набор решений и выборов между крайностями эластичной обороны, которая вовсе не предполагает сопротивления (скорее, сберегает силу для контратак), и полностью статичной фронтальной обороны. Только политические решения, в том числе моментальные реакции на изменение ситуации, могут определить границу между тем, что нужно оборонять любой ценой, и тем, что допустимо оставить, хотя бы временно.
Но есть и другой выбор, отличный от обозначенного выше, а именно – «глубокая оборона», при которой фронтальную зону, более или менее глубокую, не защищают статично и не оставляют противнику. Эту зону обороняют выборочно, используя самодостаточные отряды, этакие островки сопротивления, которые образуют скорее цепочку, нежели сплошную линию обороны. Исторически стратегия глубокой обороны служила для постоянной охраны замков и укрепленных городов неподалеку от враждебных границ; она составляла часть стратегии Римской империи со времен Диоклетиана[91][III–IV вв. При этом императоре римляне вели затяжные бои против варваров в низовьях Дуная и наводили порядок в охваченном мятежом Египте. – Примеч. перев.]. В современных войнах эти методы применяются в зонах маневра. Под защитой рельефа местности или искусственных преград, организованные и снабжаемые так, чтобы сражаться самостоятельно, такие островки сопротивления удерживают важные проходы вдоль основных транспортных путей или прикрывают ценные объекты инфраструктуры, например, аэродромы и крупные склады. Но если рассчитывать на победу, их основная функция должна состоять в создании защищенных баз, с которых будут производиться диверсионные вылазки и контратаки – в идеале заодно с главными силами за фронтальной зоной, защищаемой только в глубину.
Поскольку эти островки сопротивления должны быть достаточно крепкими и охватывать чуть ли не всю глубину территории, понятно, что они не могут образовывать непрерывный фронт. Поэтому враг может наступать, не теряя времени на атаку отдельных островков; может обходить их стороной, стремясь к целям в глубоком тылу. Но эта возможность прорыва является потенциальной ловушкой: как в прошлом наступающая колонна не могла оставить за спиной непокоренную крепость, в которой оставались войска, готовые совершить вылазку, так и ныне бронетехника, проникающая вглубь территории противника, не может попросту игнорировать вражеские части, угрожающие ее уязвимым флангам. А задержки ради уничтожения каждого островка сопротивления будут по умолчанию замедлять критически важный темп наступления; либо, если оставлять силы сдерживания вокруг каждого из них, это выльется в нарастающее распыление натиска.
Дилемма перед теми, кто столкнулся с глубокой защитой, усугубляется тем, что обороняющиеся могут располагать средствами и моральной готовностью производить набеги на колонны снабжения, технические подразделения и малочисленные отряды противника, которые само наступление приводит в поле досягаемости. Впрочем, даже если характер местности вынуждает атакующих двигаться узкими проходами, где их действительно можно заблокировать, не это главная забота командиров наступления, которым приходится решать, как преодолеть сопротивление каждого узла обороны, лежащего на пути. Разумеется, стратегия не допускает никакой бесконечной линейной прогрессии: чем сильнее местность театра военных действий ограничивает передвижение, тем крепче становится глубокая оборона – но лишь до кульминационной точки операции. Далее, в местности, по-настоящему непроходимой, как в Гималаях, прямолинейная оборона с опорой на поддерживающие друг друга позиции, которые блокируют все проходы и перевалы, становится предпочтительнее любой глубокой обороны. Да, никакая глубокая или прямолинейная оборона неспособна преуспеть сама по себе, без наступательных сил, которые в конце концов атакуют противника; без них силы обороны окажутся запертыми на своих позициях, в особенности в высокогорной местности.
Для НАТО в годы холодной войны не было ни малейшего риска выйти за пределы разумного использования местности на «центральном фронте». Кое-где в Центральной Германии и вправду есть горы, но они несопоставимы с Гималаями или Альпами. То есть отсутствовала возможность перекрыть главные направления удара советских войск малым количеством хорошо укрепленных позиций. При этом даже в равнинной Северной Германии и в так называемом Фульдском коридоре[92][Длинная низменность в германской земле Гессен между горными массивами; с 1945 г. «горловина» коридора считалась линией размежевания между советской и американской оккупационными зонами, а в дальнейшем здесь пролегала граница между ГДР и ФРГ. Понятие «Фульдского коридора» использовалось в военном планировании НАТО: этот участок считался одним из наиболее вероятных направлений возможного вторжения в Западную Европу сил Варшавского догоговра. – Примеч. перев.] налицо значительные природные преграды: лесистые кряжи и урбанизированные области, полезные для создания «решетки» островков сопротивления. Стратегия глубокой обороны на уровне театра военных действий была бы реляционным маневром, призванным отразить советскую угрозу; она позволила бы существенно ослабить и рассеять «бронированный кулак» Советской армии. При отсутствии на «центральном фронте» тех препятствий, которые следовало преодолевать, колоннам наступления пришлось бы с боем прорываться сквозь пояс обороны, исправно подставляя свои уязвимые фланги для возможных контратак. Укомплектованная призывниками и резервистами, вполне способная рваться вперед, но лишенная тактического мастерства, Советская армия сильно пострадала бы даже от локальных контратак относительно малочисленными силами, если бы эти нападения осуществлялись в достаточном количестве.
В годы холодной войны циркулировало много схем обороны «центрального фронта» Альянса. Одни предусматривали сохранение имеющихся бронетанковых и моторизованных сил, которые предполагалось держать в глубине, чтобы они могли свободно маневрировать, не будучи «привязанными» к фронтовым позициям[93][Jochen Laser, Weder rot noch tot (1982).]. Другие опирались на применение тех же самых сил в сочетании с легкой пехотой, вооруженной противотанковыми ракетами и разбитой на небольшие подразделения, которые предстояло перебрасывать на вертолетах[94][Franz Uhle-Wettler, Leichte Infanterie im Atomzeitalter (1966). Теория аморфной, «губчатой» обороны излагается в оказавшем значительное влияние труде: Guy Brossollet, Essai cur la non-bataille (1975).], – или с местными ополченцами, которым поручалось вести партизанскую войну наряду с регулярными подразделениями легкой пехоты[95][Steven L. Canby, “Territorial Defense in Central Europe” (1980); см. также другие работы автора.]; или с небольшими подразделениями регулярной пехоты, распределенными по гарнизонам для обороны деревень с каменными домами, столь привычных для сельского ландшафта Германии[96][William Scotter, “A Role for the Non-Mechanized Infantry” (1980).]. В некоторых вариантах добавлялись непрерывные линии статичных противотанковых заграждений, которые должны были замедлить продвижение советских колонн; в других, со статичными заграждениями или без них, вводились укрепленные позиции для ряда подразделений с целью задержать наступление врага по дорогам и проходам данной местности в глубоком тылу. Во всех схемах планировщики стремились так или иначе затормозить глубокое проникновение, на которое полагались бы колонны советской бронетехники после первого упорного сражения на линии фронта. Считалось, что советские колонны должны увязнуть в глубокой обороне, и тогда их удастся рассечь на части и разбить – либо организовать мощную контратаку[97][Все схемы предусматривают соответствующие децентрализованные механизмы снабжения. Запасы должны быть изобильными, чтобы их можно было распределить по малым складам и тайникам в зоне боевых действий, при отказе от текущей общепринятой практики снабжения по мере необходимости, когда колонны грузовиков и топливопроводы обеспечивают фронтовые части всем необходимым из крупных центральных складов и нефтебаз. Также и все схемы управления должны быть децентрализованы в той или иной степени, в зависимости от специфики локальных условий.].
Альтернативы глубокой обороне на «центральном фронте» различались в деталях, но содержали общую черту: все они были образчиками оригинальной военной мысли, которые расходились не только с окостенелыми бюрократическими планами, но и с политическими реалиями. Кроме того, все схемы строились на классической иллюзии «окончательного хода»: реагируя на стратегию глубокого проникновения, которая приписывалась Советской армии в масштабах театра военных действий, они не допускали возможности обратной реакции противника – новой, совершенно иной стратегии советских войск, рассчитанной на преодоление глубокой обороны. Иными словами, они игнорировали основополагающий принцип стратегии.
Прежде чем критиковать эти схемы, стоит, пожалуй, напомнить об их несомненных сугубо военных достоинствах. Это было последнее слово военного искусства. На тактическом уровне, как мы видели, солдаты, ведущие бой в укреплениях против сил, вынужденных наступать по открытой местности, обладают преимуществом в силу выгодного «обменного курса» потерь: ведь они стреляют точно на поражение, тогда как атакующим приходится палить наугад. Схожим образом малые подвижные подразделения, обученные противодействию советским колоннам и отступлению при контратаках, тоже располагали преимуществом выгодного «обменного курса». Кроме того, при условии, что их защитники устоят под вражеским огнем, такие заграждения, как противотанковые рвы, монолитные препятствия и минные поля, повышали тактическую эффективность оборонительных позиций, снижая темп вражеского наступления, – в идеале до остановки на дистанции успешной стрельбы из оборонительного оружия.
На оперативном уровне совокупный эффект заграждений и укреплений, блокирующих дороги, снижал относительную мобильность атакующих, тем самым значительно повышая вероятность того, что достаточно сильные контратакующие части возможно с немалым преимуществом расположить таким образом, чтобы нападать на фланги противника. На уровне театра военных действий любая из этих схем могла бы нейтрализовать величайшую силу Советской армии, а именно ее способность прорывать монолитные фронты, и в то же время использовать ее величайшую слабость, то есть отсутствие гибкости в действиях малых подразделений[98][Представление об «автоматизме» и отсутствии гибкости может отражать всего-навсего стремление дегуманизировать врага, свойственное, по сути, всем конфликтам. Так, в годы Второй мировой войны за немецкой армией признавали исключительную тактическую гибкость, но при этом немецких офицеров и солдат по отдельности часто считали этакими бездушными роботами. Конечно, на самом деле своей гибкостью немецкая армия была во многом обязана младшим офицерам и унтер-офицерам; в цепочках командования и управления жесткая иерархия в ней плавно уступала место оперативной необходимости, и в итоге даже американская армия, не говоря уже о британской, не могла копировать эту свободу. Зато Советская армия, как казалось, жестко организована на нижних уровнях командования, где приказы не обсуждаются, независимо от того, уместно это или нет. Это ни в коей мере не служит доказательством наличия каких-то культурных ограничений или какой-то официальной доктрины (каковая подразумевает избыток инициативы на всех уровнях); скорее, налицо фактический баланс институциональных стимулов: пусть успешная инициатива должным образом вознаграждается, это малоэффективно, потому что штрафы за последствия несанкционированных ошибочных действий по определению выше штрафов за контрпродуктивное послушание. Боевые действия в Афганистане предсказуемо обернулись официальными требованиями «проявлять больше инициативы». Сравнительный анализ институциональной структуры см. в книге: Richard A. Gabriel, The Antagonists (1984).].
Тем не менее схемы глубокой обороны исправно отвергались сменявшими друг друга правительствами Западной Германии, а также – как следствие – и Альянсом в целом. Тот факт, что они отличались от принятой политики, не являлся решающим (политика может меняться когда угодно). Ключевым фактором стала политическая нереалистичность этих схем. На техническом уровне стратегии, равно как на тактическом и на оперативном, преследуемые цели очевидны, материальны и не подлежат обсуждению: больше убитых врагов, более выгодный «обменный курс» потерь и победа в бою – все это, конечно, предпочтительнее, чем противоположности. Зато на уровне театра военных действий само значение успеха и поражения становится предметом политических решений. Схемы глубокой обороны могли бы обеспечить разгром советского вторжения, одновременно бросая Западную Германию на произвол судьбы и оставляя открытым вопрос, будет ли крах Советской армии и приведение в негодность немалой части территории Германии успехом или поражением. Размеры территории, которую предлагалось принести в жертву продолжительной войне, разнились во всех схемах, и ни одна из них не предусматривала предварительной статичной обороны всей национальной территории, в отличие от рекомендованной обороны на «передовых рубежах».
Сторонники различных схем глубокой обороны утверждали, что опасность подвергнуть некоторую часть территории Западной Германии неядерному разрушению гораздо предпочтительнее угрозы ядерного удара по стране в целом, включая города. Выбор осложнялся разными уровнями риска, связанного с двумя этими опасностями: конечно, устрашение посредством тактического ядерного оружия куда надежнее его неядерного варианта. Но в действительности составляющие этого выбора сами по себе были спорными, поскольку всегда оставалась третья возможность: правительство Западной Германии могло в любое время запретить применение ядерного оружия, базирующегося на ее территории. Потому при провале тактики устрашения, начнись советское вторжение и рухни оборонительный фронт, правительство Западной Германии могло отказать в разрешении на ядерные контрудары и запросить перемирие. Даже самые жесткие условия, выдвинутые СССР, виделись более выгодными в сравнении с применением ядерного оружия на немецкой земле или же с широкомасштабными разрушениями, которые причинила бы густонаселенным немецким землям затянувшаяся неядерная война. Схемы глубокой обороны выглядели куда более привлекательными в качестве альтернативы декларируемой политике мирного времени, чем в качестве альтернативы реальной военной политики.
Холодная война завершилась, и смолкли все споры о том, как лучше оборонять «центральный фронт». Но уроки из этого опыта сохраняют свое значение. На стратегическом уровне театра военных действий военные решения уже неотделимы от политических императивов. Это обстоятельство влечет два неизбежных осложнения. Во-первых, налицо конфликт между парадоксальной логикой войны (кто защищает все, тот не защищает ничего; победа может оказаться чрезмерной) и линейной логикой политики, призывающей к максимальной защищенности или к максимальным завоеваниям. Почти все военные в итоге мнят почти всех политиков либо слишком дерзкими, либо слишком робкими. Во-вторых, имеется потенциальный конфликт между стремлением военных добиться наилучшего возможного результата (пусть без полной победы) и типичным выбором политиков – вести переговоры. Лишь на уровне большой стратегии эти конфликты разрешаются так или иначе.
Герилья (исп. guerilla, буквально «малая война»), то есть боевые действия малых подразделений, которые не пытаются удержать за собой данную территорию, подразумевает тактику, доступную кому угодно, в том числе сильнейшим армиям, а также особое боевое измерение революционной войны[99][Полезнейшим источником сведений здесь остается книга «Герилья» (1976) Уолтера Лакера. Классическое описание революционных войн приводится в книге Роже Тринкьера «Современная война» (1961). (См. библиографию. – Примеч. ред.)]. Герилья как дополнение к регулярным операциям – тактика старая, как сама война: это понятие охватывает любые формы неструктурированных рейдов. Для этих целей армии обычно используют легкую кавалерию и засадные отряды, а в наши дни появились коммандос и подразделения «спецопераций». Принцип остается неизменным: вместе с действиями основных сил или независимо от них самодостаточные малые подразделения, способные воевать без опоры на линии снабжения, атакуют цели в уязвимом тылу противника. В революционных же войнах, напротив, преобладающим контекстом выступает внутренняя борьба за контроль над правительством. Герилья является одним из инструментов этой борьбы, ее задача – унизить и ослабить находящееся у власти правительство, нападая на солдат, полицейских и гражданских чиновников. Но главным инструментом революционной войны является подрывная деятельность – разрушение официального административного аппарата посредством пропаганды и террора. Соотношение пропаганды и террора – хороший показатель намерений: когда широко используется террор, а не пропаганда, демократическая форма правления не может быть целью повстанцев.
В обычной ситуации у партизан-герильяс нет превосходства над регулярными войсками на техническом уровне, и они редко обладают тактическим преимуществом. Но у них, безусловно, имеется оперативное преимущество: пока партизаны уклоняются от лобовых столкновений не пытаясь удерживать местность, они вольны воевать столько, сколько им заблагорассудится, тогда и в том месте, когда и где им будет удобно. Они могут тревожить налетами регулярные части, устраивать засады на транспортные колонны, нападать на малочисленные отряды, выводить из строя инфраструктуру и системы снабжения, всякий раз разбегаясь перед лицом превосходящих сил. Словом, герилья – это ответ превосходящей военной силе, тактика реляционного маневра, и одна из слабостей, которыми она обыкновенно стремится воспользоваться, – это сдержанность регулярных сил, скованных нормами официальной власти. Партизаны-евреи, кикуйю, китайские коммунисты, греки и арабы, сражавшиеся с британцами в Палестине, Кении, Малайе, на Кипре и в Адене, даже вьетнамские и алжирские повстанцы, воевавшие с французами в Индокитае и Алжире, а также, разумеется, вьетконговцы в схватке с американцами могли полагаться на сдержанность врага в обращении с гражданским населением как таковым. Конечно, бывали исключения, солдаты не чурались жестокости и временами прибегали к откровенному насилию над гражданскими, но никогда систематическое применение насилия не встречало одобрения у военных властей, уж тем более – у правительств, которые находились под строгим надзором парламентов и прессы.
Если же, напротив, подобные запреты слабы или отсутствуют, то свобода действия партизан может сильно ограничиваться угрозой жестоких репрессий против гражданского населения как такового (а сюда относятся семьи и друзья партизан). Если каждое убийство в ходе герильи оборачивается казнью нескольких ни в чем не повинных гражданских лиц, удерживаемых в заложниках именно с этой целью; если за каждой успешной засадой следует уничтожение ближайшей деревни; если за каждым налетом на штаб или склад следуют массовые расстрелы – тогда лишь немногие из партизан продолжат свободно убивать, устраивать засады и налеты при каждом удобном случае. Эмоциональные узы, объединяющие их с гражданским населением, из которого они сами происходят, – вот потенциальная слабость, которую беспощадные оккупационные войска могут использовать в собственном реляционном маневре.
Репрессии со стороны немецких войск в ходе Второй мировой войны оказались чрезвычайно эффективными для сведения к минимуму достижений партизан в большей части случаев и большей части мест. Конечно, само по себе отвлечение живой силы немцев на борьбу с партизанами должно расцениваться как главный успех, но даже с учетом этого обстоятельства ныне принято считать, что военное воздействие норвежского, датского, голландского, бельгийского, французского, итальянского и греческого Сопротивления было ничтожным[100][См. Laqueur, Guerrilla, стр. 202–238. Подробную оценку эффективности французского Сопротивления при исполнении задач особой срочности в благоприятных условиях по итогам операции «Оверлорд» в июне 1944 г. см. в работе: Max Hastings, Das Reich (1981).]. Польское Сопротивление было, скорее, попыткой организовать тайную армию для овладения страной после ухода немцев, нежели постоянной герильей; вступив в бой, эта армия воевала совершенно типичными способами, попытавшись захватить Варшаву в августе 1944 года, когда казалось, что советские войска совсем рядом[101][Откровенный рассказ участника событий: Stefan Korbonski, Fighting Warsaw (1968).]. Только коммунисты Тито и советские партизаны вели по-настоящему эффективную партизанскую войну – именно потому, что они были готовы соперничать с немцами в беспощадности (за что гражданское население заплатило огромную цену)[102][В Югославии наглядно проявилось привычное расхождение интересов между защитой сообщества и идеологическими факторами: сербские националисты-четники изрядно пострадали от немецких репрессий и потому в итоге вынужденно сотрудничали с оккупантами.]. После 1945 года партизаны, боровшиеся с колониальным правлением, не сталкивались, как мы видели, с этой дилеммой, но на момент написания этих строк вооруженные сепаратисты в Кашмире, на Шри-Ланке и в Судане стремятся следовать советской партизанской тактике, нападая на правительственные войска тогда и там, где только возможно, и нисколько не заботясь о страданиях гражданского населения.
Может показаться странным, что карательные меры против гражданского населения в целом и вооружение этого населения считаются равнозначным ответом, но в парадоксальной области стратегии все обстоит именно так. Симметричный ответ герилье на уровне театра военных действий заключается в том, чтобы подражать тактике партизан. Вместо того чтобы обеспечивать оборону местности крупными формированиями, готовыми выйти навстречу противнику (неэффективная мера против уклончивого врага), развертывается множество малых подразделений для «точечной обороны» как можно большего числа уязвимых целей. Часовые на мостах, дамбах и электростанциях, городские и деревенские гарнизоны, дорожные посты и патрули соперничают с рассеянной силой герильи в основном успешно, поскольку регулярные войска, как правило, более дисциплинированны, лучше обучены и вооружены. Конечно, если одновременно идет обычная война, то ценой, которую придется заплатить за множество обороняемых точек в тылу, будет сокращение боевых сил на фронте; вот одна из причин парадоксальной конвергенции между непрерывными наступлениями и поражением[103][Исторически потребности в точечной обороне ограничивали темпы имперских завоеваний, в конечном счете устанавливая окончательные пределы расширения империй, которым приходилось справляться с нарастающим недовольством на местах. Римляне, как правило, умиротворяли очередную провинцию и брали с нее налоги (или рекрутов), прежде чем захватывать следующую, но даже в этом случае требовалось обеспечить порядок, ибо спокойствие в одних провинциях неизменно оборачивалось периодическими волнениями в других. Вероятно, именно подобные расчеты лежали в основе запрета на дальнейшие завоевания, изложенного в завещании Августа. См. Тацит, Анналы 1.11, и критику в его «Агриколе» (гл. XIII).]. С другой стороны, в контексте революционной войны точечная оборона – важнейшая функция вооруженных сил, призванная обеспечивать жизнедеятельность общества и государства до тех пор, пока поводы к восстанию не будут устранены реформами, контрпропагандой или капитуляцией.
Очевидный ответ партизан на оперативном уровне заключается в том, чтобы перейти к более сосредоточенной форме военных действий. Прибегая вначале к рассеиванию вследствие своей неспособности противостоять крупным регулярным формированиям, партизаны выясняют, что после дозоры, деревенские гарнизоны, дорожные посты и патрули все уязвимы перед более многочисленными отрядами. Чем дальше, тем сильнее наблюдается различие между партизанами в составе небольших локальных отрядов и «главными силами», действующими на более широком пространстве, – возможно, по всей стране. На этой стадии партизаны, используя объединенные отряды, могут крушить точечную оборону, атакуя малые регулярные части. Но, действуя таким образом, они неизбежно теряют в уклончивости – как по физическим причинам (сотни людей не могут прятаться в природном окружении столь же успешно, как несколько человек), так и потому, что объединение сил непременно уведет партизан прочь от малой родины, – а оказавшись чужаками, они едва ли смогут рассчитывать на поддержку местных жителей. Это обстоятельство дает правительству возможность воевать с партизанами методами сосредоточения / контрсосредоточения, в условиях, которые меняются в зависимости от соответствующих средств снабжения, коммуникации и мобильности. Если две стороны не слишком сильно отличаются друг от друга в данном отношении, эта спираль может закручиваться все выше, пока обе они не введут в бой крупные формирования, и тогда вместо герильи разгорится guerra («большая война»).
Впрочем, это маловероятно, поскольку партизаны крайне редко способны собрать разрозненные локальные группы в единый отряд – и обыкновенно они не хотят этого делать, потому что преимущество в снабжении, коммуникациях и мобильности остается, как правило, за правительством[104][Так было задолго до возникновения современной логистики, внедрения радио и вертолетов. Римляне, вовсе не превосходившие в физической мобильности врагов-повстанцев, добивались стратегического преимущества на театре военных действий благодаря сетям сигнальных вышек, которые дымом (в дневное время) и пламенем (в ночи) передавали предупреждения и приказы; упомяну также отличные римские дороги, которыми повстанцы не могли пользоваться свободно из-за фортов с гарнизонами, и укрепленные зернохранилища, где войска пополняли запасы провианта и фуража (повстанцы могли овладеть этими припасами только после длительных осад).]. В итоге главные силы и их сражения будут, скорее всего, сопутствовать малым трудноуловимым отрядам, которые при первой возможности нападают на любые сколько-нибудь значимые цели без защиты. Правительство тем самым сталкивается с необходимостью укомплектовывать, с одной стороны, крупные формирования (чтобы воевать с объединенными силами партизан) и создавать, с другой стороны, укрепленные точки для защиты различных объектов от атак мелких групп. Это ставит правительство в то же положение, в каком оказывается армия, ведущая регулярную войну на фронте: она подчиняет себе активно враждебное население и стремится свести к минимуму отвлечение своих сил для обеспечения безопасности в тылу. Для оккупационной армии дешевле всего будет отпугивать партизан карательными мерами, будь то смертные казни или нечто иное (уничтожение имущества может оказаться столь же эффективным), а не упреждать их атаки, распределяя малые подразделения по всем районам, охваченным сопротивлением[105][В ходе Второй мировой войны на многих оккупированных территориях, особенно на территории Советского Союза, немцы действительно располагали поддержкой местного населения. Кое-где прогерманские ополченцы выказали такую эффективность, что немцы даже отказывались от политики репрессий: в качестве примера приведу «автономный округ» в поселке Локоть Орловско-Курской области (так у автора! – Примеч. перев.) к югу от Брянска, где проживало около 1,7 мл жителей; в 1942–1943 гг. эти земли обороняло сугубо русское ополчение численностью около 10 000 человек. Основаниями для сотрудничества служила политика (антикоммунизм); местное ополчение, созданное совместными усилиями генерала Рудольфа Шмидта из 2-й танковой армии и неким советским инженером (позже замененным на небезызвестного коллаборациониста Бронислава Каминского), сделалось известным как Русская освободительная народная армия (или Русская освободительная армия). Важнейшим элементом сделки было то обстоятельство, что СС запрещалось действовать в этой местности; вдобавок немцы согласились воздерживаться от любых репрессий за «сторонние» партизанские атаки. См. M. Cooper, The Phantom War (1979), стр. 112–113. Подобные договоренности, пусть обычно менее формальные, в целом были распространены на оккупированных немцами территориях, и многие офицеры вермахта их одобряли; см. H. K. Guenther, “Der Kampf Ge-gen Die Partisanen” (1968). Этим «договорам» яростно сопротивлялись в СС, где отрицалась сама необходимость вооружать «недочеловеков»; правда, со временем ухудшение военной обстановки и нехватка рабочей силы побудили СС изменить свою позицию: политику привлечения ополченцев по-прежнему хулили, но лишь потому, что руководство СС желало создать из местных мужчин многочисленные этнические подразделения в структуре своей службы.]. При этом в подавлении революционных повстанцев в своей стране равноценное решение заключается в том, чтобы заставить обитателей неспокойных районов создавать ополчение для самозащиты – то есть организовывать точечную оборону, чтобы освободить регулярные части от караульных и гарнизонных обязанностей[106][Данная критика партизанского (Jagdkampf) элемента в австрийской схеме глубокоэшелонированной обороны привела к изменению официальной политики. См. R. S. Rietzler, Erfahrungen aus kleinkrieg und Jagdkampf (1972), II, стр. 155–156.]; тогда эти части приступят к крупномасштабным действиям против главных сил повстанцев. Так случилось в Сальвадоре в 1980-х годах, когда Defensa Civil («Гражданская оборона») вооружала и обучала крестьян, чтобы те могли защищаться против партизан. Мобильная обучающая команда прибывала на место и обучала крестьян обращению с карабинами M1, а также простейшей тактике; в деревне оставляли армейского сержанта с полевой радиостанцией, которому поручали командовать крестьянами и вызывать помощь при необходимости. Эта система показала себя на «отлично» и оказалась намного эффективнее попыток регулярной армии (медлительные и шумные батальоны численностью в 1200 человек) отыскать партизан и вступить с ними в бой[107][Клаузевиц перечислял необходимые условия успешного партизанского сопротивления таким образом: 1) чтобы война велась внутри страны; 2) чтобы она не была решена одной катастрофой; 3) чтобы театр военных действий охватывал значительное пространство страны; 4) чтобы характер народа благоприятствовал этому мероприятию; 5) чтобы поверхность страны была сильно пересеченной и труднодоступной благодаря горам или лесам и болотам или вследствие характера обработки ее почвы» («О войне», кн. 6, гл. 26). Партизанское сопротивление в Западной Германии удовлетворяло условиям 1–3, но никак не 4 или 5.].
В те же годы СССР вел свою последнюю войну в Афганистане. Столкнувшись с трудноуловимыми повстанцами, разобщенными в еще большей степени из-за того, что сопротивление было политически раздробленным, Советский Союз и его афганские ставленники в значительной мере полагались на карательные меры: ковровые бомбардировки близлежащих деревень были обычным ответом на атаки повстанцев, поступало немало сообщений о казнях мужчин боеспособного возраста. Конечно, эффект устрашения был весьма невелик: будучи детьми военизированной культуры, к тому же воспламененные религиозным пылом, повстанцы не отказывались от сопротивления вследствие тяжкой участи гражданского населения[108][См. Luttwak, The Grand Strategy of the Roman Empire, стр. 159–170.]. Однако со временем бомбардировки доказали свою эффективность, изменив демографию Афганистана. Те области, в которых повстанцы вели себя активнее всего, постепенно пустели[109][Малоэтажные деревенские дома с тонкими стенами и аналогичные коммерческие постройки, в отличие от традиционных каменных домов, не служат преградой для танков, зато обеспечивают подходящие укрытия для мобильных силы обороны, позволяя вести перекрестный огонь по дорогам и улицам. БМП и танки при этом не в состоянии прокладывать путь прямо через постройки, поскольку слабые полы над подвалами размерами с комнату оказываются отличными ловушками.]. А там, где деревенское население, напротив, не уменьшилось, масштабы действий повстанцев оставались крайне скромными. Постепенно повстанцы лишались семей и кланов, которые перебирались в лагеря для беженцев в Пакистане и Иране, где им не грозили советские карательные меры. Так исчезала поддержка населения, ранее снабжавшего повстанцев съестными припасами и информацией. Если не считать немногих операций коммандос, Советская армия, укомплектованная по большей части призывниками, избегала наступательных действий ради снижения потерь. Число последних действительно оставалось очень низким: в год гибло менее тысячи человек. Но в конце концов и этого оказалось много. Выяснилось, что закрытое советское общество со строжайшей цензурой еще меньше готово мириться с потерями, чем американское общество в период войны во Вьетнаме.
Стратегия театра военных действий: затруднение действий и неожиданная атака
Мы видели, что различные форматы обороны театра военных действий не являются предметом свободного выбора: они предопределяются основополагающими политическими и культурными факторами. Обычно предпочтение отдается предварительной, статичной обороне на передовых рубежах, даже если при этом на практике применяется некое подобие обороны незначительной глубины. Что же касается вариантов глубокой обороны и уж тем более обороны эластичной, их вряд ли сознательно планируют – скорее, принимают крайне неохотно, чтобы предотвратить неминуемое поражение.
На самом деле существует еще один формат обороны, даже более предпочтительный в теории, чем оборона на передовых рубежах: это активная оборона, посредством которой театр военных действий защищают немедленной контратакой, вообще без всяких оборонительных боев. Тем самым изначальные тактические преимущества обороны сознательно приносятся в жертву либо ради спасения национальной территории от ущерба, либо из-за отсутствия географической глубины для проведения успешных оборонительных операций: таково было в 1967 году положение Израиля, которому угрожали согласованные наступления арабов. Далее, организационно куда проще начать заранее спланированное нападение, нежели обороняться от множества внезапных атак. Впрочем, в любом случае, если атакующие и обороняющиеся делают выбор в пользу нападения, тот либо другой допустили серьезную ошибку в истолковании баланса сил. Одна из причин того, почему активная оборона – редкость на стратегическом уровне, состоит в следующем: она требует такого наступательного порыва, который гораздо вероятнее встретить у агрессоров, а не у жертв. В реальности невозможно привести ни одного современного примера в чистом виде, за исключением израильской войны 1967 года, а ближайший случай из истории, наступление французской и британской армий на Бельгию в качестве незамедлительной реакции на вторжение немцев 10 мая 1940 года не является воодушевляющим прецедентом.
Изобретение дальнодействующих средств нападения открыло для обеих сторон возможность вести войну в глубине вражеской территории, но, разумеется, глубина театра военных действий благоприятствует обороне, если в распоряжении последней имеется достаточно пространства. Хотя Франция по европейским меркам является большой страной, ей все-таки не хватило – в эпоху железных дорог – глубины в ее войнах с Германией с 1870 по 1940 год. Париж, важнейшая точка на карте, находится не в центре страны, а ближе к северо-западной границе, всего в сотне миль от Бельгии: в этой местности полным-полно дорог, зато практически нет естественных преград. В этих обстоятельствах размеры страны оказались ее слабостью, поскольку пришлось доставлять издалека резервные и гарнизонные части, способные прикрыть Париж от границы. То есть Париж и Франция уязвимы перед внезапной атакой. Именно для восполнения этой слабости было возведено столько французских крепостей задолго до сооружения линии Мажино.
Напротив, та же самая география благоприятствовала наступательным действиям французов в северном направлении, в сторону Нидерландов и немецких земель. Политический центр страны расположен чрезвычайно удачно для того, чтобы служить передовым командным пунктом, а пограничные крепости использовались как склады и аванпосты, благодаря чему Франция вполне могла предпринимать внезапные нападения и частенько так поступала, пока объединение Германии не свело на нет это преимущество.
Советский Союз, как царская Россия до него и как Российская Федерация позднее, находился в ровно противоположной ситуации. При почти 800 милях сравнительного бездорожья, прикрывающих Москву с западного направления (если мерить только от Варшавы), очевидно наличие глубины театра военных действий, вполне достаточной для истребления шведских, французских и немецких захватчиков, от Карла XII до Гитлера. Даже основание новой столицы Петром I не внесло коренных изменений в положение дел. Хотя оборонительная территориальная глубина города с севера была намного меньше, чем у Москвы, ко времени основания Санкт-Петербурга шведское могущество заметно клонилось к упадку, а ему на смену не спешила ни одна другая северная держава. Что касается глубины в западном направлении, то кратчайшее расстояние до Восточной Пруссии, минимум почти 500 миль по прямой, изрядно удлинялось на практике из-за необходимости искать долгие обходные пути вокруг болот и озер.
Географическая глубина Москвы еще больше в восточном направлении, где пролегает стратегический вакуум в несколько тысяч миль до китайских оплотов могущества и до Японии, причем обе эти страны по сей день несут лишь периферийную угрозу. Только с юга Московия оставалась уязвимой до тех пор, пока нынешняя Украина была ничейной землей в составе степного коридора, открытого для тюркских и монгольских вторжений, но эту опасность в конце концов устранили российская экспансия и упадок Османской империи во времена Петра Великого. Правда, по той же самой причине наступательный потенциал русских войск, выступавших из Москвы, сильно снижался расстояниями: вплоть до появления железных дорог силы и припасы неизбежно истощались на марше еще до выхода к собственным границам. Основание Санкт-Петербурга не слишком изменило ситуацию, потому что русские войска в основном по-прежнему выступали из Москвы и соседних областей. Поэтому до эпохи железных дорог подготовка любого русского наступления была делом затяжным: минимум один сезон военной кампании требовался для того, чтобы подготовиться к следующему, перемещая войска и снаряжение на передовую. Даже в годы Второй мировой войны Советской армии нужно было несколько месяцев, чтобы накопить силы перед очередным наступлением, когда война повернулась в ее пользу летом 1943 года. Да и поныне, несмотря на наличие авиатранспорта, железных дорог и немногочисленных автотрасс, необходимо немало времени и ресурсов, чтобы преодолеть это расстояние, а длинные линии коммуникации уязвимы перед новейшей опасностью, то есть атаками с воздуха.
Оборотной стороной огромной оборонительной глубины Советского Союза была поэтому неспособность его армий предпринимать наступления в полную силу с рубежа боевого развертывания. В западном направлении даже советские формирования в полной боеготовности (не считая группировки войск в Восточной Германии) должны были совершать долгие переброски, прежде чем вступать в бой.
Именно в этом контексте была предложена следующая концепция обороны «центрального фронта» Альянса: глубокая атака театра военных действий, которой предполагалось дополнять фронтальную оборону, чтобы посредством воздушных ударов замедлить, расчленить и численно уменьшить советские силы, движущиеся к зоне боевых действий. Силы Альянса, дислоцированные в Западной Германии в мирное время, сумели бы, возможно, сдержать первую волну наступления советских армий. Но они, конечно, не могли обеспечить надежную неядерную оборону от мобилизованных советских формирований, которые достигли бы зоны боевых действий куда быстрее, чем Альянс успевал перебросить подкрепления.
Затруднение действий противника как замена глубины
Обсуждалось несколько схем глубокой атаки[110][Эти схемы глубокой атаки включали: атаку вторым эшелоном (иногда ее путают с так называемым планом Роджерса), строго неядерную, которая исходила из нападения на пределе дальности и требовала атаковать мобильные советские подразделения; схемы AirLand Battle 2000 и AirLand 2000, «кабинетные» концепции армейских кругов США, в которых упор делался на глубокие атаки с координацией на уровне корпусов; схему Deep Strike, ядерное нападение с неядерным вариантом, который предполагал применение баллистических ракет для доставки боеголовок к неподвижным целям, и схему Counter Air 90, где целью атаки являлись советские аэродромы.]; все они так или иначе предвосхищали «революцию в военном деле», широко обсуждающуюся с 1990-х годов. Общим для всех схем было стремление полагаться на крылатые ракеты с обилием боеголовок, а также на пилотируемые самолеты и обычные ракеты с одной боеголовкой, для атаки целей на расстоянии сотен миль от линии фронта.
Уже тогда в идее воздушной атаки на неподвижные цели в тылу не было ничего нового, шла ли речь о мостах или аэродромах, и лишь подробные расчеты позволяли (и позволяют) оценить относительные выгоды такой атаки посредством крылатых ракет, а не пилотируемых самолетов. В годы холодной войны основной реакцией СССР на техническое превосходство западных ВВС были исключительно широкие по размаху, исключительно интенсивные усилия по развитию системы ПВО. В итоге была создана обширная мобильная сеть ракет класса «земля – воздух», которые ныне рассеяны по всему миру. Они, в свою очередь, спровоцировали соответствующую реакцию Альянса – в виде устаревшей сегодня тактики уклонения (воздушные атаки на сверхмалых высотах, практически исключающих применение оружия точного наведения) и в виде электронных контрмер, которые продолжали развиваться. Но и после десятилетий взаимной подготовки к войне способность западных пилотов атаковать цели в глубоком тылу врага вызывала сомнения. А ракеты выглядели привлекательной альтернативой, пусть даже их внедрение обернулось целым рядом технических, военных и политических затруднений[111][Самыми экономичными ракетами для атаки крупных неподвижных (авиабаз, складов снабжения, железнодорожных станций), а также сильно укрепленных целей (командные центры) являются баллистические ракеты с высокой траекторией, идентичные ракетам с ядерными боеголовками. Пожалуй, наиболее экономичным решением было бы перебросить в Европу старые модели американских межконтинентальных баллистических ракет, снятых с ядерного дежурства (Titan или Minuteman I), и предусмотреть удары с короткого расстояния при существенно увеличенной неядерной полезной нагрузке. Однако размещение такого оружия в Европе в мирное время могло стать препятствием для переговоров по контролю над вооружениями (вследствие проблем его классификации). Более того, при запуске откуда угодно траектории таких ракет легко принять за начало ядерной атаки, хотя бы в первые несколько минут. Вдобавок крупные баллистические ракеты, будь то переделанные или оригинальные, экономичны лишь в том случае, если они размещаются стационарно, то есть становятся уязвимыми для нападения врага, как неядерного, так и ядерного, даже в надежных укрытиях. Аэродинамические крылатые ракеты с крупными неядерными боеголовками наиболее эффективны для поражения малых целей, таких как мосты и путепроводы. Крылатые ракеты с боеголовками будут столь же эффективными (пускай, возможно, более дорогостоящими), как ракеты баллистические, для атак по всем крупным и «мягким» целям, скажем, складам снабжения, железнодорожным станциям и авиабазам. Вызывает возражения, в частности, стоимость удара крылатыми ракетами в сравнении с атакой пилотируемых самолетов, способных совершать условно бесконечное количество вылетов до перехвата или иной аварии (количество потерь в темповых операциях возрастает). Также очевидна уязвимость крылатых ракет для средств противовоздушной обороны (включая воздушные патрули вокруг важных целей); почти незаметные для радиолокационного и визуального наблюдения (особенно если речь идет о моделях «стелс»), эти беспилотные летательные аппараты, в отличие от пилотируемых, не способны к маневрам уклонения. См. Fred N. Wikner, “Interdicting Fixed Targets with Conventional Weapons” (1983). Richard K. Betts, ed., Cruise Missiles (1981), стр. 184–211. Steven L. Canby, “New Conventional Force Technology and the NATO-Warsaw Pact Balance, I,” New Technology and Western Security Policy (1985), стр. 7—24, и Donald R. Cotter, ibid. стр. 25–39.]. Новаторской идеей стало предложение о глубокой атаке советских подкреплений, движущихся по направлению к зоне боевых действий. Эта идея подразумевала технические трудности и поднимала вопросы, важные по сей день. И после воздушной войны за Косово в 1999 году способность ВВС успешно атаковать подвижные цели кажется нереализуемой фантазией; данный факт резко противоречит той привычной точности, с которой сейчас обнаруживают, определяют и поражают такие неподвижные «высококонтрастные» цели, как мосты и электростанции.
Артиллерийское и авиационное упреждение
Опять-таки, ничего принципиально нового не было и в идее упреждения подхода вражеских подкреплений. Систематический артобстрел дорог, ведущих к линии фронта, широко использовался в годы Первой мировой войны, когда такая тактика дальнобойной артиллерии выступала важным элементом удержания фронта и его прорыва.
С учетом искусственных препятствий на ничейной земле между противостоящими друг другу рядами окопов, где воронки от снарядов обычно заполнены водой и где повсюду колючая проволока, и с учетом неоспоримого арифметического преимущества пулеметов в укрепленных гнездах перед наступающей в пешем строю пехотой, артиллерийское упреждение позволяло обороняющимся превзойти наступающих в сосредоточении, даже если силы последних тайно накапливались в больших количествах прямо за линией фронта перед атакой. Гораздо менее успешно[112][Основной причиной оборонительного преимущества оказывалась именно относительная простота усиления траншейных частей подкреплениями от ближайшей железнодорожной ветки, пусть и под артобстрелом, тогда как атакующим приходилось преодолевать многочисленные препятствия, тоже пешими, чтобы достичь тех же самых траншей. Первоначальное тактическое назначение танков, защищенных от пулеметного огня и снабженных гусеницами для пересечения воронок от снарядов, состояло в прорыве заграждений из колючей проволоки. Они устраняли указанную асимметрию. Лишь позднее был осознан боевой потенциал танка в операциях глубокого проникновения.] дальнобойная артиллерия применялась в попытках прорвать фронт, лишая вражеские подкрепления возможности собираться на обстреливаемых участках.
Артобстрелы по точкам на географической карте (обычно по перекресткам дорог или подходам к линии фронта) не приводили к смертям или ранениям множества людей и не уничтожали значительную часть снаряжения. Но такая задача и не ставилась ради задержки наступления (правда, случалось и так, что вследствие артиллерийского упреждения погибало большое количество людей, как на крохотном Верденском выступе, где месяцами ежедневно скапливались тысячи солдат).
В годы Второй мировой войны, а затем в Корее, Вьетнаме и Ираке в 1991 году упреждение с дальних расстояний, нацеленное на снабжение и подкрепления врага посредством атак с воздуха, заменило или дополнило обстрелы путей подъезда. Изощренные формы воздушных ударов требуют более крупных и дорогостоящих самолетов, как минимум – больше топлива, а значит, при полной заправке самолеты вынуждены брать меньше бомб, чем при бомбардировке линии фронта; поэтому применение глубоких атак должно обосновываться каким-то компенсирующим преимуществом. Такое преимущество заключается в том, что противник на линии фронта ведет себя иначе, нежели в своем тылу. Подкрепления, прибывающие на линию фронта по автомобильным или железным дорогам, более заметны и плотнее сосредоточены, они оказываются более выгодными целями для атак с воздуха, чем силы, развернутые для боя (особенно в том случае, если это силы обороны). Впрочем, обилие целей – это одно, а возможность их поражения – совсем другое: штурмовые бомбардировщики могут беспрепятственно действовать в глубоком тылу врага, пролетая вдоль автомобильных и железных дорог, бомбя и обстреливая с воздуха вражеские колонны, лишь в том случае, если логика стратегии отменяется отсутствием реакции противника. Это почти справедливо для ситуации 1991 года в Ираке, когда авиации противостояли только отдельные точки ПВО; с другой стороны, авиация НАТО проявляла изрядную осторожность в войне за Косово в 1999 году, опасаясь устарелой, но многочисленной по снаряжению противовоздушной обороны югославских федеральных сил.
Здесь, как всегда, действует некий парадокс. Если вражеские авиация и ПВО достаточно сильны, их войска и колонны снабжения могут без особого риска собираться в тылу в плотные конвои средь бела дня, поскольку их перемещениям вряд ли грозит массированное воздушное упреждение (отчасти потому, что понадобится множество истребителей для сопровождения нескольких самолетов, предназначенных для бомбометания). С другой стороны, если ПВО противника слаба и дает полную свободу действий самолетам упреждения, они едва ли наткнутся на оживленное дорожное движение военной техники, доступное для атаки. В таком случае противник наверняка постарается перемещать свои войска и колонны снабжения по ночам или же рассеянными группами – либо использовать оба метода. Тем самым чрезмерно сильная авиация подрывает свою потенциальную полезность. Да, перемещение по ночам и движение рассеянными группами чреваты задержками, если не полным уничтожением, и перед атакующими встает вопрос, а достаточно ли выигранного таким образом времени для оправдания воздушного упреждения. Замедлит ли оно прибытие к линии фронта какого-то определенного количества подразделений, способного решить исход сражения? Или же воздушное упреждение просто-напросто удлинит на несколько дней рутинный недельный переход подкреплений противника[113][Приблизительно 220 200 вылетов из 399 600 самолето-вылетов, совершенных ВВС США за всю Корейскую войну, были классифицированы как упреждающие удары; эти изрядные усилия порой помогали сдерживать наступательные операции Китая, но в основном означали, что китайцам вместо использования тысячи носильщиков приходилось привлекать вдвое больше человек. Еще хуже обстояло дело во Вьетнаме, а достигнутые результаты были и того скромнее. Статистику по войне в Корее и оценки действий авиации во Вьетнама см. в работе: William D. White, US Tactical Air Power (1974), стр. 68.] к зоне затянувшегося боя?
В контексте обороны Альянсом «центрального фронта» в годы холодной войны казалось маловероятным, что удастся сколько-нибудь серьезно воспрепятствовать советским подкреплениям и колоннам снабжения посредством бомбардировок мостов, путепроводов, железнодорожных сортировочных узлов и автодорог. Возрастающие количество и плотность железных и автомобильных дорог в направлении с востока на запад, из СССР в Западную Германию, а также превосходство Советской армии в военной инженерии сулили крах кампании упреждения, нацеленной на транспортную сеть как таковую[114][Некоторое время назад, до строительства дополнительных дорог, было подсчитано, что даже при уничтожении пропускной способности автомобильных и железнодорожных сетей с запада СССР в Западную Германию на 90 процентов и продолжении налетов (для воспрепятствования ремонту) оставшихся 10 процентов все равно было бы достаточно для поддержки советского наступления в полную силу. См. Alain C. Enthoven and K. Wayne Smith, How Much Is Enough? (1971), p. 222.].
В текущих схемах «революции в военном деле», как и в предшествовавших им схемах глубокого удара времен холодной войны, бомбардировка транспортной инфраструктуры выступает второстепенной задачей, пусть сегодня, в эпоху рутинной прицельности наведения, она крайне эффективна. Куда важнее поражение самого дорожного движения, а эти цели намного труднее найти, идентифицировать, обозначить и поразить. До войны за Косово включительно лишь неподвижные цели удавалось бомбить успешно, то есть с малым расходом боеприпасов на каждую уничтоженную цель. Но оптимистически настроенные «революционеры» утверждают, что последние достижения в области датчиков и вычислительной техники предлагают выход из этого стратегического парадокса, сводя на нет такие препятствия, как покров ночи и (в меньшей степени) рассредоточенное перемещение сил противника. Спутниковое наблюдение не может быть непрерывным, зато таковым может быть наблюдение с больших высот посредством беспилотных аппаратов. Данные о замеченных передвижениях передаются мгновенно и могут обрабатываться полуавтоматически, затем выбираются конкретные цели и подходящие средства их атаки – либо ракеты, либо пилотируемые самолеты с передовым вооружением. Так появляется потенциальный технический шанс атаковать войска противника на переходе, даже ночью и даже если они рассредоточены, но лишь в том случае, когда каждый элемент системы настроен надлежащим образом[115][См. Donald R. Cotter, “New Conventional Force Technology and the NATO-Warsaw Pact Balance, II” в New Technology and Western Security Policy (1985), стр. 25–38. Пессимистическую оценку см. в работе: Steven L. Canby, idem, pp. 7—24.].
Тем не менее до сих пор не прекращаются споры о пригодности, экономичности и прочности «системы систем», которая могла бы обнаруживать и отслеживать движущиеся цели, выпускать по ним ракеты или отправлять для их уничтожения пилотируемые самолеты того или иного типа и при этом по необходимости корректировать наведение с учетом дальнейшего перемещения целей. Оставляя детальные подсчеты другим, мы можем рассмотреть этот вопрос в рамках стратегии и обнаружить, что Клаузевиц снова нас опередил. В его дни не было ни боевых самолетов, ни управляемых ракет, но основополагающая асимметрия между снабжением в пути и войсками, развернутыми для боя, уже существовала – как и соблазн нанести удар по тылам противника посредством кавалерийских рейдов. Как обычно, Клаузевиц указывал на благоприятные перспективы, прежде чем перечислить затруднения:
«Среднего размера транспорт в 300 или 400 повозок… растягивается в длину на полмили, более значительный – на несколько миль. Каким же образом можно прикрыть столь растянутый участок теми ничтожными силами, какие обычно сопровождают обозы? Если прибавить к этому еще малоподвижность всей этой массы, ползущей чрезвычайно медленно и находящейся под постоянной угрозой замешательства (сегодня конвои даже длиннее: одна моторизованная дивизия из 4000 машин растягивается минимум на 40 км дороги. – Э. Л.); если к тому же принять во внимание, что каждую часть транспорта надо прикрывать отдельно, так как если противник настигнет эту часть, то весь транспорт придет в смятение, – невольно возникает вопрос: возможно ли вообще защищать и прикрывать подобного рода обозы или, иными словами, почему не все атакованные транспорты бывают взяты и почему не все нуждающиеся в прикрытии, т. е. доступные нападению, бывают атакованы?.. Разрешение загадки заключается в том, что в подавляющем большинстве случаев безопасность транспортов обеспечивается стратегической обстановкой. В этом преимущество транспортов перед всеми другими частями армии, доступными воздействию на них неприятеля, в этом и причина дееспособности даже ничтожных средств транспортной обороны… Таким образом, в конце концов оказывается, что нападение на транспорты не только не обещает верного успеха, но, наоборот, представляет изрядные трудности, и результаты его являются необеспеченными» («О войне», кн. 7, глава XVIII).
Иными словами, когда оперативные недостатки любых действий, проводимых вне своей зоны, глубоко во вражеском тылу, изымаются из тактических преимуществ удара по сосредоточенным целям, видимым и уязвимыми в ходе перемещения по автомобильным и железным дорогам, оставшихся потенциальных выгод может быть недостаточно для того, чтобы перевесить цену и риск при атаке на дальних расстояниях в глубоком тылу противника. Клаузевиц напоминает нам и о третьем, более важном соображении: «общее стратегическое положение» тыловых конвоев оперативно полезно для сил обороны в целом, поскольку им легче следить за тем, как разворачивается сражение, и поскольку вся их совокупность находится на месте событий. Во времена Клаузевица судьба кавалерийского рейда оставалась неизвестной до тех пор, пока его участники не возвращались, чтобы поведать свою историю; остальная часть армии никак не могла помочь рейду из-за отсутствия сведений о его участи. При этом в рейды отправлялась лишь малая часть армии – несколько сотен всадников оказывались существенной силой против врага даже в войске численностью в десятки тысяч человек.
Сегодня в наличии технические средства наблюдения, способные следить за тем, как разворачиваются события, но все же именно оборона лучше оценивает текущие итоги ударов с воздуха в пределах зоны своего контроля. В том случае и до тех пор, пока спутники наблюдения не будут уничтожены, они могут передавать изображения, но клубы дыма и развалины, конечно, демонстрируют результаты воздушных ударов и одновременно их скрывают. Самолеты с радарами могут с большой высоты «смотреть по сторонам» на большие расстояния, а воздушную фоторазведку возможно вести на протяжении всей войны, однако совокупность данных, собранных такими методами, не сравнится с точными подробностями в обилии ситуационных донесений, при условии, что силы обороны сохранили средства связи. Это информационное преимущество, наряду с владением необходимыми средствами прямо на месте событий, позволяет обороняющимся реагировать масштабно на узконаправленную глубокую атаку, перехватывая кавалерию противника своей собственной, как во времена Клаузевица, либо используя современную авиацию и способы радиоэлектронной войны.
Невозможно предсказать исход влияющих друг на друга мер и контрмер, которые воспоследуют, если системы глубокой атаки действительно будут развернуты. Датчики, средства связи, контрольные центры, летательные аппараты и размещенное на их борту оборудование – все это потенциально уязвимо для контрмер. Пусть приборы раннего оповещения передают информацию об обнаруженных целях в контрольные центры и располагают широкими возможностями благодаря разнообразию носителей (спутники, пилотируемые и беспилотные аппараты с радарами, инфракрасными, оптическими и другими сенсорами), наведение отдельных боезарядов на конкретные мишени должно быть предельно простым, если вся система в целом стремится к экономичности.
Ничто не мешает применению нескольких альтернативных типов наведения для нескольких видов боезарядов, поэтому транспортные конвои и прочие цели в тылу врага возможно атаковать различными управляемыми боеприпасами, которые в целом способны частично игнорировать любую отдельно взятую контрмеру. Но также нет ни малейших препятствий для комбинированного применения силами обороны различных контрмер. Конечно, не все боеприпасы необходимо наводить точно, те же кассетные бомбы предназначены для поражения площадей, но при точном наведении летальность боезаряда оказывается ограниченной и подверженной применению контрмер[116][Представление о том, что малые, следовательно экономичные, кумулятивные боеголовки или кассетные устройства могут быть губительными для хорошо бронированных танков, поскольку способны пробивать тонкий слой брони наверху, сходно с мнением о том, будто торпеды эффективны в силу слабой бронированности военных кораблей или отсутствия брони ниже ватерлинии. Указанную слабость устранили уже после первых попыток ее использовать, а танковые корпуса ныне выпускаются с многослойной броней (это типичный разносторонний ответ на узконаправленную атаку).]. Скажем, защититься от боезарядов против тонкой брони сверху на корпусах танков можно при помощи стальных колпаков или дополнительной брони.
Слабость систем последовательного действия
Технологическое состязание между оружием точного наведения и контрмерами против него проходит более или менее симметрично, но налицо основополагающая асимметрия в соперничестве между системами глубокой атаки как единым целым и контрмерами против них. Для успеха рейдов кавалерии во времена Клаузевица приходилось ускользать от пикетов передовой стражи, совершать обходы крупных вражеских сил, отыскивать самостоятельно движущиеся обозы и рассеивать их сопровождение для разгрома конвоев – причем все это делалось последовательно. Точно так же в системах глубокой атаки датчики раннего оповещения и системы передачи данных, контрольные центры, ракеты или пилотируемые самолеты, а также боезаряды точного наведения должны функционировать друг за другом в строгой последовательности. Напротив, обороняющиеся могут нарушать способность этих систем к атаке любой совокупности целей, успешно нейтрализуя всего один из их элементов. Да, избыточность примененных средств может сократить этот недостаток, но за нее придется заплатить свою цену, и даже тогда «организационное трение», обусловленное усилиями обороны, будет возрастать по причине все того же последовательного характера систем глубокой атаки.
Если отвлечься от технических спекуляций, у нас останется сплошная неопределенность применительно к результатам систем глубокого удара, если допустить дальнейшее развитие контрмер в тайне от противника. Неопределенность – постоянный спутник войны, но нельзя не замечать огромную разницу между неопределенностью при использовании меча (который может сломаться), обычной винтовки (которую может заклинить), танка (который может выйти из строя) и сложной системы последовательного действия, каждый из многочисленных элементов которой подвержен поломкам.
Очевиднейший ответ на применение противником систем глубокого удара – это прямое нападение на эти системы, но на момент, когда пишутся данные строки, только Соединенные Штаты Америки в состоянии создавать такие системы и только Российская Федерация может их атаковать. Противоспутниковые ракеты и истребители дальнего радиуса действия способны обнаружить и уничтожить беспилотные летательные аппараты с датчиками раннего оповещения (одновременно с постановкой электронных помех средствам связи с этими датчиками); пилотируемые ударные самолеты, тяжелые ракеты и группы коммандос могут разрушить компьютеризированные контрольные центры (одновременно с попытками затруднить их деятельность мерами электронного подавления); ракетные «фермы» и авиабазы средств поражения также могут быть атакованы (одновременно с постановкой помех средствам связи с центрами обработки данных); ПВО всех типов – от истребителей до ракет и зенитных орудий – постарается перехватить боезаряды точного наведения (одновременно с использованием маскировочных и защитных контрмер против них); при комбинировании всех этих способов ассиметричная уязвимость систем последовательного действия может сильно сказаться на результатах[117][Для любых дополнительных сухопутных войск потребуются людские ресурсы, а также средства на мобилизацию. На момент написания этих строк складывается впечатление, что текущее комплектование армии опосредовано главенствующими демографическими тенденциями. С другой стороны, средства для разработки и создания систем глубокой атаки могли бы послужить к пользе нынешней, более многочисленной силы, которая хуже вооружена. Фактически критики опасаются, что парламенты стран Североатлантического альянса не одобрят выделение дополнительного бюджета на новые устройства (значит, деньги придется изымать из имеющегося финансирования).]. Если удача или старания разведки помогут нейтрализующим усилиям обороны, то уничтожения лишь нескольких датчиков, центров обработки данных и некоторых средств доставки в районе их дислокации может оказаться достаточно для нейтрализации всей системы глубокого удара во всей ее последовательности, а за ней – следующей и так далее.
Не-стратегии: морская, воздушная и ядерная
Прежде чем переходить к рассмотрению уровня большой стратегии, нужно разобраться с запутанным и запутывающим вопросом «стратегии» конкретных родов войск, будь то флот, авиация или ядерные силы. Здесь перед нами как обыкновенная двусмысленность языка, так и наивное бахвальство энтузиастов того или иного рода войск. Существуй в действительности такое явление, как морская, воздушная или ядерная стратегия, в каком-либо смысле отличная от комбинации технического, тактического и оперативного уровней в рамках одной и той же универсальной стратегии, тогда каждая из них обладала бы особой логикой – или же была бы особой частью стратегии театра военных действий, которая в таком случае сводилась бы к сухопутной войне. Первое невозможно, а во втором нет необходимости.
Чтобы рассмотреть этот вопрос по порядку, я начну с того, что укажу следующее: на техническом, тактическом и оперативном уровнях вполне очевидным образом применяется парадоксальная логика. Соответственно этому в рассмотрении данных трех уровней я свободно приводил примеры из военно-морского и военно-воздушного опыта, наряду с примерами из опыта наземной войны. Правда, на уровне стратегии театра военных действий упор делался на опыт наземной войны, а применение авиации обсуждалось только мимоходом[118][Это была бы, если воспользоваться современной официальной англоязычной терминологией, «тактическая» авиация, то есть все разнообразие ВВС на конкретном театре военных действий, в отличие от «стратегической» авиации, наносящей удары по мирному населению вражеской страны, промышленности и государственному аппарату, гражданскому и военному. Тактическая авиация добивается «превосходства в воздухе» за счет применения истребителей и перехватчиков-истребителей для господства над театром военных действий; оказывает «непосредственную поддержку» наземным войскам посредством истребителей-бомбардировщиков, легких бомбардировщиков и специализированных бронированных ударных машин; ведет «блокирование поля боя», применяя истребители и легкие бомбардировщики для нанесения ударов по наземным войскам противника в непосредственной близости от зоны боевых действий; осуществляет «упреждение», привлекая истребители-бомбардировщики и специализированные высокоскоростные легкие бомбардировщики для ударов по объектам инфраструктуры и вражеским силам в глубине театра военных действий.], тогда как морские примеры вовсе не рассматривались. Этому есть свои причины.
Отсутствие морских примеров и мимолетные упоминания о воздушной войне при рассмотрении стратегии театра военных действий не случайны. Пространственное выражение парадоксальной логики стратегии, безусловно, наличествует и в морской, и в воздушной войне. У флота и авиации имеются фронтовые и тыловые диспозиции, системы обороны на передовых рубежах, системы глубокой обороны и так далее, причем все сказанное применимо также к внеатмосферной, или космической, войне. Воздушные и морские силы пространственно взаимодействуют в рамках театра военных действий аналогично сухопутным войскам. Но ввиду их повышенной мобильности пространственное выражение здесь не столь важно. Диспозиции могут меняться настолько быстро, что перестают предопределять исход сражения; они такие преходящие, если угодно, что их можно считать тривиальными.
Так, концепция морского могущества, выдвинутая и популяризированная выдающимся историком военно-морского флота Альфредом Тайером Мэхэном[119][См. Alfred Thayer Mahan, Naval Strategy (1911), стр. 6, цит. по: Philip A. Crowl in Peter Paret, ed., Makers of Modern Strategy (1986), стр. 458. Кроул доказывает (стр. 456–457), что Мэхэн позаимствовал идею у швейцарца на русской службе Генриха Жомини (1779–1869), то есть один популяризатор заимствовал у другого.] (этой концепцией руководствовались британский и германский флоты в годы Первой мировой войны, а также японский флот в годы Второй мировой), представляла собой фактическое отрицание пространственного измерения. Превосходящий флот способен контролировать весь Мировой океан, выбирая при этом места сосредоточения по своему выбору и сохраняя почти полную пассивность. Поскольку угрозу торпедных катеров, по сути, нейтрализовали к 1914 году, а подводными лодками (ошибочно) пренебрегали, конечная способность разгромить соединение линкоров противника в решающей битве (если таковая где-либо и когда-либо состоится) должна была обеспечить все преимущества морского могущества. Более сильный флот гарантировал себе свободу морских коммуникаций на коммерческих и военных маршрутах, лишая врага той же самой возможности, и добивался этого, не прибегая к блокаде вражеских портов.
Такой исход порождала иерархия военно-морской силы: уступая противнику в совокупной мощи, соединение вражеских линкоров не осмелится, как считалось, пойти на риск генерального сражения, и те же соображения определяли ход крейсерских операций. Крейсера врага не отваживались выходить в открытое море ни для нападений на судоходство, ни для поддержки миноносцев в таких нападениях, поскольку в случае перехвата они рисковали быть потопленными отрядом не менее быстрых, но более жизнеспособных и более бронированных крейсеров с орудиями большего калибра. Потому крейсера сильнейшего флота могли оперировать свободно, а вражеские корабли лишались шанса обезопасить свои и нарушить чужие судоходные линии, ибо схватки с могучим противником им было не выдержать. То есть даже пассивная эскадра линкоров в каком-то отдаленном месте косвенно подтверждала господство над Мировым океаном, вне зависимости от расстояния до зоны каких-либо локальных событий, где «резвились» бы крейсера. Конечно, невозможно было помешать внезапному прорыву из охраняемого порта какого-то миноносца (на перехват случайно проходившего мимо торгового судна), но и только: не считая каботажного судоходства под защитой своих берегов и навигации в закрытых морях вроде Балтийского, уступавший в линкорах флот лишался всякой возможности действовать в открытом море. Именно эта участь постигла флоты центральных держав[120][То есть Германия и Австро-Венгрия, которые располагались в центре Европы. – Примеч. перев.] в годы Первой мировой войны. Впрочем, когда в состав флота вошли подводные лодки, обладание эскадрой могучих линкоров перестало гарантировать безопасность торговому судоходству. При наличии многочисленных субмарин стремление и дальше уповать на «гипотетическое столкновение линкоров» обрекает флот на гибель: поскольку кораблям стены требуется сопровождение крейсеров (против эсминцев) и эсминцев (против торпедных катеров), защищать торговое судоходство от подводных лодок попросту некому[121][Абсолютный приоритет, отдаваемый этой концепции в эпоху «после Мэхэна», подвергся справедливой критике после Первой мировой войны. См. John H. Maurer, «American Naval Concentration and the German Battle Fleet, 1900–1918» (1983), стр. 169–177.]. В худшем случае это приведет к симметричной парализации судоходства с обеих сторон, что скверно сказалось бы на стороне, более зависимой от трансокеанских перевозок. Почти ровно так и произошло на пике подводных операций немецких субмарин в ходе обеих мировых войн – в 1917 и 1942 году соответственно, когда флоты союзников остановили немецкую морскую торговлю, а немецкие субмарины значительно сократили судоходство союзников (причем о влиянии пространственного фактора говорить, по сути, не приходилось).
В этом случае решающим оказывается не способ ведения войны, а скорее степень мобильности противостоящих друг другу сил: чем выше мобильность, тем сложнее предугадать расположение сил врага в то или иное время. Передвигайся наземные силы столь же свободно и быстро по всему театру военных действий и между различными театрами, тогда уровень стратегии театра военных действий потерял бы свою значимость для них. Железные дороги в некоторой степени обеспечили подобный эффект, а моторизация войск принесла еще более весомые результаты. На грузовиках войска и снаряжение могут передвигаться из одного сектора в другой за «тактический» отрезок времени, то есть за срок одного сражения, тем самым уменьшая важность предварительного развертывания. К началу Второй мировой войны транспортировка по воздуху усугубила последствия перемещений войск внутри одного театра боевых действий; с тех пор ее влияние распространилось и на переброску войск между разными театрами военных действий, пусть авиация способна перевозить лишь относительно небольшие контингенты с легким вооружением, – зато на значительные расстояния.
На уровне театра военных действий значимость тех или иных явлений сохраняется только потому, что существуют пределы мобильности наземной моторизации, что налицо уязвимость и ограниченные возможности, что воздушный транспорт зависит от аэродромов, что имеются географические ограничения, что корабли идут медленно и вынуждены базироваться на порты. Здесь можно провести параллель с обесцениванием оперативного уровня стратегии в том случае, когда война на истощение становится преобладающим видом военных действий. Вычленять отдельные типы морской и воздушной стратегии на уровне театра военных действий нет необходимости хотя бы потому, что на этом уровне важнее всего сухопутная война. Не может быть и какого-либо другого уровня стратегии, на котором применялся бы отдельный род войск и который стоял бы выше оперативного уровня, но ниже уровня большой стратегии.
Если не существует отдельных стратегий, как тогда быть с названиями многочисленных трудов, где фигурируют термины «морская стратегия», «воздушная стратегия», «ядерная стратегия» или (в последнее время) «космическая стратегия»? Если исключить из рассмотрения любопытное притязание Мэхэна на теорию «военно-морского могущества», выясняется, что в подобной литературе изучаются преимущественно технические, тактические и оперативные вопросы – либо отстаивается какая-то конкретная политика, обычно на уровне большой стратегии[122][По очевидным причинам в эту категорию попадают многие институциональные труды. См. недавнюю «Морскую стратегию», опубликованную Военно-морским институтом США (1986) и содержащую статьи министра флота, начальника Управления военно-морских операций и командующего Корпусом морской пехоты. Названия большинства научных работ стараются избегать ошибочного словоупотребления; ср. например, «Развитие военно-морской мысли» Герберта Розински (1977) или классическое произведение Л. У. Мартина «Море в современной стратегии» (1977). Важное исследование Эрве Куто-Бегари «La puissance maritime: Castex et la strategy navale» (1985) упоминает «стратегию» в подзаголовке, но эта формулировка тождественна выражению Розинского (la pensee Strategique navale). К числу исключений принадлежит «Руководство по военно-морской стратегии» Бернарда Броди (1942), позднее переизданное в переработанном виде как «Руководство по военно-морской стратегии» (1965); эта книга посвящена преимущественно техническому, тактическому и оперативному уровням. (Названия перечисленных работ на языке оригинала см. в библиографии. – Примеч. ред.)].
Например, вопросы состава военно-морских соединений составляют, как правило, суть описаний так называемой морской стратегии. Но старый спор между сторонниками линкоров и авианосцев или более современный спор между поборниками подводных лодок и приверженцами других типов кораблей явно относится к оперативному уровню анализа, а в реальных боевых условиях все эти силы будут взаимодействовать и противостоять друг другу на оперативном уровне. Что касается более специфических обсуждений, скажем, по поводу достоинств больших и малых авианосцев, то эти споры ведутся на техническом уровне анализа, поскольку в реальности обсуждаются именно различия в боевых возможностях и стоимости производства и обслуживания. Конечно, технические предпочтения зачастую определяют более широкие соображения, но тогда эти предпочтения попадают в область большой стратегии (так, большие авианосцы более пригодны для наступательной войны, а малые – для эскортирования при обороне).
Применительно к авиации различия в боевом составе тех или иных соединений также обуславливаются техническим, тактическим или оперативным уровнями, а не уровнем стратегии театра военных действий. Это ярко проявилось в дебатах 1945–1955 годов (в США и в Великобритании) между сторонниками «сбалансированных» бомбардировочных сил (тяжелые, средние и легкие бомбардировщики) и теми, кто утверждал, что все ресурсы должны направляться только на тяжелые бомбардировщики. То же самое можно сказать относительно дебатов 1955–1965 годов между сторонниками управляемых ракет и теми, кто продолжал превозносить пилотируемые бомбардировщики; и относительно нынешних споров между сторонниками беспилотных летательных аппаратов (дистанционно управляемые дроны, крылатые ракеты) и теми, кто настаивает на преимущественном выделении наличных ресурсов пилотируемой авиации. Пространственный фактор не играет никакой роли в этих спорах, в отличие от оценки соотношения затрат и эффективности, а также от «тайной силы» институциональных предпочтений: авиация с ее пилотами не слишком-то рвется использовать беспилотные летательные аппараты.
Вопросы выбора целей, традиционно важные для так называемой «воздушной стратегии»[123][Для пророка автономии авиации Джулио Дуэ выбор целей фактически составлял суть «воздушной стратегии»; см. Barry D. Watts, The Foundations of U. S. Air Doctrine (1984), стр. 6. Новый анализ теории Дуэ см. в работе: Ferrucci Botti and Virgilio Ilari, II pensiero militare italiano (1985), стр. 89—139.], также относятся не к стратегии театра военных действий, а скорее к уровню большой стратегии. Конечно, любую военную или гражданскую цель можно бомбить по любым причинам. Но последствия таких бомбардировок проявляются уже на уровне большой стратегии. Поэтому выбор категории целей является предметом национальной политики, да и реакция жертв этих бомбежек будет ответом национальным, также на уровне большой стратегии.
То же верно для целей, ради которых используется морская сила. Только результаты десантов с моря рассматриваются на уровне стратегии театра военных действий. Но блокада или препятствование судоходству в открытом море либо применение морской авиации для поражения наземных целей – здесь большая стратегия окажется более пригодной для планирования как наступательных, так и ответных мер. Разумеется, эффективность морского упреждения или ударов морской авиации по наземным целям может определяться географическими факторами на уровне стратегии театра военных действий[124][См. The Maritime Strategy, стр. 13 (адмирал Джеймс Д. Уоткинс, начальник военно-морских операций). Совершенно очевидно, что цель состоит в обосновании приоритета военно-морских сил, несмотря на маргинальную уязвимость Советского Союза для нападения с моря, атак морской пехоты или действий военно-морского флота на любом крупном театре военных действий.], но оперативное и тактическое взаимодействие сил каждой из сторон все-таки намного важнее. Если удастся блокировать вражеское судоходство, последствия этого будут зависеть от самодостаточности затронутого блокадой государства; то есть, опять-таки, меры и контрмеры станут приниматься на уровне большой стратегии.
Притязания на автономию: морское могущество
Имеется одно-единственное оправдание обособлению стратегии для конкретного рода вооруженных сил: это допущение, что такая стратегия будет действенной сама по себе. Именно так рассуждал Мэхэн; в его истолковании истории морское могущество выступает как ключевой фактор возвышения и упадка тех или иных наций[125][См. Mahan, The Influence of Sea Power upon History, 1660–1783 и The Influence of Sea Power upon the French Revolution and Empire, 1793–1812, а также работы множества последователей. Об источниках концепции Мэхэна см.: Robert Seager, Alfred Thayer Mahan (1977); также указанную выше статью Кроула, стр. 449–462.]. Вообще-то Мэхэн употреблял термин «морское могущество» сразу в двух различных значениях, подразумевая либо военное преобладание на море («которое изгоняет с морей вражеский флаг или позволяет ему только сигнализировать о бегстве»), либо, в более широком смысле, описывая полный набор выгод от побед на море (торговля, судоходство, колонии и доступ к рынкам)[126][Мэхэн крайне непоследовательно употреблял термин «морское могущество», который считал при этом собственным оригинальным вкладом в стратегическую мысль; см. Couteau-Begarie, стр. 45, и Crowl, стр. 451.]. Первая трактовка морского могущества по Мэхэну нацелена на краткосрочную перспективу, когда исход войны решается блокадами и морскими рейдами. Напротив, во второй трактовке это могущество предстает как долгосрочная перспектива, как залог процветания нации. Очевидно, что Мэхэн чрезмерно обобщал опыт преимущественно британской морской истории: он уравнивал морское могущество в обоих значениях с могуществом как таковым, игнорируя континентальные державы, которые не полагались на дальние морские перевозки в сколько-нибудь серьезной степени (примерами служат Германия в периоды обеих мировых войн и Советский Союз во время его существования).
Не столь очевидной, пожалуй, зато более любопытной с точки зрения изучения стратегии выглядит ошибка Мэхэна, состоящая в объяснении успехов Великобритании в борьбе против континентальных противников исключительным могуществом на море. Не подлежит сомнению факт, что британское морское могущество в первом значении этого понятия и вправду было важным инструментом успеха, а во втором значении послужило источником благосостояния нации. Однако реальной причиной британского господства на море являлась внешняя политика страны, направленная на сохранение баланса сил в Европе[127][См. Gerald S. Graham, The Politics of Naval Supremacy (1965).]. Вмешиваясь в континентальные дела ради противодействия какой-либо из великих держав или их коалиции, мечтавшей о полном подчинении Европейского континента, британцы искусно подстрекали раздоры. Это обстоятельство вынуждало континентальные державы содержать большие сухопутные армии, что мешало им тратить средства на создание столь же многочисленного флота. Разумеется, морское могущество в обоих значениях этого термина было насущной необходимостью для поддержания надежного баланса сил между континентальными державами, побуждало их хватать, так сказать, друг друга за глотки. Но вывод Мэхэна, скорее, противоречил реальному положению дел[128][Об этом см.: Mahan, The Influence of Sea Power upon History, 1660–1783, стр. 222–224; Crowl, стр. 451–452.]: превосходящая морская сила была результатом успешной стратегии, а не ее причиной. Приоритетами британской политики выступали активная дипломатия и готовность субсидировать послушных, но бедных союзников, а не стремление к постройке и поддержанию Королевского флота. Едва сложились обстоятельства, позволявшие относительно просто обеспечить превосходство на море благодаря прочному балансу сил на континенте, британский флот перевели на крайне скромное обеспечение, необходимое для сохранения могущества в первом значении, но недостаточное для установления морского могущества во втором значении.
Пренебрегай британцы дипломатией и субсидиями в своих неустанных попытках утвердить господство в мире, действуй они прямолинейно, добивайся превосходства над континентальными береговыми державами по количеству кораблей, то практически сразу же оказались бы растраченными все средства, необходимые для поддержки морского могущества во втором значении. Это обернулось бы нарушением общего баланса сил и отвлекло бы континентальные державы от расходования средств на сухопутные войны; тогда британских ресурсов точно не хватило бы на соперничество со всеми мореходными нациями объединившейся Западной Европы.
Британское господство на море сосуществовало с неизменно скромным финансированием Королевского флота – этот факт наглядно отражает логику стратегии. Напротив, стремись Великобритания достичь господства исключительно за счет постройки все новых и новых фрегатов, она действовала бы в решительном противоречии с этой парадоксальной логикой. Континентальные противники обрели бы шанс адекватно отреагировать на увлечение британцев флотом за счет строительства собственных фрегатов вместо расходования ресурсов на сухопутные армии. Современники, резко критиковавшие скудное содержание Королевского флота, и адмиралы, горько сетовавшие на то, что необходимое британское золото раздают иностранцам, тогда как британский флот хиреет, руководствовались здравым смыслом, но отнюдь не стратегией.
По иронии судьбы, к моменту публикации книги Мэхэна британское правительство отказалось от своей многолетней политики. Вместо того чтобы вооружать континентальных противников Германии, в особенности нуждавшихся в этом русских, дабы поддерживать баланс сил на континенте, правительство наконец-то выделило изрядные средства Королевскому флоту – ради сохранения морского могущества в прямом состязании по строительству боевых кораблей с кайзеровской Германией. Общественное мнение и здравый смысл торжествовали. Но Мэхэн стяжал в Великобритании столь громкую славу не как автор наставлений в политике, а больше как пропагандист политики уже сформулированной: закон о национальной обороне, требовавший «паритета» британского флота с двумя сильнейшими флотами континентальных держав, взятыми вместе, был принят в 1889 году – еще до публикации первой «влиятельной» книги Мэхэна.
В конце концов морское могущество во втором значении слова, накопленный благодаря ему капитал и обилие пролитой крови оказалось принесено на алтарь Первой мировой войны. Эта война стала для Великобритании первой по-настоящему дорогостоящей сухопутной войной в Европе, чего, пожалуй, вообще удалось бы не допустить, не потрать страна столько ресурсов на морское могущество в первом значении слова. Виной ли тому упорство общественного мнения, которое побудило британских политиков отказаться от наследования своим предшественникам (те бы, наверное, финансировали строительство железных дорог и пополнение арсеналов царской России вместо постройки новых линкоров) или отсутствие у самих политиков четкого понимания стратегии – в любом случае вряд ли приходится сомневаться в том, что агонию и упадок Британской империи значительно ускорила политика, отражавшая заблуждения Мэхэна.
Новые притязания на стратегическую автономию были выдвинуты сразу же после окончания Первой мировой войны. К тому времени пределы морской силы в современной войне обнажились достаточно ясно: это и изнурительно медленная морская блокада, и практическая бессмысленность морских десантов (сухопутные войска прибывали к месту высадки десанта слишком быстро), и дорогостоящее фиаско единственной десантной операции с моря в районе Галлиполи. Поскольку тактическое преимущество элементарной «господствующей высоты» понималось отчетливо и повсеместно, летательные аппараты тяжелее воздуха были приняты на вооружение практически немедленно после появления. В 1914 году самолеты для наблюдения и корректировки артиллерийского огня имелись во всех полноценных армиях мира, а к 1918 году авиация получила подлинное признание: к дате заключения перемирия с Германией, 11 ноября 1918 года, британские ВВС насчитывали 22 000 самолетов и 293 532 человека личного состава. Морские флоты тоже обзаводились авиацией, самолеты с трудом запускали с палуб и поднимали на борт с воды, но первый настоящий авианосец спустили со стапелей еще до конца войны.
Словом, авиацию приняли, но в основном ее считали вспомогательным родом войск, состоящим при сухопутных частях и флоте. Первые офицеры-летчики и пропагандисты военной авиации призывали к самостоятельности нового рода войск из соображений экономичности, подчеркивая, сколько средств можно сберечь, проводись приобретение самолетов и обучение пилотов централизованно, не распыляйся все это между сухопутными частями. Впрочем, нашлись и те, кто требовал гораздо большего, кто настаивал на стратегической автономии авиации как таковой.
Три человека, ратовавших за воздушную мощь как гарантию будущего, удостоились широкого внимания к своим взглядам, выдвигая, независимо друг от друга, сходные доводы. Джулио Дуэ, офицер итальянских ВВС еще до 1914 года, опубликовал в 1921 году книгу «Господство в воздухе». Американец Уильям (Билли) Митчелл, также действующий офицер-пилот, выпустил книгу «Крылатая оборона» в 1925 году, задолго до того, как сочинение Дуэ перевели на английский язык (в 1942 году, когда сам Митчелл уже бомбил Токио). Взгляды Хью Монтегю Тренчарда, основателя Королевских ВВС Великобритании, излагались прежде всего во внутренних документах этих ВВС.
Все трое полагали, что аэроплан предоставляет возможность прямого проникновения в сердце вражеской территории, он перелетает укрепленные форты и географические барьеры; что крупные соединения бомбардировщиков способны оставить в прошлом медленные боевые действия на суше и на море, уничтожая промышленность противника, от которой зависят все формы военного могущества; что победы возможно достичь быстро только за счет превосходства в воздухе, без колоссальных потерь сухопутной войны и без долгих лет морской блокады[129][Название бестселлера о Второй мировой войне, «Победа посредством воздушного могущества» Александра П. де Северского (1942, фактически сборник статей), кратко отражает теорию Дуэ / Митчелла / Тренчарда; ср. также отдельные заглавия – «Сумерки морского могущества», «Освобождение авиации», «Установление господства в воздухе» и др. (А. Н. Прокофьев-Северский – русский / американский летчик, авиаконструктор и теоретик применения стратегической авиации. – Примеч. перев.)]. Дуэ, Тренчард и их последователи расходились с Митчеллом в том, что утверждали, будто бомбардировщикам нет необходимости опасаться ПВО, то есть сводили суть воздушного могущества исключительно к наступлению[130][Кратко об этом см. Barry D. Watts, The Foundations of U. S. Air Doctrine (1984), стр. 5—10.]. При этом все трое соглашались с тем, что после появления военной авиации прочие формы военного могущества устарели.
Как оказалось, доктрина стратегического воздушного могущества сильно пострадала в ходе Второй мировой войны – от собственных недостатков и от реакции, которую она спровоцировала (реакции тем более мощной, что перед войной были одобрены планы применения бомбардировок, а недостатки в прицельности бомбометания и его возможных объемах не принимались во внимание). В частности, на угрозу массированных налетов на вражеские столицы (как считалось, с применением химических бомб) отреагировали активными разработками способов заблаговременного обнаружения целей, суливших надежду на перехват вражеских бомбардировщиков. К 1939 году Великобритания, Германия и Соединенные Штаты Америки уже располагали радарами дальнего радиуса действия, что опрокинуло утверждение Дуэ / Тренчарда, будто бомбардировщики всегда долетят до цели[131][Митчелл не разделял эту точку зрения: «Бомбардировочное соединение… наверняка понесет тяжелые потери, если будет подвергаться непрерывной атаке со стороны значительно превосходящих сил преследования [истребителей]». См. Watts, Foundations, стр. 7, со ссылкой на текст, написанный до 1923 г.].
ПВО с опорой исключительно на истребители была практически бесполезной до изобретения радара, но от нее все же не спешили отказываться, в слабой надежде на то, что множество телефонных сообщений от наблюдателей и обилие акустических приборов слежения сделают перехват возможным. Потому скоростные перехватчики и организационные схемы их наведения с земли уже имелись в наличии к тому времени, когда появился и стал внедряться радар. А вот бомбардировщики, которые считались «стратегическим» видом авиации, обязанным нести большую бомбовую нагрузку для разрушения вражеской промышленности и городов, становились все крупнее и делались громоздкими в сравнении с современными истребителями, так что в поединках им было фактически не улизнуть от последних[132][Это не касалось бомбардировщиков люфтваффе, от которых требовалось бомбить цели в пикировании. Структурная прочность и скорость немецких машин обеспечивали повышение маневренности за счет снижения дистанции атаки и боевой нагрузки.]. Сторонники применения бомбардировщиков осознавали эту тактическую слабость и предлагали «лекарство» в виде массированных соединений, обильно вооруженных пулеметами. До появления радара такие соединения могли превосходить по численности разрозненные истребители-одиночки, встреченные на пути. В соответствии с классическими принципами военного искусства преимущество в инициативе давало бомбардировщикам числовое преимущество над истребителями противника в районе столкновения. Скоординированный огонь хвостовых, бортовых, «донных» и лобовых пулеметов соединения бомбардировщиков обещал свести на нет превосходство истребителей в маневренности, перекрывал все возможные векторы атаки, вне зависимости от того, насколько быстро истребители могли бы менять эти векторы. Иными словами, оперативное превосходство массированных соединений бомбардировщиков должно было преодолеть ожидаемую тактическую слабость одиночного бомбардировщика.
Далее в события вмешалась построенная на радарах система контроля воздушного пространства. Она сделала возможным целенаправленный перехват соединений бомбардировщиков эскадрильями истребителей[133][Пока на рубеже 1942–1943 г. не появились полноценные ночные истребители с радиолокаторами, каждому пилоту истребителя приходилось ночью ориентироваться «на глазок» вплоть до визуального контакта с целью, что исключало возможность массового перехвата, но при этом истребители все равно вылетали эскадрильями в ночное время, если освещение обеспечивалось лунным светом, прожекторами или пожарами от бомбежек.], позволила забыть о прежних методах наземного наблюдения и случайного обнаружения. Теперь воздушное пространство можно было оборонять так, как издавна обороняли наземное, причем радарная сеть образовывала линию фронта, а эскадрильи истребителей действовали как мобильные силы, которые противостояли наступательному натиску противника. Преимущество бомбардировщиков в инициативе сократилось в той степени, какую только обеспечивали технические возможности радаров, заранее продуманные контрмеры и «организационные трения», способные помешать успешному перехвату. Силы обороны между тем сохраняли классическое преимущество сражения в собственном воздушном пространстве, то есть возможность заранее подготовить «местность» – развернуть зенитные дивизионы, разместить прожекторы и дирижабли воздушного заграждения. Кроме того, силы ПВО могли надеяться на выполнение повторных перехватов одними и теми же истребителями, с быстрой дозаправкой и пополнением их боезапаса, тогда как соединениям бомбардировщиков требовалось несколько часов для приближения к цели и возврата на свои базы. Следовательно, силы ПВО имели преимущество и на уровне стратегии театра военных действий, в дополнение к тактическим преимуществам истребителей, которые ликвидировали оперативное превосходство соединений бомбардировщиков за счет собственных эскадрилий.
В 1940 году такое развитие событий привело к истощению сил люфтваффе при попытке одолеть Великобританию бомбардировками. Эта кампания не сломила волю британцев к сопротивлению (подобный исход характерен и для прочих бомбардировочных кампаний впоследствии), а бомбардировщикам люфтваффе недоставало разрывных и зажигательных бомб для быстрого уничтожения существенного промышленного потенциала Великобритании (опять-таки, впоследствии ни одна такая кампания не принесла подобного результата, если речь шла об индустриально развитом противнике).
Есть определенная ирония в том, что именно люфтваффе первыми применили на практике «стратегические» бомбардировки – и первыми потерпели неудачу, поскольку их командование не верило в эту концепцию и не объявило бомбежки вражеских городов и промышленных объектов главным приоритетом[134][Убедительно опровергая широко распространенное заблуждение, будто лидеры люфтваффе, не желавшие соглашаться друг с другом, фактически отвергали этот тезис и довольствовались вспомогательной ролью при сухопутных войсках, Уильямсон Мюррей заходит чересчур далеко: стратегические бомбардировки рассматривались как одна из важных задач, но не более того. Мюррей приводит четырехмоторный He-177 в качестве недвусмысленного доказательства стратегического намерения (стр. 9), но забывает отметить, что эту модель производили по остаточному принципу; кроме того, его очевидные конструктивные недостатки проистекали из условия возможности пикирования, совершенно лишнего для стратегических целей. См. Williamson Murray, Strategy for Defeat (1983), стр. 8–9, 19–21.]. Вместо тяжелых бомбардировщиков немцы строили средние и легкие бомбардировщики, упирая на точность бомбометания на поле боя посредством пикирования, каковое, в свою очередь, исключало повышенную бомбовую нагрузку. Если вспомнить типы самолетов люфтваффе, то немецкие бомбардировки британских городов, наряду с бомбежками Варшавы и Роттердама ранее, были, по сути, импровизациями. При этом по чистой случайности малочисленные немецкие потери не обнажали уязвимости бомбардировщиков, потому что немецкие бомбардировщики отличались маневренностью и были довольно скоростными.
Поскольку у люфтваффе не имелось четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков наподобие тех, которые массово производились позднее в Великобритании и США, поражение в «битве за Британию» воспринималось как стечение обстоятельств, а сторонники бомбардировок продолжали восхвалять стратегическую автономность данного вида вооружения. Только после того, как британские и американские тяжелые бомбардировщики атаковали Германию большими силами, теория Дуэ / Митчелла / Тренчарда была наконец отвергнуга – сначала британцами, затем американцами. Впрочем, в бомбардировках по-прежнему видели эффективное средство ведения войны, но было признано, что они явно не являются самодостаточным способом быстрого достижения победы. Длительный и кровопролитный процесс взаимного истощения в наземных боях и морских блокадах (предполагалось, что бомбардировщики позволять о нем забыть) переродился в воздушную войну, где шансы на выживание экипажей бомбардировщиков оказались в действительности ниже, чем у пехоты в окопной войне времен Первой мировой.
В конечном счете лишь техническое превосходство британцев в радиоэлектронной борьбе и преимущество американских истребителей сопровождения (особенно P-51 «Мустанг» с их почти невозможным сочетанием большого радиуса действия и маневренности) предоставило союзным бомбардировщикам возможность разрушить Германию сколько-нибудь существенно. Правда, учитывая громадный потенциал и гибкость немецкой промышленности, даже широкомасштабные британские и американские бомбардировки, рядом с которыми налеты люфтваффе на Великобританию выглядели карликовыми, вели только к замедленному общему эффекту, не более быстрому, чем морская блокада. Бомбардировки даже не принудили к капитуляции Японию, противника с менее развитой и менее гибкой индустрией, больше страдавшего от дефицита сырья (вследствие прекращения судоходства), чем от бомбежек[135][Судя по результатам послевоенного изучения стратегических бомбардировок США; итоги этих бомбардировок до сих пор вызывают ожесточенные споры. См., например, David Maclsaac, Strategic Bombing in World War Two (1976).]. Словом, сторонники «стратегических» бомбардировок сильно переоценили материальную значимость бомбежек – зато изрядно недооценили политическую и промышленную выносливость их жертв.
Когда основанная на цепной реакции распада «атомная» бомба в самом прямом смысле этого слова взорвалась в 1945 году, показалось, что притязания на стратегическую автономность бомбардировок с воздуха, только что опровергнутые опытом войны, совершенно неожиданно были реабилитированы. Ночью, пока около 1943 года не стали доступны эффективные ночные истребители, оснащенные радиолокаторами, каждый истребитель должен был индивидуально управляться с помощью сравнительного радиолокационного местоположения, пока он не вошел в визуальный контакт со своей целью, что исключало возможность массового перехвата, хотя даже радиолокационные истребители действовали эскадрильями в ночное время, если освещение обеспечивалось лунным светом, прожекторами или пожарами, вызванными бомбардировками. Новое оружие обещало устранить все недостатки бомбардировщиков – технические, тактические и на уровне стратегии театра военных действий – и грозило сломить способность жертв к сопротивлению.
Как учил опыт войны, бомбардировщики далеко не всегда поднимаются в воздух по плану – из-за технических неполадок; далеко не всегда они выживают в столкновении с ПВО; далеко не всегда выходят точно на цель и точно сбрасывают бомбы, а среди последних далеко не все взрываются. Именно комбинация всех этих «принижающих факторов» сделала разрушение посредством стратегических бомбардировок куда более труднодостижимым, чем ожидалось, да и масштаб необходимых разрушений оказался куда значительнее, чем предполагалось.
Но с появлением атомной бомбы разрушение городов и промышленных объектов превратилось в обыденность. Эта бомба словно рассеяла грандиозные заблуждения Дуэ и его коллег[136][См., например, Bernard Brodie, Strategy in the Missile Age (1959), стр. 73; Watts, стр. 39, n. l, где цитируется работа Броди 1952 г., симптоматично названная «Наследие Дуэ».], и возникло впечатление, будто уже ничем нельзя помешать исполнению их предсказаний: едва атомные бомбы начнут производиться в достаточном количестве, воздушные (и иные) средства их доставки станут господствующими в вооруженных силах, а все остальное окажется ненужным. Сама стратегия тоже утратит всякое значение, за исключением, конечно же, стратегии ядерной.
Безусловно, неприменение этого нового оружия в рамках дипломатии сдерживания воспринималось как важнейший фактор стратегами такой удовлетворенной статус-кво державы, как США, которым было достаточно предотвратить агрессию, чтобы победить. Именно на этой «смычке» большого разрушительного потенциала атомной бомбы и сугубо американского видения мира, сформированного политическими обстоятельствами и культурными предпочтениями, строилась концепция сдерживания как таковая. Поначалу твердо верили, что «абсолютное оружие» способно предотвратить все формы агрессии и все войны[137][См. Bernard Brodie, The Absolute Weapon (1946) стр. 76; надо отметить, что Броди проявлял осторожность в отличие от своих последователей: он провозглашал идею сдерживания, которая уже витала в воздухе, главной, но не единственной целью и добавлял, что «другие цели почти невозможны».]. Создай СССР атомную бомбу первым, он тоже, несомненно, сосредоточился бы на способах ее неприменения, но тогда концепция сдерживания опиралась бы на «принуждение» к изменению статус-кво, а не его сохранения[138][Позитивное убеждение (принуждение), по общему признанию, применить труднее, чем отрицательное убеждение (сдерживание); это одно из многих разъяснений из работы: Thomas C. Schelling, The Strategy of Conflict (1960, 1980), стр. 195–199.].
Разумеется, парализующее сдерживание, столь удобное для такой самодостаточной державы, как США, нисколько не удовлетворяло советских лидеров, желавших изменить положение дел в мире. Их реакция показывала, что и ядерному оружию суждено разделить парадоксальную судьбу всех технических новинок в области стратегии: чем мощнее оружие и губительнее результат, тем сильнее нарушение прежнего равновесия и тем сильнее ответная реакция, которая со временем снизит эффективность нового оружия. Когда ядерное оружие появилось в виде атомных бомб, которые производила всего одна страна в небольших количествах, начались разговоры о том, что это оружие способно перевернуть стратегию. Применение бомб оказалось крайне эффективным: центры Хиросимы и Нагасаки опустошили без ощутимых негативных последствий для остальных регионов планеты. Отсюда следовало, что можно строить планы по разрушению пяти или десяти советских городов. А адекватного возмездия США не опасались, так как ядерное оружие было только у них. Поэтому угроза ядерного нападения, даже если о ней не рассуждали публично и даже если она не присутствовала в умах американских лидеров, могла, как ожидалось, сдержать прямую вражескую агрессию.
Снижение автономности ядерного оружия: подрывная деятельность
Но бездействие – залог успеха только для удовлетворенных держав. Советский Союз прилагал все усилия к тому, чтобы надлежащим образом реагировать на усиление противника, разработал не только атомную, но и водородную бомбу, и одновременно имела место «обходная» реакция. Советским приоритетом того времени было установление политического контроля над восточной половиной Европы посредством насаждения местных коммунистических правительств, покорных Москве. Впрочем, местные коммунистические партии не добились успеха на первых послевоенных выборах, а открытое применение силы могло бы спровоцировать излишне жесткий ответ США. Вместо этого «стену сдерживания» попытались обойти подрывной деятельностью[139][Имеется в виду тайное манипулирование политикой через физическое устрашение, подкуп, внедрение своих агентов, скрытое финансирование, пропаганду ложных ценностей и спецоперации, причастность к которым отрицается, направленные на то, чтобы заставить политические группы у власти и при власти действовать вопреки декларируемым целям.].
Угрожающее присутствие советских оккупационных войск в Европе в период 1945–1948 годов заставило лидеров партий большинства в Венгрии, Румынии и, позднее, Чехословакии сформировать коалиции с местными коммунистическими партиями. Полицейские силы во всех этих случаях неизменно подпадали под контроль министров-коммунистов. Вскоре министры из некоммунистических партий, по-прежнему составлявшие большинство в правительствах, но находившиеся под сильным давлением, стали голосовать за запрет оставшихся вне коалиций правых партий, которые были обвинены в «фашизме». Затем были образованы новые коалиции, уже без наиболее консервативных партий, а последние очутились вне закона или были распущены их лидерами из опасений за свою жизнь. Этот процесс повторялся шаг за шагом, сужая пространство коалиций, пока у власти не остались только коммунисты и подкронтрольные им партии. К концу 1948 года процесс завершился: стена «ядерного сдерживания» оставалась целой, но Советы прокрались в Европу через «туннель» под этой стеной и подчинили себе Восточную Европу без открытого применения силы.
В итоге исходная стратегическая автономность ядерного оружия снижалась невоенными методами, почти невидимыми для сторонних наблюдателей. К тому моменту, когда Соединенные Штаты Америки и Великобритания все-таки отреагировали на эту стратегию, в Европе и за ее пределами, собственными мерами контрподрывной деятельности (финансирование антикоммунистических партий, СМИ, профсоюзов и т. д.), все больше и больше таких «туннелей» сверлили под стеной «ядерного сдерживания». Этот процесс растянулся на десятилетия, вплоть до окончания холодной войны, принимая разнообразные формы, по мере пополнения «репертуара» военными силами стран-сателлитов, спецслужбами, поддержкой повстанческой деятельности и международных террористов.
Как следствие, первым результатом политики ядерного сдерживания стало переключение военных усилий на менее зримые, непрямые формы конфликта, которые исключали прямое американо-советское боестолкновение, но отвергали вооруженное насилие как таковое. Непрямые и публично отрицаемые формы конфликта стали частью повседневной реальности международной политики, но ядерное оружие вызывало и более прозаические защитные реакции. Советским ответом на угрозу американских ядерных бомб, доставляемых бомбардировщиками дальнего радиуса действия, стал наивысший приоритет развития систем ПВО. Огромное количество оставшихся после войны и вполне пригодных зенитных орудий, радаров, скопированных с тех моделей, которые некогда были переданы СССР по ленд-лизу, и первых реактивных истребителей и ракет укрепляло новую схему ПВО, предназначенную для отражения американских бомбардировок.
Обычно именно оборонительная реакция заметнее всего уменьшает эффективность нового вооружения, но в случае ядерного оружия это было не так. Даже системы ПВО, гораздо более эффективные, чем советские в первые послевоенные годы, не сумели бы противостоять этому оружию: ведь всего один уцелевший бомбардировщик мог причинить невосполнимый урон. Учитывая неизбежную реакцию в виде повышения жизнеспособности бомбардировщиков в боевых действиях, эффективность ядерного оружия едва ли могла сократиться исключительно благодаря ПВО.
Снижение автономности ядерного оружия: воспрепятствование и возмездие
Даже до того, как Соединенные Штаты Америки столкнулись с угрозой равноценного возмездия (1945–1949), некоторые самоограничения затрудняли применение ядерной бомбы. Это оружие не могло разрушить весь мир, но несколько атомных бомб способно опустошить крупный город, а их огромная разрушительная сила сама по себе превосходила кульминационную точку военной целесообразности по многим причинам, вне зависимости от возможной реакции противника на применение ядерного оружия. Обилие урона, причиненного даже заклятому врагу, было политически приемлемо дома и за границей только в случае, когда на кону стояли какие-то широко известные и общепризнанные интересы. Поэтому даже при монополии США на обладание ядерным оружием оставалось свободное пространство для целой категории различных войн, которые велись бы «обычными» вооруженными силами. Это были, конечно, малые войны в отдаленных регионах против второсортных соперников и в интересах не столь уж важных союзников; быть может, вполне себя оправдывающие, но не предусматривающие применение ядерного оружия. То есть стратегическая автономия, которую многие охотно присваивали атомной бомбе, бесполезной против непрямого или скрытного нападения, уменьшалась и посредством недостаточно провокационной агрессии.
А между тем в ближайшей перспективе стратегическая автономность ядерного оружия должна была уменьшиться и того сильнее. Симметричная реакция, вызванная американской ядерной монополией, к 1949 году принесла первые плоды, когда Советский Союз испытал свой первый ядерный заряд (отметим, что еще до 1945 года советские разведчики сумели внедриться в «Манхэттенский проект»). Хотя между силами бомбардировочной авиации обоих государств не существовало паритета – одни были малочисленными, другие пребывали в зародыше, – ядерное сдерживание оказалось затронуто самым непосредственным образом: текущая стоимость будущих денег обычно преуменьшается, а вот будущая военная мощь обычно предвосхищается[140][См. Edward N. Luttwak, “Perceptions of Military Force and US De-fense Policy” (1977).].
Едва оформилась угроза симметричного возмездия, военным планировщикам пришлось проявлять больше осторожности в прогнозах по поводу применения ядерного оружия, а политические лидеры выказывали больше осмотрительности и не спешили изрекать угрозы – даже угрозы устрашения.
Последствия угрозы применения ядерного оружия через навязывание тех или иных действий (принуждение) либо через бездействие (сдерживание) всегда ограничивались оценками фактической вероятности применения ядерного оружия, а эта вероятность неуклонно снижалась после признания того факта, что возможен ответный атомный удар. До определенной степени на оценках сказывались представления о характере политического руководства той страны, которой предстояло прибегнуть к «убеждению»: лидеры, которых считали очень осторожными, внушали меньше опасений, нежели те, кого считали безрассудными. Несмотря на спекуляции о политической роли безумия, попытки добиться чего-либо убеждением не побуждали чрезмерно сомневаться в осмотрительности американского и советского руководства, как правило, склонного к умеренности. По сути, пределы ядерного сдерживания определялись в основном восприятием важности интересов, стоявших на кону для каждой из сторон. Угрозы ядерного оружия было вполне достаточно для того, чтобы помешать СССР напасть на американскую территорию, но она казалась менее убедительной, если речь заходила о защите второстепенного союзника на периферии от советской агрессии.
«Баланс взаимно оцениваемых интересов» тем самым присоединялся к балансу технических возможностей при определении последствий грозы ядерного оружия, нарушая всякие простые связи между наличной ядерной мощью и ее ценностью для устрашения. Советские оценки американских интересов с точки зрения американцев, равно как и американские оценки советских интересов с точки зрения Кремля, могли извращаться обеими сторонами посредством искусной пропаганды[141][Об этом подробно см. Thomas C. Schelling, Arms and Influence (1966).], но лишь в известных пределах: отнюдь не любую угрожаемую местность можно было превратить в Берлин, который требовалось защищать любой ценой, и отнюдь не каждый международный контакт СССР становился очередным священным союзом.
В итоге появилась дополнительная категория потенциальных войн с использованием обычного вооружения, которая тоже сократила исходную стратегическую автономию ядерного оружия. Да, вероятность того, что проигравшая сторона прибегнет к ядерному оружию, исключала прямое военное столкновение между американскими и советскими силами даже в малых масштабах, если на кону стояли второстепенные интересы. Потому экспедиционные вылазки, рейды и контррейды советских и американских войск друг против друга не играли в холодной войне никакой роли. Право прежнего владения, подтверждаемое физическим военным присутствием, стало важнее, чем когда-либо, потому что оно мешало проникновению другого.
Но полезное при защите вторичных интересов не годилось в тех случаях, когда затрагивались действительно важные интересы обеих сторон, за которые могла бы вспыхнуть война, даже несмотря на риск применения ядерного оружия проигравшими. Эти интересы следовало отстаивать обычными вооруженными силами непосредственно на местах. Размещение американских войск и авиации после 1949 года в Европе и ход войны в Корее после 25 июня 1950 года знаменовали собой отказ от устрашения одним только ядерным оружием.
В начале 1950-х годов ядерное оружие развивалось в двух направлениях. Наряду с разработкой зарядов, которые высвобождали в 50 или даже в 500 раз больше энергии, чем первые атомные бомбы, началось массовое производство малых тактических зарядов – авиабомб, артиллерийских снарядов, глубинных бомб, морских и наземных ядерных мин, а также ракет и боеголовок. Воздействие этого факта на стратегическую автономию ядерного оружия было противоречивым. С одной стороны, разрушительный потенциал крупных атомных бомб с учетом неминуемого аналогичного ответного удара слишком сильно превышал любое кульминационное значение полезности в целях сдерживания. В самом деле, кривая полезности настолько резко пошла вниз, что от таких бомб следовало ожидать меньшей эффективности в сравнении с первыми атомными бомбами, обладавшими сравнительно мизерной разрушительной энергией. Естественно, найти причины, способные оправдать начало войны, которая могла бы уничтожить всю земную цивилизацию, было намного труднее, чем обозначить интересы, которыми ранее оправдывали риск войны с применением ядерного оружия. С другой стороны, придание ядерного оружия каждому роду вооруженных сил значительно снизило важность дисбаланса в обычном вооружении. При наличии ядерного оружия в арсенале эскадрилий и армейских корпусов, на военных кораблях и подводных лодках появился прямой механизм превращения потенциального поражения в неядерной войне в боевые действия с применением ядерного оружия, что грозило свести на нет все предыдущие успехи победителя.
Оба последствия проявились в практической политике ядерных держав с самого возникновения ядерных арсеналов в середине 1950-х годов и сохранялись вплоть до окончания холодной войны. Советскому Союзу не удалось исключить ядерное оружие из баланса обычных сил и вооружений на суше, где его численное превосходство не обеспечивало желаемого результата. А американская стратегия «массированного возмездия» (1954–1961), призванная вообще упразднить баланс в обычных вооружениях за счет «упора прежде всего на способность к немедленному возмездию в тех местах и теми средствами, какие продиктует наш собственный выбор»[142][Ключевая фраза из выступления государственного секретаря США Джона Фостера Даллеса (Department of State Bulletin, 25 января, 1954).], также провалилась.
Массированное возмездие, конечно, подтвердило бы стратегическую автономность ядерного оружия, будь оно успешным. Но теперь уже никогда не узнать, устрашили бы советских лидеров одни лишь ядерные угрозы, поскольку эта декларируемая политика не обрела практического применения: США не стали сокращать свои неядерные силы до очень низкого уровня, необходимого в качестве «минных растяжек» на периферии, и не сосредоточили все усилия на создании «большого арсенала возмездия». Вместо этого на протяжении десятилетий, проходя циклы вооружения, войны, разоружения, инфляции и повторного вооружения, американская деятельность по созданию и поддержанию неядерных сил сама по себе стала лучшим доказательством эрозии ядерного сдерживания.
Как ясно показывает упадок военной полезности, вызванный слишком большой разрушительной силой, ядерное оружие полностью подчиняется парадоксальной логике стратегии. Схватка с обильным использованием крупных ядерных зарядов настолько отличалась бы от предыдущих войн, что, несомненно, заслуживала бы специальной терминологии для своего описания. Но в результате такой схватки не осталось бы ни военной экономики, ни военной поэзии, ни военной пропаганды, ни военного законодательства, ни прочих знакомых нам спутников войны – все было бы уничтожено. Однако нет никакой другой логики, которая была бы здесь применима. Та же самая стратегическая логика, которую мы исследовали на техническом, тактическом, оперативном уровнях и на уровне театра военных действий, объясняет самоотрицание ядерной войны, что мы увидим на уровне большой стратегии.
Возрождение стратегического воздушного могущества
В январе 1945 года, после пяти лет неуклонно нараставших англо-американских воздушных бомбардировок, Берлин стоял разрушенным: общественные здания и жилые дома в центральных районах превратились в обгоревшие руины, а в пригородах множество фабрик и складов осталось без крыш и стен. Но нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс все еще вещал на Германию и на весь остальной мир с помощью коротковолновых передатчиков. Гитлер из своего бункера и высшее командование вермахта из Цоссена, неподалеку от Берлина, по-прежнему рассылали приказы и получали доклады со всех фронтов по телеграфу, наземным проводным телефонным линиям и по радио, а немецкая армия по-прежнему перемещала и снабжала свои силы по железным дорогам, используя берлинские сортировочные станции, которые часто бомбили и быстро восстанавливали. Что касается населения города, многие жили в наспех подлатанных домах, но электричество, телефонная связь, общественный транспорт, водопровод, канализация и основные службы жизнеобеспечения функционировали (с короткими перерывами), как и многие кинотеатры: 30 января 1945 года состоялась гала-премьера цветного фильма «Кольберг», на которой присутствовало немало зрителей.
Менее чем через двое суток после начала воздушного наступления на Ирак 17 января 1991 года Багдад в основном оставался цел, как и на протяжении всей войны в Персидском заливе, но Саддам Хусейн и его сподвижники лишились возможности выступать по телевидению или по национальному радио, все крупные военные штабы в городе с их радиокоммуникациями были разрушены, а большая часть населения Багдада осталась без электричества, телефонной связи, общественного транспорта, водопровода и канализации. Война едва успела начаться, а лидеры Ирака и его военное командование уже «ослепли», «оглохли» и потеряли свободу перемещений по парализованной столице, утратили способность узнавать о происходящем за пределами Багдада настолько быстро, чтобы успевать адекватно реагировать, и вообще не могли посылать приказы каким-либо иным путем, кроме как с курьерами и по сохранившейся оптико-волоконной связи, соединявшей столицу с несколькими точками на карте[143][Статистические данные по войне в Персидском заливе (количество бомб и снарядов, самолетовылеты и пр.), а также исходный план операции см. в Приложениях. – Примеч. ред.].
Непосредственным результатом этого «обезглавливания» с воздуха было выведение из строя хорошо обеспеченной боеприпасами иракской ПВО. Все авиабазы с их истребителями, батареи ракет и зенитных орудий оказались изолированными, лишились систем раннего оповещения, необходимых для поддержания боеготовности, и без централизованного командования. Чтобы следить за вторгнувшимися в воздушное пространство вражескими самолетами и атаковать их снова и снова, чтобы использовать ракеты дальнего радиуса действия, загонять самолеты противника на малые высоты и подставлять их под огонь переносных ракетных установок и зенитных орудий, чтобы встречать концентрированные атаки с воздуха сосредоточенной противовоздушной обороной, система ПВО должна быть частью единого целого, но в Ираке все обстояло иначе, поскольку все национальные и региональные контрольные центры этой системы заблаговременно уничтожили. Крупные радарные станции раннего оповещения разбомбили в самом начале воздушной войны и повредили взлетно-посадочные полосы многих авиабаз. Впрочем, продолжали действовать некоторые радары слежения и бесчисленные пункты воздушного наблюдения, а взлетно-посадочные полосы быстро отремонтировали, но все это не имело значения, поскольку исчезло централизованное командование, которое могло бы обобщить поступавшую информацию, направить на перехват истребители, если те могли взлететь, и координировать работу немалого количества уцелевших ракетных установок и зенитных орудий.
Что касается многочисленных иракских сухопутных сил, то воздействие на них атаки с воздуха было, скорее, постепенным, а не мгновенным. Но довольно скоро и они впали в паралич, утратив возможность снабжать продовольствием, водой, топливом и боеприпасами большие контингенты в Кувейте и по соседству: ведь бомбежки разрушили железнодорожные и автомобильные мосты, нефтеперерабатывающие заводы, склады нефтепродуктов и большинство крупных складов боеприпасов, где хранились бомбы, снаряды и боеголовки для ракет, а также сами ракеты. Иракская армия не могла ни отвести подразделения назад в Ирак, ни наступать на Саудовскую Аравию, потому что ее передовые части незамедлительно были бы обнаружены и атакованы с воздуха. Даже оставайся они на своих тщательно замаскированных и врытых в землю позициях, танки, БТР и артиллерийские орудия все равно были бы уничтожены прямыми попаданиями управляемых боезарядов, как и самолеты в бетонных ангарах или снаружи, как ракетные батареи, командные посты, боевые корабли и все остальное. Гордость режима, мощный военно-промышленный комплекс тоже серьезно пострадал от атаки с воздуха. После войны инспекторы ООН обнаружили немало сохранившихся военных объектов, но многие сборочные линии, фабрики и ремонтные мастерские, центры разработки ракетного и ядерного оружия, химические и бактериологические лаборатории, промышленные предприятия и склады были разбомблены практически до основания.
Англо-американское воздушное наступление на Германию разрушило многие города, большие и малые, но не нанесло никакого прямого урона германской военной мощи. Напротив, в 1991 году воздушная атака на Ирак оставила в неприкосновенности почти все крупные и мелкие города, но нанесла сокрушительное поражение иракским вооруженным силам, а в итоге запланированное финальное наземное наступление не затянулось – ему, по сути, почти никто не противостоял. Иракские войска, обездвиженные, часто голодные и страдавшие от жажды, сократившиеся в числе из-за дезертирства, потерявшие вследствие ударов с воздуха многие виды тяжелого вооружения, толком не сопротивлялись 100-часовому маршу союзных наземных сил вокруг Кувейта и по его территории. Защищенные прочной броней американские танки М-1 практически не встречали преград, как и легкобронированные БМП и джипы французского Иностранного легиона, а также взятые в аренду безрассудными журналистами. Сама логика наземного наступления обуславливалась воздушным могуществом: войска США и сил коалиции наступали разрозненными колоннами, слишком далеко друг от друга для оказания поддержки, ибо все были уверены, что любая попытка иракцев напасть на какую-то колонну будет немедленно подавлена авиацией.
В конечном счете именно воздушная мощь принесла победу – в той степени, которая удовлетворила США. Именно президент Джордж Буш объявил в одностороннем порядке о прекращении огня 27 февраля 1991 года, хотя Саддам Хуссейн еще оставался у власти и имел в своем распоряжении значительные силы. Лишь полное занятие территории Ирака наземными силами могло гарантировать ликвидацию режима Саддама Хуссейна. Но поставь кто-то такую задачу перед планировщиками атаки с воздуха, они бы справились с нею, заложив в план продолжение воздушных ударов в течение достаточного долгого времени. Подвергайся дорожное движение в Багдаде и в окрестностях, а также ремонтные работы по восстановлению систем жизнеобеспечения и средств связи непрерывным налетам, предельно централизованный иракский диктаторский режим оказался бы полностью отрезанным от оставшейся части страны. Став в собственной осажденной столице беженцем, вынужденным прятаться от воздушных атак, Саддам Хусейн наверняка утратил бы контроль над государственной системой безопасности и пропагандистской машиной, благодаря которым держалась его власть. Задолго до этого любая часть страны, более или менее отдаленная от столицы, была бы освобождена от гнета диктатуры, и мощные оппозиционные силы вырвались бы наружу как на шиитском юге, так и в северном Курдистане. Именно такая перспектива развития событий побудила президента Буша остановить войну на том этапе, на каком он это сделал. Распад Ирака означал необходимость постоянного военного присутствия США в Месопотамии – для сдерживания экспансии Ирана.
Понять суть той или иной войны – даже недолгой, обычно односторонней и ограниченной одним-единственным театром военных действий, – как правило, непросто, поскольку фактический ход событий нужно извлекать из-под слепящих отблесков различных уровней войны – политического, стратегического, оперативного, тактического и технического, – своеобразных и отчасти противоречащих друг другу. В качестве примера можно привести участие арабских войск в антииракской коалиции, ценное с политической точки зрения, но незначительное с точки зрения оперативной, хотя и потенциально полезное на уровне стратегии театра военных действий (ведь египтяне, сирийцы и саудовцы, по крайней мере, присутствовали на среднем участке фронта между морской пехотой США на побережье и основными силами армии США и Великобритании в глубине территории военных действий). Если бы вместо итоговой «кавалькады» разгорелись настоящие бои, то присутствие в коалиции арабских войск могло бы сыграть определенную роль.
Само многообразие различных уровней дает повод для грандиозной сумятицы и множества противоречий, что доказывают бесконечные переписывания военной истории. Оно же открывает некоторые возможности для неверной интерпретации – либо с целью удовлетворить личные амбиции, либо для того, чтобы потрафить притязаниям тех или иных соперничающих военных ведомств. Выбирая тот уровень анализа, который лучше всего подходит для намеченных целей – тактических или политических, оперативных или стратегических, – можно аргументированно доказать любые тезисы и извлечь практически любой «урок», зачастую лишь для того, чтобы оправдать те или иные решения военных, принятые гораздо раньше, или подчеркнуть заслуги того или иного рода войск или вида вооружений. При попытках пересечь это методологическое «болото» спасением видится воздержание от всякого стремления усвоить так называемые уроки войны до тех пор, пока эта война не будет всесторонне осмыслена на различных уровнях и в обоих измерениях (такую задачу обыкновенно удается решить только после того, как сменятся два и более поколения, когда бывшие противники отойдут в мир иной, все эмоции утихнут и последние тайны будут раскрыты).
По поводу войны в Персидском заливе 1991 года можно уверенно заключить лишь следующее: боевые действия разворачивались без обычного в таких случаях чередования приливов и отливов военной удачи, которые традиционно характеризует любую серьезную войну, поскольку был достигнут немедленный успех в исторически небывалом «обезглавливании» противника посредством воздушной атаки. В остальном же нам остается пока только гадать, что происходило в действительности, без попыток сформулировать обобщающие выводы. Наступательная воздушная мощь является преимущественно ситуационной и определяется во многом интенсивностью конфликта. В крайнем случае, например при сугубо партизанской войне, при отсутствии обнаружимых инфраструктурных целей, бомбардировка с воздуха обречена оказаться бесполезной, вне зависимости от точности или летальности: партизаны слишком рассеяны для того, чтобы их можно было успешно бомбить, а их пропагандисты, снабженцы и вожди неотличимы от обычного населения. Напротив, в той мере, в какой возрастает интенсивность конфликта, растет и потенциальная ценность наступления с воздуха, достигая в конце концов противоположного экстремума – войны, которую можно выиграть только за счет авиации. Сюда относятся война в Персидском заливе 1991 года и война за Косово 1999 года, если, конечно, согласиться с тем, что их единственной целью было выдавить агрессоров из Кувейта и Косова соответственно.
С определенной долей осторожности можно сделать еще два вывода относительно двух указанных войн. В обоих случаях авиация оказывалась основным родом вооруженных сил, притом в степени, небывалой в анналах военной истории; в обоих случаях наступление с воздуха отличалось содержанием, а не размахом, от всех предыдущих воздушных кампаний. Отнюдь не огромное количество сброшенных с воздуха боеприпасов привело к достигнутым результатам.
В ходе войны в Персидском заливе, вопреки радостному настрою на брифингах для СМИ и каждодневным рапортам о количестве боевых вылетов, которое сообщалось так, будто каждый завершался бомбовым ударом, менее половины из приблизительно 110 000 вылетов, зафиксированных с начала кампании 17 января 1991 года до прекращения огня 27 февраля 1991 года, были по-настоящему «ударными». Даже в них самолеты не несли чрезмерной бомбовой нагрузки. Даже громадные и древние бомбардировщики В-52 несли примерно половину нагрузки в сравнении со своими предшественниками во Вьетнаме, сбросили в общей сложности 25 700 тонн боеприпасов за 1624 боевых вылета (15,8 тонны за вылет)[144][Модифицированные самолеты B-52D Big Belly, которые применялись во Вьетнаме (и больше не состоят на вооружении), несли 24 бомбы (по 500 или 750 фунтов), аналогично другим B-52, но также могли нести 84 (вместо 27) 500-фунтовых бомб или 42 (вместо 27) 750-фунтовых бомб. См. USAF White Paper: “Air Force performance in Desert Storm”, April 1991, стр. 5.]. Что же касается основной массы истребителей-бомбардировщиков и штурмовиков (легких бомбардировщиков), их средняя бомбовая нагрузка была гораздо меньше теоретически возможной. Например, истребители-бомбардировщики F-16 (наиболее многочисленные в составе ВВС США) были, как правило, вооружены двумя бомбами Мк-84 общим весом 4000 фунтов, что составляло всего треть максимальной нагрузки этого самолета. А легкие стелс-бомбардировщики Р-117, неуловимые для радаров и единственные пилотируемые машины, которые атаковали цели в центре Багдада, несли в среднем по 1,5 тонны бомб за 1300 боевых вылетов в ходе войны. Реальная средняя бомбовая нагрузка на каждый американский боевой самолет, за исключением В-52, составляла чуть менее тонны. В итоге совокупный вес всех бомб, сброшенных на Ирак, составил 90 549 тонн, включая боеприпасы сил коалиции и все виды снарядов, как управляемых, так и неуправляемых.
Эта цифра может показаться огромной, но вспомним, что на Германию сбросили 134 000 тонн бомб всего за один месяц – март 1945 года. К тому же она не включает в себя огромное количество неучтенных бомб и ракет, сброшенных на Германию более чем тремя тысячами американских, британских и советских истребителей-бомбардировщиков.
Словом, мы приходим к обманчиво простому выводу, который на самом деле сулит множество затруднений: именно небывалая точность ударов с воздуха, а не их масса позволила добиться ошеломляющих результатов. Еще более противоречивый тезис осторожно предлагается ниже: лишь точные удары управляемыми боеприпасами оказались эффективными, а в остальном бомбардировка была ничуть не полезнее, чем во всех предыдущих воздушных сражениях, – то есть почти совершенно бесполезной.
Управляемые и неуправляемые средства воздушной войны
Несмотря на все обсуждения и восхваления «умных» бомб и ракет, столь характерные для репортажей СМИ во время войны в Персидском заливе и в Косово, это «умное» оружие составляло лишь небольшую часть реально использованных воздушных боеприпасов. Из всех видов снарядов, сброшенных или выпущенных по Ираку вооруженными силами США в ходе войны в Персидском заливе, только 17 109 управлялись при наведении на цель, а 177 999 были обычными неуправляемыми бомбами (некоторые – кассетные, той или иной разновидности, но большинство – простые «железные» бомбы, близкие родственницы бомб Второй мировой). Значительная часть последних (72 000) была сброшена бомбардировщиками В-52, но преимущественно их доставляли к цели истребители-бомбардировщики, многие из которых могли бы быть оснащены прецизионными системами. Точно так же на боеголовки управляемых боеприпасов всех типов пришлась всего 6631 тонна из общего количества 71 627 тонн боеприпасов, сброшенных или выпущенных американскими войсками. Следовательно, если исходить из количества примененных вооружений, воздушная война против Ирака была на 91,2 % старомодной бомбардировкой, причем с учетом тоннажа этот процент снизится до 90,74 %, но в любом случае старомодная бомбардировка остается преобладающей в воздушной войне, даже без внимания к действиям авиации союзников по коалиции, из которых только французы использовали достаточную долю управляемых боеприпасов. В войне за Косово пропорция управляемых боеприпасов была больше, но не настолько, чтобы охватить полный тоннаж примененных зарядов.
Мы отлично знаем итог успешных точных ударов с воздуха в ходе войны в Персидском заливе – в некоторых случаях эти результаты показывали по телевидению (ожидать репортажей о неудачных налетах, разумеется, не приходилось). Каждая ракета или управляемая бомба, которая достигла своей цели (таковых было очень много, свыше 50 %), уничтожила или повредила здание, сооружение или установку, специально отобранные в качестве мишени для атаки, немедленно лишила Ирак всех функций, которые тот или иной объект должен был играть в предстоявшем конфликте. Нам известны и последствия прерывания телефонной связи из-за уничтожения центрального узла в Багдаде, а также массового бегства иракских самолетов в Иран после того, как якобы прочные ангары стали разрушаться один за другим, или остановки снабжения иракских войск в Кувейте, когда были разбомблены железнодорожные и шоссейные мосты.
Столь непосредственные конкретные результаты, безусловно, резко отличаются от тех, которые достигались бомбардировками старого типа, где каждый боеприпас, даже успешно сброшенный вблизи от цели, вносил не поддающийся точной оценке вклад в общий урон, каковой оценивали позднее по фотографиям объекта после атаки или по воронкам от бомб, что упали рядом, не причинив никакого вреда.
Нельзя утверждать, что в тех случаях, когда ничего существенного уничтожено не было, удалось достичь какого-то воздействия на «боевой дух» противника при атаках управляемым оружием. Отличие от обычных бомбардировок стоит искать не в этом, ведь из анализа всех предыдущих бомбардировок мы знаем, что, даже когда за счет случайного попадания бомб достигается какое-то разрушение, способность противника к ведению боевых действий вовсе не обязательно существенно ослабляется. Конечно, встречаются и исключения, как в том драматическом эпизоде войны в Персидском заливе, когда неуправляемые бомбы были сброшены намеренно в рассеянном порядке на столь же рассеянные по местности склады боеприпасов иракской армии. Цепочка взрывов лишили иракские силы в Кувейте и его окрестностях немалой части боеприпасов. Но при бомбардировках старого типа с использованием неуправляемых бомб такая непосредственная связь между действием и результатом обычно маловероятна.
Верно, разумеется, что и наиболее точные управляемые боеприпасы можно использовать лишь против «точечных» целей, то есть таких целей, когда всего одним взрывом можно разрушить или вывести из строя какую-либо часть объекта или весь объект целиком. Такой целью может быть одиночный объект типа артиллерийского орудия, отдельного самолетного ангара или достаточно компактного здания. В ходе войны в Персидском заливе такими одиночными целями выступали высотные здания штаб-квартиры военной разведки, министерства обороны и некоторых других министерств в Багдаде: все они снаружи почти не пострадали, но внутри перекрытия сложились от крыши до уровня мостовой. Схожим образом даже прочные железобетонные мосты с четырьмя полосами движения выводились из строя всего двумя бомбами, прицельно сброшенными так, чтобы разрушить их по ширине. В Белграде, в городе Нови-Сад и в других местах Югославии списки целей, которые можно было вывести из строя всего одним попаданием, очень походили друг на друга.
При этом сохраняются так называемые экстенсивные цели[145][Широко употребляемые выражения «бомбежка по площадям» и «ковровая бомбардировка» подразумевают удары по городским/промышленным целям, которые в ходе войны в Заливе не применялись.], недостаточно компактные для того, чтобы их можно было вывести из строя одним, двумя или даже тремя попаданиями. Это именно те цели, существование которых оправдывает неуправляемые бомбежки по принципу свободного падения. Но насколько они распространены – и можно ли вообще успешно атаковать их с воздуха? В случае войны в Персидском заливе такой вопрос может показаться праздным, поскольку само по себе размещение огромного количества иракских наземных сил в Кувейте и в его окрестностях предлагало авиации обилие экстенсивных целей. Конечно, иракцы рассредотачивались на местности, как и должны поступать мало-мальски компетентные сухопутные войска. Позиции взводов отделялись друг от друга и от ротных командных постов, равно как и сами роты размещались в отдалении от штаба полка и от полковой артиллерии.
Кроме того, разрозненные подразделения такой массы сил нельзя атаковать с воздуха индивидуально. Взвод – скорее абстракция, а не реальный физический объект, который можно атаковать управляемым оружием. Если пилот – или, еще лучше, беспилотный летательный аппарат – пролетает над взводом, картина внизу будет состоять из трех или четырех одиночных танков (когда рассматривается бронетанковое подразделение), такого же количества БМП (когда рассматривается моторизованное подразделение) или дюжины стрелковых ячеек и блиндажей, когда речь идет о пехотном взводе. Удары управляемым оружием относительно полезны в первом случае – даже множество танков Саддама Хусейна было не таким бесчисленным, чтобы атаковать их индивидуально бомбами GBU-12 с лазерным наведением стоимостью 9000 долларов каждая. Во втором случае польза уже сомнительна: БМП куда дешевле танков, а в иракской армии, оснащенной с большим размахом, их было не счесть. Если цель бомбежки больше тактическая, нежели стратегическая (например, остановить наступление с применением БМП), бронетранспортеры вообще не заслуживали индивидуального поражения с воздуха. А третий случай ясен и подавно: рассредоточенные стрелковые ячейки и блиндажи не стоят того, чтобы атаковать их даже самым дешевым управляемым оружием.
Поскольку наземные войска, развернутые для обороны территории, действительно представляют собой экстенсивные цели, преобладание бомбардировок старого типа в ходе войне в Персидском заливе было вполне оправданным; то же можно сказать о бомбардировках неуправляемыми боеприпасами в ходе войны за Косово. Но из того, что атаки с воздуха дорогими управляемыми боеприпасами против рассредоточенных войск непрактичны, отнюдь не следует, что воздушные удары с применением дешевых неуправляемых бомб эффективны. Напротив, старые и современные свидетельства доказывают в основном обратное. Наиболее известные примеры, то есть сражение при Монте-Кассино в 1943 году и удары с воздуха в Нормандии в 1944 году, демонстрируют, что крупнейшие бомбардировки наземных сил за годы Второй мировой войны принесли ничтожные результаты, равно как и все прочие подобные бомбардировки до и после этого[146][Единственным заметным исключением является массированная бомбардировка немецких сил в «фалезском котле» в июле 1944 г. (Имеется в виду операция союзников против 14 немецких дивизий в Нормандии. – Примеч. перев.)]. Пилотам, взиравшим сверху на посеянный ими хаос разрушения, такой результат показался бы невероятным, каковым он выглядел и для союзных сухопутных частей, которые шли вверх по склонам Монте-Кассино в 1943 году, будучи уверенными в том, что ни один немец не выжил в результате каскадных бомбежек, уничтоживших древний монастырь, – но оказались под яростным пулеметным огнем. То же самое произошло и с британскими танками, наступавшими на Кан после ударов с воздуха: они натолкнулись на множество немецких противотанковых пушек, уцелевших при налете. В войне за Косово в 1999 году сравнительно малочисленные контингенты югославских войск (менее 25 000 человек в общей сложности) несколько недель подвергались тяжелым бомбардировкам, но когда в Косово вошли силы НАТО, а югославские части отступили в Сербию, выяснилось, что потери югославов в людях и в вооружении составили около 2 %, а не 25 %, как ожидалось ранее.
Все всегда происходит одинаково. Бомбы оглушительно взрываются, земля содрогается, комья дерна и камни взлетают в воздух, войска поражает ударная волна, у многих солдат из носа и ушей течет кровь, бойцы от страха впадают либо в апатию, либо в самую настоящую панику. Но если только противник не находится поблизости и не готов к немедленному наступлению, этот момент шока быстро проходит. Взрывы прекращаются, земля перестает вздыбливаться, люди успокаиваются, и тогда выясняется, что количество убитых и раненых совсем не велико, причем настолько, что те, кто подсчитывает потери, изумляются, – а еще больше достойно удивления то, что до сих пор многих поражает довольно известный факт: бомбы редко убивают солдат на местности. Именно естественное рассредоточение успешно их защищает, даже если они не окапывались, как по большей части было с иракцами в Кувейте и его окрестностях (или с югославами в Косово), несмотря на фантастические истории о надежных бомбоубежищах, которые пресса распространяла вместе с выдуманными диаграммами[147][Эти байки, по-видимому, восходят к британской разведке. Можно посоветовать изучить практики британцев по роману Грэма Грина «Наш человек в Гаване».].
Может возникнуть соблазн отмахнуться от исторических доказательств, поскольку сегодня налицо техническая возможность поражения рассредоточенных войск кассетными бомбами – емкостями, из которых разлетается в разные стороны множество мелких поражающих частиц; общий летальный эффект охватывает гораздо большую территорию, чем при взрыве эквивалентной по мощности бомбы классического типа. Из 177 999 неуправляемых бомб, сброшенных авиацией США в ходе воздушной войны против Ирака, треть относилась к кассетным зарядам, 27 735 из них были типа Mk-20 Rockeyes с 247 однофунтовыми поражающими частицами каждая, а остальные еще лучше годились для использования против пехоты. Подобные «противопехотные» боеприпасы считаются столь убийственными, что в конце 1970-х годов правительство США прекратило их поставки в некоторые страны, продолжавшие получать все другие виды вооружения. Их видимое воздействие, ярко показанное в фильмах об испытаниях на полигонах, настолько поражает, что, кажется, никого не остается в живых на местах применения этих бомб.
Но геометрия берет верх над воображением. Кувейт постоянно называли «крошечным», армия Саддама Хусейна представала «огромной», а ситуационные военные карты исправно показывали «Кувейтский оперативный театр», испещренный изображенными в виде сосисок местами дислокации иракских дивизий и более мелких частей. Однако соотношение реально занятой войсками площади с песчаной пустыней между ними внутри каждого пункта дислокации было настолько низким, что даже миллион кассетных зарядов не позволял преодолеть эту геометрию рассредоточения.
Лишь статистика потерь в живой силе среди иракцев в ходе бомбежек с воздуха могла бы представить реальные доказательства того, что даже применение кассетных боеприпасов не повышает эффективность бомбежки сухопутных сил, если только шок от бомбовых ударов не закрепляется немедленно наземной атакой; иначе говоря, бомбардировка должна носить не стратегический, а тактический характер и предназначаться для поддержки собственных наземных сил. Полной статистикой потерь мы не располагаем, но для четырех иракских дивизий в Кувейте, подвергавшихся постоянным и плотным ударам, имеются следующие цифры: первая дивизия – 100 убитых, 300 раненых из общего количества военнослужащих в 11 400 человек, то есть 3,5 % потерь; вторая – 300 убитых, 500 раненых из 5000 человек, то есть 16 %; третья – 100 убитых, 150 раненых из 8000 человек, то есть 3,1 %; четвертая – 100 убитых, 230 раненых из 7980 человек, то есть 4,1 %[148][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak («Авиация во время бури в пустыне: говорят иракские военнопленные»), стр. 3. Впрочем, первоначальные оценки характеризуют «рациональные» подсчеты, а не фактические (неизвестные) исходные показатели.]. В этих случаях бомбардировка велась интенсивно, так что результаты нельзя назвать ничтожными, но их не назовешь и блестящими. По приблизительным оценкам, требуются потери как минимум 25 % личного состава, чтобы нейтрализовать подразделение в тактической обороне средней по качеству армии, и в два раза больше, когда мы говорим о первоклассной армии. Так, в сражении за Сталинград лучшие подразделения обеих сторон продолжали обороняться, даже потеряв 75 % личного состава (а в наступлении даже лучшие части прекратят полноценную атаку, потеряв всего 5 % личного состава в короткий промежуток времени, то есть в течение часов, а не дней).
Воздействие бомбардировок на «боевой дух»
Слишком непреклонным цифрам всегда противопоставляется донельзя неопределенное «воздействие на боевой дух», о котором неизменно заявляют всякий раз, когда бомбардировки не приносят результатов, каковые возможно сфотографировать и соотнести с политическими и военными затратами. В теоретических обоснованиях воздушного могущества в период между двумя мировыми войнами всегда подчеркивалось предполагаемое воздействие стратегических бомбардировок (и вообще, похоже, любой бомбежки) на боевой дух. Даже позднее, в первые два года Второй мировой, командование Королевских ВВС упорно утверждало, что неточные и редкие бомбардировки вот-вот сломят боевой дух немецкого населения («которое спряталось в бомбоубежища и замышляет восстание»). Война в Персидском заливе тоже сопровождалась рассуждениями о таком воздействии, причем как будто с гораздо большим основанием, ведь было известно о многочисленных случаях дезертирства из иракской армии. В упомянутых выше четырех дивизиях, которые особенно сильно бомбили, известная численность дезертиров были такова: 5000 из 11 400 человек в первой, 1000 из 5000 человек во второй, 4000 из 8000 человек в третьей и 2500 из 7980 человек в четвертой.
Казалось бы, все ясно: очевидно, что массированная бомбардировка неуправляемыми боеприпасами (даже «ковровая») эффективна, пускай потери врага невелики и при использовании кассетных бомб. Может, все-таки следует забыть об историческом опыте, который учит, что шок от бомбежек носит временный характер и не деморализует окончательно даже средние по качеству части. Бомбежки иракских войск в Кувейте велись интенсивно и продолжительно – попробуйте вообразить, как чувствовали себя иракцы, вынужденные несколько недель оставаться на месте под бомбами, без какой-либо собственной боевой активности, которая могла бы отвлечь их внимание, обреченные подвергаться атакам с воздуха почти без малейшей реальной возможности ответить зенитным огнем, бессильные против невидимых В-52 на большой высоте… Конечно, не слишком приятно обнаруживать, что исторические факты всех предыдущих воздушных войн настолько устарели, но кажется, что эти факты не оставляют иного выбора. Или все же оставляют? Ибо те же самые факты допускают совершенно иную интерпретацию: иракские войска, «деморализованные» (или нет) неточными бомбардировками, в любом случае очутились на грани выживания из-за ударов управляемых боезарядов, которые прервали движение грузовиков, доставлявших продовольствие и воду в пустыне. Тот же самый документ, который упоминает дезертирство и приписывает его воздействию ковровых бомбардировок на боевой дух, содержит следующее утверждение: «Многие пленные жаловались на то, что получали всего горсть риса и муки в ежедневном рационе питания. Воду приходилось доставлять в лагерь на грузовиках, и ее стало не хватать по мере продолжения воздушной войны, поскольку немало автоцистерн было уничтожено. Употребление неочищенной воды приводило к постоянным проблемам (со здоровьем)»[149][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak, стр. 4.].
Все это наводит на следующую мысль: возможно, нет необходимости взывать к пресловутому и столь неуловимому воздействию на боевой дух? Известно, что в первоклассных армиях солдаты продолжали сражаться до тех пор, пока в прямом смысле слова не падали в обморок от голода, но даже наилучшие войска не способны драться без воды. Когда конвои грузовиков снабжения перестали прибывать, иракские бойцы в пустыне были обречены. Некоторые солдаты все еще добывали неочищенную воду, а для других альтернативой выглядела смерть на месте либо (для тех, кто находился на передовой) опасное проникновение в Саудовскую Аравию, либо дезертирство в тыл (лучший выбор). Это был действительно вопрос выбора: «Иракская армия предоставляла своим военнослужащим 7 дней отпуска за каждые 28 дней службы на фронте… В феврале [в период бомбардировок] солдатам, которые пропустили свой январский отпуск [отпуска отменили после начала войны 17 января], предоставили четырехдневный отпуск. Большинство из них не вернулись в свои части»[150][Там же.]. Иными словами, многим иракским солдатам было трудно не дезертировать. Систематическое разрушение железнодорожных и шоссейных мостов между Багдадом и Басрой, быстрое уничтожение сборных понтонных переправ, которые иракцы пытались наладить, беспрерывная бомбардировка движения на дорогах, особенно между Кувейтом и Басрой, не только сократили поток снабжения, но и сделали любое путешествие медленным, опасным или попросту невозможным.
Мы установили, что якобы имевшее место воздействие бомбежек неуправляемым оружием на боевой дух было незначительным: иракские солдаты, которых называли дезертирами, в любом случае не могли вернуться в свои части, вне зависимости от состояния их боевого духа. Поэтому можно не обращать внимания на донесения очевидцев, которые обычно вторят уже привычным рассказам: «Больше всего боялись В-52. Атаки этих самолетов один офицер описывал как «что-то невероятное». Он поведал, что его солдаты впадали в панику, когда начинался налет этих тяжелых бомбардировщиков… Грохот и дрожь земли ощущались на… расстоянии многих миль. Звуковые эффекты вызывали у солдат оцепенение и страх, они с ужасом думали, что станут следующей мишенью»[151][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak, стр. 6.].
Мы отвергаем подобные свидетельства не потому, что ставим под сомнение их достоверность, – но потому, что они вводят в заблуждение, даже будучи подлинными. Конечно, разрывавшиеся среди иракских солдат бомбы сеяли ужас, мрачные предчувствия и страх – точно такой же временный эффект наблюдался во Вьетнаме и во всех предыдущих воздушных войнах, но шок немедленно проходил после прекращения бомбежки. Воздействие атак управляемыми боезарядами, которые прерывали движение на иракских дорогах, не было ни психологическим, ни временным; скорее, оно было физическим и накапливалось. Когда шоссейные и железнодорожные мосты рушились из-за бомбардировок, первые поначалу можно было обойти, частично восстановить или заменить понтонами, но железная дорога Багдад – Басра, по которой перевозилось подавляющее количество военных грузов для снабжения армии, полностью прекратила работу. Зависимость иракцев от снабжения автотранспортом усугубилась. Далее пострадали отремонтированные мосты и понтоны, что привело к скоплению автотранспорта на дорогах. Затем на длинные вереницы машин стали налетать штурмовики. В результате лишь немногие водители отваживались продолжить путь, но машин, оставшихся в целости, в любом случае было немного.
Поэтому боевой дух отдельных иракских солдат в целом не имел никакого значения. Были они полностью деморализованы бомбежками или оставались столь же фанатичными (как войска СС в свои лучшие дни), их подразделения не могли ни наступать, ни отступать, ни выжить, оставаясь на месте, после прерывания снабжения ударами с воздуха. Все это делает бомбежки ради «боевого духа» бессмысленной жестокостью и пустой тратой сил.
Особенность прицельных бомбардировок
Нарушение путей снабжения в любом случае заставило бы иракские войска уйти из Кувейта или вызвало бы внутренний коллапс из-за голода и жажды – это представляется в ретроспективе довольно очевидным. Но до войны в Персидском заливе и в период боевых действий сторонники раннего начала наземного наступления яростно настаивали на том, что упреждение с воздуха «никогда не работает», обычно ссылаясь на опыт Вьетнамской войны. Условия Вьетнама с его многочисленными путями с севера на юг через Лаос и Камбоджу, с густыми джунглями, скрывающими большинство участков дорог от наблюдения и атак с воздуха, с обилием пеших носильщиков и велосипедистов наряду с конвоями грузовиков – приравнивались к ситуации в Ираке и Кувейте. Иракские войска были слишком многочисленными для того, чтобы снабжаться столь ненадежным способом, как доставка припасов на верблюдах по ночам. Им приходилось полагаться на железнодорожную линию от Басры и на два шоссе с несколькими крупными мостами, хорошо заметные в пустынной местности без всякого природного укрытия, а потому полностью доступны для наблюдения и атак с воздуха. Кроме того, Вьетнам отнюдь не засушливая страна, там хватает риса и воды, так что даже при полной остановке снабжения северовьетнамские части не испытывали бы недостатка в еде или питье, нуждались бы лишь в пополнении боеприпасов – а эту потребность можно контролировать, за исключением необходимой обороны против наземных сил противника[152][Во Вьетнаме упреждение было всегда недостаточным, но нельзя говорить, что оно было бесполезно. Оно наносило фактический и «виртуальный» урон противнику: северовьетнамцам приходилось использовать обходные маршруты и привлекать к снабжению много людей, что ослабляло их фронтовые части.]. Напротив, иракским войскам в Кувейте снабжение требовалось даже в отсутствие наземных боевых действий, и прервать его было куда проще. Логистическая уязвимость югославской армии в Косово была еще ниже, чем у северовьетнамцев в Индокитае, несмотря на отсутствие густых джунглей: все объяснялось многочисленными дорогами, обилием местных источников снабжения и тем обстоятельством, что не велось наземных схваток, которые вынудили бы к пополнению боеприпасов.
Перед войной в Персидском заливе также утверждалось, что упреждение будет неэффективным, поскольку запасы иракских войск в Кувейте огромны (некоторые оценки предполагали шестимесячный запас воды и продовольствия). Это поистине уникальное достижение логистики, но в реальности оно оказалось ошибкой. Отдельные иракские дивизии располагали месячными запасами продовольствия, но упреждение с воздуха, способное прекратить движение по железным и шоссейным дорогам, грозит опасностями и складам с запасами, как, собственно, и произошло: «Другой офицер заявил, что у его дивизии были заготовленные запасы еды, воды и боеприпасов на один месяц. Атаки с воздуха уничтожили 80 % этих припасов»[153][См. Airpower in Desert Storm: Iraq’s POWs Speak, стр. 4.].
Следовательно, действия с воздуха против линий снабжения иракцев в Кувейте было вполне эффективным и могли бы сделать наземное наступление вообще ненужным, продлись они достаточно долго (если при этом предполагать – чего, возможно, не следует делать, – что стратегической целью всей операции было добиться вывода иракских войск из Кувейта). Пусть аналогия с Вьетнамом кажется совершенно неуместной, она все-таки напоминает нам, что упреждение с воздуха может быть бесполезным, полезным, очень полезным или даже самодостаточным методом ведения войны, в зависимости от конкретных обстоятельств, которые сопутствуют стратегии уровня театра военных действий: это плотность транспортной сети и ее уязвимость перед атаками с воздуха, уровень проходимости местности вне дорог, расстояния и прежде всего состав и масштабы необходимого снабжения. Именно по этой причине (наряду с другими) мощь воздушного удара сугубо ситуационна, о чем крайне важно помнить при определении общей роли авиации в национальной стратегии.
Разумеется, отнюдь не все бомбежки старого типа с применением неуправляемых боеприпасов направлялись в ходе войны в Персидском заливе против иракских сил в Кувейте с целью «подготовки поля для наземного сражения». Даже бомбардировщики В-52, неспособные наводить свои неуправляемые бомбы индивидуально, подобно более современным истребителям-бомбардировщикам[154][Новейшие навигационно-атакующие системы допускают медианные ошибки в горизонтальной бомбардировке и пикировании с малых высот всего в пределах 15 футов при оптимальных условиях (высота сброса – от 2000 до 1000 футов); это чрезвычайно опасный режим, когда почти все способы противодействия воздушным ударам оказываются эффективными.], тоже использовались для ударов по аэродромам, промышленным комплексам и складам на открытой местности. В отличие от рассредоточенных войск такие цели возможно эффективно атаковать без ссылок на боевой дух. Но сегодня эти цели представляют собой довольно ограниченную категорию – при наличии альтернатив для точных ударов. Например, даже склад на открытой местности лучше всего атаковать управляемыми боезарядами, направленными на отдельные секции; в ходе войны в Персидском заливе большинство бомб, сброшенных на такие склады, взрывалось в проходах между секциями, не причинив урона. Что касается различных типов промышленных объектов, лишь немногие из них поражаются при экстенсивном рассеянном бомбометании. Скажем, завод тяжелого машиностроения не понесет серьезного ущерба, если разрушить кровлю здания: обломки уберут, а станки останутся в целости и сохранности, если, конечно, из-за возгорания смазочных материалов не начнется пожар, способный привести к оплавлению оборудования. Даже нефтеперерабатывающие и химические заводы гораздо экономичнее атаковать несколькими управляемыми боеприпасами, если их технологические процессы известны достаточно хорошо для того, чтобы вскрыть критически важные участки производства.
А вот на военных аэродромах только управляемое оружие может уничтожить ключевые объекты, предположительно защищенные толстым слоем бетона, будь то ангары для самолетов, бункеры с боеприпасами, командные центры, помещения для летных смен и мастерские по ремонту электронного оборудования. Неуправляемые бомбы могут повредить разве что незащищенные вспомогательные строения, а также взлетно-посадочные полосы. Это может оказаться крайне полезным и временно приковать самолеты противника к земле, но в ходе войны в Персидском заливе даже чрезвычайно пассивные ВВС Ирака сумели довольно быстро использовать общеизвестные сегодня рецепты ремонта – быстро застывающий бетон для заполнения воронок от бомб, вспомогательные настилы для прикрытия ям, перфорированные металлические листы и т. п.
Как представляется, вывод из сказанного должен быть таким: дело не в том, что неуправляемые бомбы и ракеты стали бесполезными, а в том, что налицо, скорее, смена ролей. Хотя неуправляемые бомбы по-прежнему официально именуются бомбами «общего назначения» (например, «бомба Mk-83, 1000 фунтов, ОН»), в наши дни они стали специализированным оружием, тогда как различные типы управляемых боеприпасов сделались стандартным оружием воздушной бомбардировки уже после войны в Персидском заливе и действительно предстали таковыми в ходе войны за Косово. Именно генерализация воздушных атак со средней точностью попадания бомб лазерного наведения в 3 фута, в сравнении с 30 футами точности в лучших кампаниях прошлого, с 400 футами в среднем во Вьетнаме и 3000 футов при большинстве бомбардировок Второй мировой войны, ознаменовала утверждение нового воздушного могущества, способного выиграть войну самостоятельно (впервые это было продемонстрировано в Персидском заливе в 1991 году и еще нагляднее проявилось в Косово в 1999 году, когда наземные операции вообще не проводились).
Теория планирования оптимальной воздушной кампании
Теперь мы можем допустить, что, если общие условия конфликта позволяют рассчитывать на успех воздушной войны, эта война в ее современном исполнении должна планироваться как комбинация трех различных фаз: стратегические бомбардировки устраняют ключевые физические факторы, позволяющих врагу преследовать какие-либо политические или военные цели[155][Когда эти цели расходятся, военная цель подчиняется политической. Например, в ходе войны в Персидском заливе в 1991 г., как совершенно очевидно в ретроспективе, главной политической целью Саддама Хусейна было сохранение достаточного объема сил, тогда как военная цель захвата Кувейта являлась второстепенной. В контексте данной стратегии пассивность армии Хусейна выглядит предельно рациональной.], включая сюда штабные структуры и командные центры, структуры по сбору и распространению информации с их системами связи, соответствующие объекты инфраструктуры общества, а также военно-промышленные и военные объекты; нарушение снабжения парализует транспортную инфраструктуру, трафик, средства передвижения и склады; прямые самостоятельные удары срывают оперативные маневры противника, уничтожая конкретные типы военного снаряжения, необходимого именно для этих операций (в противовес снаряжению, наиболее ценному абстрактно), – такие атаки считаются «независимыми» в том смысле, что они не предусматривают поддержки операций наземных сил. В дополнение к этому логически последними, но оперативно первыми выступают воздушные бои и подавление системы ПВО противника для облегчения выполнения всех указанных выше задач – через завоевание господства в воздухе и систематические атаки радаров и прочих средств обнаружения, а также соответствующих систем связи и командных центров, баз истребителей, ракетных сил и других средств ПВО.
Совершенно иная задача непосредственной воздушной поддержки наземных сил в бою также может стать необходимой в ходе воздушной войны, даже если не предполагается наступательная наземная операция. При защите своей территории не всегда можно ожидать немедленных результатов от стратегической бомбардировки, которая пытается воспрепятствовать активности противника и наносит урон его силам. Если доступна достаточная стратегическая глубина, то еще сохраняется возможность остановить натиск врага фронтальной атакой бомбардировочной авиации. Но в отсутствие глубины может оказаться необходимым организовать сопротивление на земле, осуществляя при этом непосредственную поддержку обороняющихся частей с воздуха. То есть воздушная война может включать в себя отдельные бомбардировки неуправляемыми боеприпасами (даже «бомбежку по площадям») и непосредственную поддержку с воздуха в качестве специализированных мер. Но во всех остальных случаях она представляет собой конкретную последовательность атак с воздуха различными типами управляемого оружия (во многом похоже на мост, который строится посредством последовательно выполняемых операций).
Впрочем, сразу бросается в глаза существенное затруднение: успех в наведении управляемого оружия точно на цель бесполезен, если цели выбраны неправильно. «Бомбежка по площадям» в том виде, в котором она практиковалась во Второй мировой войне, нередко оказывалась неэффективной или даже контрпродуктивной, зато она не требовала специальных знаний или таланта при выборе целей – простого списка городов противника с их географическими координатами было вполне достаточно. Для того чтобы победить врага ограниченной серией воздушных ударов высокой точности, необходимо очень тонко понимать механизм работы его гражданских и военных институтов, что подразумевает как тактическую проницательность, так и получение разведывательной информации. На этом пути подстерегает еще одна ловушка: воздушная война, как и любой другой вид войны, абсолютно не похожа на строительство моста. Ни одна река в природе не изменяет умышленно свое русло, чтобы обойти опоры моста, но изменение ожидаемых маршрутов, равно как и прямое противодействие, являются неотъемлемой частью ведения войны. Воздушная война вполне может начаться с тщательно спланированной последовательности ударов высокоточным оружием, но едва враг отреагирует, избранная последовательность действий или предпочтительные модели атак, а то и сами цели нападения тоже должны меняться. Обычное упорство в достижении поставленных целей является ключом к успеху во всем, кроме войны, где побеждает только упорная гибкость.
Во многом благодаря тому, что воздушная война в Персидском заливе велась на основе здравого и продуманного плана, она решила исход кампании в целом и была признана крайне успешной. Тем не менее стоит помнить, что воздушная война – это переходный этап, включающий в том числе большое количество бомбардировок в старом стиле с их сомнительной эффективностью, лишенный механизма реагирования на возможные изменения обстановки, зато жестко следующий первоначальному плану. Организационные нововведения не поспевали за появлением новых авиационных боеприпасов и систем наблюдения, поэтому упор делался на рутинную точность при поражении целей, а вот в выборе целей наблюдалась сильная неразбериха. Причем речь шла не только о незначительных технических моментах. Способность надежно направить бомбу в зону радиусом в три фута от цели бесполезна, если нет достаточных сведений о месте этой цели в общей схеме положения дел у противника. Подробно разработанный к концу Второй мировой войны «анализ уязвимостей» стал впоследствии бессмысленным, так как появление всеразрушающего ядерного оружия как будто сделало его неактуальным. Но все изменилось сегодня, в «постъядерном» настоящем, особенно сейчас, когда оружие может точно наводиться даже на отдельные части небольших объектов (на воздуховоды бункеров, наружные аварийные генераторы и т. д.). До определенной степени анализ уязвимости является предметом инженерной науки, но в гораздо большей степени он остается искусством. Зачастую наиболее уязвимыми являются процессы в рамках конкретных структур, а не сами структуры как таковые, причем нередко уязвимости будут управленческими или бюрократическими, а не техническими.
Стратегия воздушной войны важнее любых технических подробностей. Даже в кампании с самым благоприятным соотношением планировщики все равно должны считаться с недостатком сил и средств – нельзя немедленно и одновременно атаковать все возможные цели. Некоторые цели, включая ключевые средства ПВО, имеют, естественно, приоритетное значение. Другие – например городские районы – можно вообще не принимать во внимание как бесполезные или даже контрпродуктивные. Но между двумя этими полюсами планирования выбирается, что именно бомбить и в какой последовательности. Наука находит себе применение повсюду в области воздушной войны, но никакая научная теория не поможет при выборе и приоритизации целей, от чего зависит, собственно, успех бомбардировок в целом. Нет другого выхода, кроме глубокого изучения страны-мишени с ее политической культурой, руководством, всеми известными целями в данном конфликте, сильными и слабыми сторонами вооруженных сил и их методами ведения войны на каждом уровне стратегии. Указанные сведения (на деле их еще больше) необходимы для того, чтобы построить «анатомическую карту», которая выявляет ключевые элементы организации вражеской операционной системы или, точнее, комбинации операционных систем. Но стоит начаться бомбардировкам, «операционная система» врага станет меняться вследствие этих бомбежек, поскольку будут предприняты попытки обойти зримые последствия авиаударов и то воздействие, которое противник предвидит в дальнейшем, вне зависимости от того, верны его прогнозы или нет. Опять возникает привычный парадокс: в самой степени, в какой «анатомическая карта» окажется верной, а бомбежки – эффективными, будет опровергаться довоенное планирование, поскольку противник станет реагировать. Особая опасность кроется в ободряющей вражеской пассивности: бомбардировки могут быть удивительно точными, но при этом неэффективными с точки зрения вражеских лидеров. Ни Саддам Хусейн во время войны в Персидском заливе 1991 года, ни Слободан Милошевич в ходе войны за Косово в 1999 году не очень-то стремились реагировать на воздушную войну против их режимов; возможно, они оба усматривали в разрушениях пользу – или, по крайней мере, считали бомбежки нейтральным воздействием для сохранения своей власти. Напомню, что оба так и остались у власти.
Поскольку постоянная эффективность воздушной войны требует постоянного обновления списка целей, любое промедление между нанесением ударов с воздуха и поступлением сведений о степени причиненного этими ударами урона чревата оплошностями. Наиболее серьезная организационная слабость, которую обнажила война в Персидском заливе, проявилась в сборе, анализе, оценке и распространении информации о нанесенном бомбежками ущербе. Данный недостаток не исправила и война за Косово прежде всего из-за дефицита самолетов для аэрофотосъемки: похоже, армейская авиация предпочитала закупить очередной истребитель вместо разведывательного самолета, еще один пилотируемый самолет вместо дюжины беспилотных разведывательных летательных аппаратов (США крайне неохотно закупили у Израиля несколько таких аппаратов, которые доказали свою полезность в Персидском заливе, но за все последующие годы до войны за Косово не удосужились пополнить парк этой техники, и потому к началу косовской операции в наличии оказались только два больших беспилотных аппарата). В результате затрудняются своевременная корректировка планов и внесение необходимых изменений в проект воздушной войны (чему также препятствуют негибкие структуры командования, ненужное дублирование ударов по уже разрушенным целям и неспособность снова атаковать не до конца уничтоженные объекты). Вот почему даже лучшее оружие ВВС, способное поразить цель с вероятностью 85 %, никогда в реальности не достигнет такого уровня эффективности на оперативном уровне, то есть при поражении действительно важных целей.
Израильские ВВС первыми продемонстрировали новый вид систематического подавления ПВО противника – 10 июня 1982 года. Шестнадцать залпов очень современных на тот момент и произведенных в СССР ракет «земля – воздух» (этого хватило бы на крупную армию) были уничтожены меньше чем за час без потерь собственных самолетов – за счет комбинированного применения широкого спектра американских и израильских электронных средств ведения войны (ракет с автоматическим наведением на радиолокационные станции, средств электронного подавления радаров противника, оборудования постановки помех и выведения ложных целей) и беспилотных аппаратов (ударные машины с дистанционным управлением, ракеты класса «земля – земля»), а также ударов с воздуха на сверхмалых высотах кассетными бомбами. Ключом к успеху было единовременное применение всех названных средств на оперативном уровне, причем контратака оказалась возможной благодаря тщательному сбору разведывательной информации, выявлению полной схемы развертывания сирийских средств радиоэлектронной борьбы. Это был совершенно новый способ подавления ПВО – не последовательное истощение радаров, ракетных батарей и позиций зенитных орудий, как в ходе Вьетнамской войны, а скорее идеальная версия электронного рейда коммандос, когда каждое отдельное действие заранее согласовано с остальными для единовременного исполнения, чтобы закончить операцию еще до того, как враг вообще поймет, что его атаковали. Когда сирийцы отреагировали, направив в бой свои лучшие реактивные истребители, израильтяне применили тот же самый интегрированный подход для их перехвата. До этого в воздушных боях с сирийскими истребителями соотношение потерь было 10:1 (в лучшем случае 16:1) в пользу израильтян. Однако 10 июня 1982 года тактическое мастерство израильских пилотов подкрепили бортовые радары, засекавшие сирийские истребители уже на взлете, и умелое наведение с земли, из-за чего израильтяне добились поистине небывалого соотношения боевых потерь – 85:0.
В Персидском заливе в 1991 году согласованное подавление сил ПВО Ирака с самого начала воздушной войны минимизировало потери самолетов США и сил коалиции, а еще позволило прочно занять средние высоты, которые больше всего подходят для прицельного бомбометания. Летая достаточно высоко (обычно гораздо выше 10 000 футов), экипажи бомбардировщиков спокойно идентифицируют цели, обдуманно используют свое вооружение и фиксируют степень поражения объекта (хотя окончательный реальный ущерб оценивается все-таки другими людьми уже после взрыва и последующих детонаций, если таковые происходят). Напротив, тактика британских ВВС, атаковавших на сверхмалых высотах и на сверхскоростях, отрабатываемая годами для уклонения от ракет советских систем ПВО в Европе, в иракских условиях оказалась непригодной. Зенитные ракетные комплексы Ирака фактически утратили боеспособность, а вот огонь зениток был достаточно плотным. Результатом стали бессмысленные потери – шесть британских самолетов за шесть дней войны. Хуже того, использование пилотируемых самолетов словно в качестве ракет сделало невозможным применение высокоточного оружия, прежде всего бомб с лазерным наведением. Британские «Торнадо» всего-навсего сбрасывали неуправляемые бомбы, следуя заранее введенным в навигационные компьютеры командам; экипажи самолетов не видели под собой ничего, кроме сливавшейся в глазах местности.
Другим открытием воздушной войны в Персидском заливе, подтвержденным войной за Косово, стал тот факт, что самолеты «Стелс», предназначенные для уклонения от радаров и систем инфракрасного обнаружения, могут быть удивительно экономичными, пусть даже каждый из них по отдельности стоит дороже своих обычных аналогов. Причина в том, что самолеты «Стелс» могут действовать автономно, тогда как обычные ударные самолеты, как правило, требуют сопровождения истребителей, прикрывающих сверху, истребителей с антирадарными ракетами, самолетов РЭБ, а зачастую еще и заправщиков для всей группы (по сути, лишь небольшая часть эскадрильи реально участвует в ударах по наземным целям). В ходе войны в Персидском заливе 1991 года привлечение восьми или десяти штурмовиков для доставки всего шести бомб стало рутинной процедурой. В войне за Косово 1999 года соотношение количества ударных и вспомогательных самолетов оставалось примерно таким же. Разумеется, экономичность воздушной войны неуклонно снижается в той мере, в которой возрастает количество самолетов сопровождения. Стремление избежать потерь может побудить к переходу за кульминационную точку полезности. Виртуальное истощение – отвлечение ресурсов от наступательных действий на самозащиту – может оказаться более дорогостоящим, чем истощение вследствие потери наступательной мощи. В ходе войны за Косово ударные самолеты НАТО настолько плотно опекались, что их пилоты находились в большей безопасности, нежели пассажиры некоторых гражданских авиалиний в странах третьего мира, а сама воздушная кампания соответственно ослабела.
Оперативная важность немедленного информирования о результатах совершенных авианалетов увеличивается по мере роста стоимости тех управляемых аппаратов, которые позволяют хотя бы частично просмотреть записанные на пленку результаты произведенного ими воздействия. Напротив, если при использовании каких-либо видов вооружения налицо сокращение потока обратной связи (всего лишь до уровня захвата цели, как у ракет класса «воздух – земля»), то пропорционально этому сокращению уменьшается ценность данного вида вооружения. Что касается крылатых ракет, которые запускаются без всякого риска для людей, но не дают моментального отчета о результатах своих атак, их стоимость должна быть снижена еще больше. Крылатые ракеты в Персидском заливе имели больший медианный разброс поражения (15–45 футов) в сравнении с лучшим бортовым вооружением, то есть бомбами с лазерным наведением (точность – три фута), и эта разница была принципиальной для некоторых типов целей. Данный недостаток во многом удалось устранить к началу войны за Косово, когда средний разброс поражения крылатых ракет упал ниже 10 футов. При этом крылатые ракеты не утратили своего важного оперативного преимущества: большое количество ракет возможно одновременно запустить в самом начале воздушной войны. В ходе войны в Персидском заливе 52 крылатые ракеты выпустили в первый же день, еще 52 – во второй день; к концу третьего дня из 284 ракет, выпущенных за всю воздушную войну, были запущены 196 штук. В войне за Косово 1999 года общее количество выпущенных крылатых ракет было больше, но их запускали не столь плотной группой в начале кампании, поскольку командование НАТО исходно одобрило поражение всего нескольких целей.
Оценка наступательной воздушной мощи
Почему грандиозные обещания пионеров авиации 1920-х годов оставались невыполненными вплоть до войны в Персидском заливе 1991 года? Быть может, эти пионеры ожидали слишком многого от технического прогресса за слишком короткий срок? На самом деле, как выясняется, верно прямо противоположное: они совершенно не предвидели упадка воздушного могущества вместо взлета. Когда итальянец Джулио Дуэ, американец Билли Митчелл и будущий лорд Тренчард единодушно твердили, что войны грядущего будут выигрываться исключительно бомбардировкой с воздуха, они имплицитно подразумевали высокую точность обнаружения и поражения целей. Все трое летали на бипланах в годы Первой мировой войны, когда единственным способом навигации было визуальное наблюдение, а пилоты зачастую просто следовали вдоль известных им дорог, железнодорожных линий или рек. Конечно, этот метод целиком зависел от хорошей видимости, но в практическом применении гарантировал, по сути, что одну область поражения не перепутают с другой. Несомненно, всем этим теоретикам и в голову не приходило, что в последующие десятилетия появятся более развитые средства аэронавигации, которые сделают такую точность невозможной.
К тому же в те времена самолеты сбрасывали бомбы на скорости ниже 90 миль в час и с крайне малой высоты, часто ниже 1000 футов. Это было опасно даже в те дни, зато обеспечивало точность бомбометания – как минимум при атаке крупных целей, например железнодорожных узлов. Опять-таки, пионеры авиации 1920-х годов не могли предположить, что в последующие десятилетия истребители и бомбардировщики будут охотиться друг за другом на гораздо более высоких скоростях и высотах, днем и ночью, сводя на нет всякую надежду на точность даже при хорошей видимости целей. Наконец, экипажи времен Первой мировой войны почти всегда могли видеть, поразили они цели или нет, взорвались ли их бомбы, имеются ли зримые признаки нанесенного урона. Ничего подобного не осталось в наследство их преемникам, которые в своих действиях полагались на смелые – увы, чрезмерно смелые – допущения.
Так что 17 января 1991 года в Багдаде, когда F-117 начали находить помеченные конкретные здания и сбрасывать бомбы с лазерным наведением в радиусе не более трех футов от цели, одновременно записывая на видеопленку атаку в ее последовательности, пилоты попросту восстановили те утерянные качества наступательной воздушной мощи, которые Дуэ, Митчелл и Тренчард считали само собой разумеющимися. Вот почему их предсказания в конечном счете сбылись в ходе войны в Персидском заливе, после семидесяти лет блужданий на фоне возрастания скоростей, неуклюжем наведении и обыкновенно слабой точности попаданий.
Последующие войны – афганская 2001 года и вторая иракская 2003 года – снова продемонстрировали, впрочем, что невозможно сбежать от парадоксальной логики стратегии, как ни старайся: если не учитывать неподвижные цели, то по мере потенциального повышения эффективности воздушного удара возрастает и потенциальная рассеиваемость вражеских сил, вследствие чего фактическая эффективность бомбежки стремится к нулю после преодоления кульминационной точки. Постепенно стало понятным, что важно именно индивидуальное наведение (так называемые «удары дронов»); этот метод снова внедрили израильтяне, и он вполне эффективен, вот только благодаря ему воздушное могущество выступает лишь в качестве приложения к деятельности разведки.
Теперь мы наконец готовы приступить к рассмотрению большой стратегии и выйти на уровень окончательных результатов. Это тоже повседневная форма стратегии, поскольку динамическое действие парадоксальной логики постоянно присутствует в международной политике, даже если война в той или иной форме остается лишь сугубо теоретической возможностью.
Изучая предыдущие уровни стратегии, от технического до стратегии театра военных действий, мы пользовались рабочими ярлыками, чтобы проводить различия между нормативными доктринами военных институций, анализом заинтересованных наблюдателей и объективной реальностью каждого уровня. Существуют, например, тактики, предписываемые для конкретного рода войск («бронетанковая тактика») либо для специфической местности («тактика войны в джунглях»); имеется тактический анализ, за который берутся ради того, чтобы оценить тот или иной вид воооружения или объяснить конкретный боевой эпизод; а есть и тактический уровень стратегии, взятый сам по себе, как он существует в реальности, независимо от того, рекомендовалась ли когда-нибудь некая особая тактика и проводился ли какой-либо тактический анализ. То же самое верно для триады предписанных и применяемых техник, то есть технического анализа боевых столкновений и технического уровня самой стратегии. В целом нетрудно обнаружить различие между предписанными оперативными методами, например «глубокой обороной», анализом на оперативном уровне, скажем, глубокого прорыва Паттона во Франции в 1944 году и оперативным уровнем как таковым (значение которого, как мы выяснили, зависит от места, отводимого реляционному маневру). На следующем уровне потребность в четкости определений побуждала к довольно неуклюжим формулировкам, когда речь шла, к примеру, о различиях между «натовской стратегией театра военных действий» (анализ на уровне стратегии театра войны) и уровнем стратегии театра военных действий как таковым, на котором военные события рассматриваются в пространственном контексте.
Впрочем, на уровне большой стратегии нет подходящих терминов для различения большой стратегии как доктрины, декларируемой тем или иным государством либо приписываемой ему («Китайская большая стратегия»), большой стратегии как уровня анализа, на котором мы рассматриваем совокупность отношений между государствами в мирное время и на войне, и реальностью большой стратегии, высшего и окончательного уровня стратегии в целом. Конечно, только последний вариант существует везде и всегда, ибо лишь немногие государства, участвующие в международной политике, обладают собственной продуманной стратегией. Моя цель, как всегда, состоит не в том, чтобы рекомендовать некую конкретную стратегию для некоей конкретной страны, но в том, скорее, чтобы вскрыть внутреннюю реальность парадоксальной логики на уровне большой стратегии.
Если припомнить прежнее представление о стратегии как о многоэтажном здании, этажи которого колеблются под ударами волн действия и противодействия, то можно сказать, что самый верхний этаж этого здания намного просторнее всех нижних (подобное, разумеется, невозможно в реальной жизни). На уровне большой стратегии все события нижележащих, военных уровней наконец оформляются в итоговые результаты в широком контексте международной политики, одновременно оказывая влияние на невоенные отношения между государствами, то есть на официальные дипломатические контакты, пропаганду в средствах массовой информации, тайные операции[156][Это общий термин, за которым скрываются все враждебные проникновения на территорию других государств (за исключением прямой агрессии и неприкрытой пропаганды). Тайные операции делятся на две категории – собственно тайные операции (включая сюда секретное финансирование местных политиков и СМИ, пропагандистскую риторику, использование агентов влияния) и паравоенные операции (в том числе поддержку местных повстанцев и вообще всех порицаемых форм насилия, от запугивания граждан до масштабных боестолкновений).], собираемые разведкой сведения о соседях и все экономические сделки, размах которых превосходит сугубо частные интересы. Следовательно, на этом непропорционально просторном верхнем этаже в постоянных взаимодействиях между странами проявляются все достижения военного значения, реализованные (или нереализованные) на техническом, тактическом, оперативном уровнях и на уровне театра военных действий.
Если взять другой образ, отражающий динамическую реальность нашего предмета, большую стратегию можно трактовать как «слияние» военных взаимодействий, перетекающих вверх и вниз, с уровня на уровень, и образующих вертикальное измерение стратегии, тогда как разнообразные отношения между государствами формируют ее горизонтальное измерение.
Стратегия в международной политике
Пределы большой стратегии крайне широки, но она при этом не охватывает всю совокупность отношений всех стран, участвующих в международной политике. Каковы бы ни были отношения между, допустим, Швецией и Гватемалой, они едва ли осложняются взаимным страхом нападения или взаимными ожиданиями военной помощи. Отсюда следует, что шведско-гватемальские отношения не обусловлены логикой стратегии, пускай и Швеция, и Гватемала действительно поддерживают стратегические отношения со своими потенциальными врагами и потенциальными союзниками, и в какой-то точке эти отношения могут пересекаться. То есть большая стратегия существует внутри международной политики, но не совпадает с ее границами. Попутно можно отметить, что один из способов оценить состояние глобальной политики по некоему «нормативному индексу прогресса» состоит в том, чтобы определить, какое количество международных отношений значимо стратегически[157][Если опираться на членство в ООН, сегодня в мире более 190 государств; простое умножение дает понять, что возможно более 38 000 двухсторонних межгосударственных отношений, но стратегическими окажутся менее сотни из них.]. Разумеется, большая стратегия существует и вне международной политики, ведь она включает в себя высший уровень взаимодействия между любыми сторонами, способными применять друг против друга силу, и среди этих сторон будут преступные и террористические группировки.
Та же парадоксальная логика проявляется на уровне большой стратегии во внутригосударственных делах – в той степени, в которой государственная монополия на насилие остается неполной, будь то в гражданских войнах или в криминальной активности. Фактически возможно выявить уровень большой стратегии даже в ножевой драке между двумя головорезами в темном переулке: их брань и вопли можно рассматривать как формы дипломатии и пропаганды; тот либо другой может прибегнуть к экономическим стимулам, предлагая деньги за прекращение драки; присутствует известная доля разведывательной деятельности и обмана, ибо оба норовят сбить противника с толка ложными выпадами. В такой драке распознается тактический уровень, формируемый выпадами и парированиями, и обнаруживается технический уровень – если рассматривать качество изготовления ножей. Даже сами участники драки осознают это различие между уровнями: они могут умолять, угрожать, торговаться, продолжая драку. Посему большая стратегия наличествует даже в деяниях мельчайшего масштаба – по крайней мере, пока не прибыла полиция.
Но при том, что логика ножевой драки ничем не отличается от логики международной политики, явления, которые определяются этой логикой, сильно различаются – не только по размаху, но и в силу того, что эти явления проистекают из индивидуальных поступков и отдельных мыслей. Поэтому весь институциональный и политический аспект, характеризующий поведение государств, в ножевой драке отсутствует, как отсутствует и непримиримое противоречие между политическими соглашениями в духе линейной логики и парадоксальной логикой, которая правит конфликтами. Мое исследование ограничивается изучением взаимодействия государств не потому, что применительно к ним о стратегии рассуждать естественнее, но ровно по противоположной причине: лишь государства с правителями-стратегами во главе способны целенаправленно подражать спонтанному стратегическому поведению схватившихся за ножи в переулке двух головорезов, для которых парадоксальные действия в виде обмана или обходного маневра совершенно естественны.
Большую стратегию можно воспринимать статически, как здание, или динамически, как нечто вроде затейливого фонтана, однако не подлежит сомнению, что это заключительный уровень, на котором все, происходящее в вертикальном и горизонтальном измерениях, наконец-то сочетается и определяет итоги. Блестящие победы на техническом, тактическом и оперативном уровнях или на уровне театра военных действий, равно как и грубые ошибки дипломатии, – все может привести к прямо противоположным результатам или остаться без последствий в «слиянии» большой стратегии.
Линейные цели в парадоксальной среде
Считать результаты большой стратегии благими или скверными – все зависит от субъективного истолкования: восприятие результатов определяется тем, какие цели преследовались. Логика стратегии никак не влияет на определение целей, задаются ли они традицией, прихотью диктатора, на основании бюрократических предпочтений или в рамках демократического выбора. На уровне большой стратегии одни государства ищут господства над другими или даже стремятся к территориальной экспансии; иные желают всего-навсего сохранить то могущество и то влияние, которым обладают, сосредотачиваясь при этом на внутренних целях, в том числе на повышении благосостояния; некоторые правительства проявляют активность на мировой арене преимущественно для того, чтобы добиться экономической помощи в различных формах, и способны с редкой точностью замерять свои достижения; другие же ищут внешней поддержки для того, чтобы враги оставили их в покое. Каждое правительство руководствуется собственными целями, пусть даже они не декларируются публично, и потому оценивает один и тот же итог по-своему: скажем, одно правительство может трактовать сохранение статус-кво как огромный успех, а другое усмотрит здесь сокрушительное поражение.
Много усилий было потрачено на то, чтобы дать определение «национальным интересам», как если бы они существовали в реальности, как если бы их можно было зафиксировать и измерить. Между тем вполне очевидно, что так называемые национальные интересы возникают в политическом процессе, не имеющем ничего общего с логикой стратегии. Когда партии, соперничающие во внутренней политике, ищут обоснование своим частным целям, выдавая эти цели за национальные интересы, они вынуждены прибегать к доводам здравого смысла, для которого хорошее хорошо, плохое плохо, а больше выгод лучше, чем меньше, – и никаких парадоксов.
Нет нужды приводить бесчисленные примеры, которые наглядно покажут последствия вездесущего противоречия между целями здравомыслия и стратегической логикой. Это противоречие превратило историю рода людского в летопись человеческой глупости. Кроме того, именно оно объясняет, почему многие политические лидеры, успешные во внутригосударственном управлении, терпят неудачу во внешней политике; почему многие герои войны или дипломатии оказываются несостоятельными, пытаясь править у себя дома. В некотором смысле повторение из века в век одной и той же трагической ошибки оставляет след, и потому стремление к целям, определяемым линейной логикой, как минимум вызывает сомнения. Если предполагается, что для национальной безопасности необходимо x дивизий или y ракет, то сегодня наличие вдвое большего количества людей и оружия вряд ли будет автоматически воспринято как лучший вариант. Во всяком случае, есть основания подозревать, что дополнительные дивизии или ракеты способны вызвать враждебную реакцию, привести к соперничеству или, того хуже, к превентивному удару. Ирония состоит в том, что такое понимание проистекает из упрощающей и даже механистической идеи, гласящей, что «гонки вооружений» сами себя подстегивают и тесно взаимодействуют друг с другом. При этом столкновение политических амбиций, истинная причина конкуренции во всех видах вооружений и во многом другом, в расчет не принимается, да и роль осознанно внедряемых инноваций игнорируется.
Более явная категория исключений из бездумного следования линейной логике в выборе целей становится очевидной любому, кто окажется в странах, издавна приверженных конфликтам. Вдоль побережья Средиземного моря имеется множество деревень на горных склонах. Сегодня они выглядят живописно, до них легко добраться на машине или на тракторе, но на протяжении столетий они располагались далеко от полей и угодий в долинах. Датируемые различными периодами, развалины селений на равнинах показывают, что только благодаря горькому опыту выжившие усвоили важный урок: на войне хорошее место становится плохим, а плохое – хорошим. Пока правили римляне, здравый смысл благоприятствовал удобному расселению людей в долинах. С недавних пор мир воцарился снова и долины вновь охотно заселяются. Но долгие века крестьяне постоянно испытывали роковое искушение спуститься с гор и поселиться на равнине, где утомительный подъем по склону больше не будет прибавляться к ежедневным трудам. Сколь часто они поддавались этому искушению, показывают сохранившиеся до наших дней развалины.
Точно так же обстоит дело с государствами-соперниками, вовлеченными в конфликт. Разделенные общими интересами, которые не являются взаимными, они обыкновенно полностью согласны с тем, что мир – это хорошо, а война – плохо, но они не могут действовать на основе этих выводов здравомыслия, поскольку одностороннее стремление к миру и разоружению является для противника мощным побуждением стремиться к войне.
Но это опыт выживания, а не универсальное правило. Попытки спроецировать линейную логику на область конфликтов в поисках здравых совместных решений предпринимаются очень часто. Если мы хотим мира, почему бы просто не жить в мире? Если мы согласны с тем, что оружие дорого и опасно, почему бы просто не разоружиться? Если идет спор о существенных интересах, почему бы не разрешить его посредством всех тех процедур права, арбитража и заключения сделок, с помощью которых ежедневно разрешается столько споров во внутригосударственных делах? Постоянство, с которым предлагаются подобные совместные решения, нисколько не удивляет, ибо мысль, что само стремление к миру или разоружению логически приводит к их противоположностям, выглядит нелепостью с точки зрения линейной логики.
Конечно, вовсе не интеллектуальная ошибка служит причиной этих попыток спуститься в удобную долину: виной, скорее, острое искушение убежать от жестокой парадоксальной логики. Анналы современной дипломатии изобилуют попытками достичь здравомыслящих решений и прекратить враждебность демонстрацией доброй воли, как будто проявления враждебности не являются простыми симптомами столкновения целей. Только в том случае, когда причины конфликта устраняются, дипломатия сотрудничества и жесты доброй воли могут быть продуктивными. Так, франко-германская дипломатия после 1945 года успешно отстаивала совместные инициативы во многих сферах, что способствовало объединению Западной Европы. Начавшиеся вскоре после войны многочисленные встречи на высшем уровне, государственные визиты и массовые мероприятия, молодежный обмен и многое другое в том же духе – все это помогло развеять застарелую вражду. Но лишь устранение старого конфликта за счет нового, более широкого конфликта Востока с Западом обеспечило успех франко-немецкой дипломатии и всех жестов доброй воли. Ровно те же процедуры были опробованы до Второй мировой войны, когда активно развивалась официальная дипломатия, происходили встречи на высшем уровне (особняком стоит Мюнхен[158][Имеется в виду так называемый «мюнхенский сговор» 1938 г., когда Великобритания и Франция уступили Гитлеру Судетскую область Чехословакии.]), велись переговоры о контроле над вооружениями и совершалось множество актов доброй воли, включая дружеские встречи ветеранов окопной войны; но единственным следствием этого схождения в соблазнительную долину стало ослабление французской обороны при перевооружении нацистской Германии.
Благодаря этой знаменитой ошибке в государственном управлении, а также благодаря аналогичному британо-германскому случаю пострадала репутация старинной и почтенной практики умиротворения[159][Умиротворение означает, что причины конфликта ясны и устранены «хирургическим вмешательством» совместной дипломатии. Так случается часто, но не тогда, когда причиной конфликта оказывается сама природа (суть) одного из противников. Некоторые государства (гитлеровская Германия, сталинский СССР, Ирак Саддама Хусейна и нынешняя Северная Корея) нуждаются в конфликтах для поддержания внутреннего политического равновесия.] и оформилось упорное сопротивление любому соблазну проецировать линейную логику на область конфликтов. Переговоры по контролю над вооружениями в межвоенные годы, встречи на высшем уровне, жесты доброй воли и сам процесс дипломатического общения – все осуждалось как вредоносное, поскольку эти шаги ослабляли усилия, необходимые для подготовки к войне, предотвратить которую они не могли. Точно так же в течение многих лет после Второй мировой войны дипломатические отношения Запада с Советским Союзом поддерживались с предельной, возможно даже чрезмерной осторожностью, ибо все помнили «мюнхенский урок». Можно утверждать, что в этом процессе некоторые полезные возможности взаимного соглашения были упущены, по крайней мере, в хрущевские годы (1954–1964). Правильно сказано, что история ничему не учит, кроме того, что она ничему не учит, – теперь мы знаем, что после Сталина советские лидеры не намеревались воевать, в отличие от Гитлера, а их стремление к достижению своих целей было лишено гитлеровской безотлагательности[160][Сила империй – в их запасе прочности. Об СССР накануне его краха см. Edward N. Luttwak, The Grand Strategy of the Soviet Union (198).].
Тем не менее дипломатия может быть полезной, даже если конфликт нельзя смягчить, а особенно она пригождается в разгар войны, причем не обязательно для того, чтобы остановить боевые действия. Сочетание военных действий и прямых переговоров в ходе как Корейской, так и Вьетнамской войн было возвращением к классическим процедурам. А вот отсутствие прямой дипломатии в ходе двух мировых войн было, скорее, нетипичным. В случае Первой мировой войны отказ от дипломатии стал уступкой элиты чувствам масс (исходно воспламененным пропагандой, которую навязывала элита), и ныне он рассматривается как признак особой жестокости «демократических» войн. Во Второй мировой войне дипломатия сыграла свою роль только в контактах с Японией и только под занавес войны, потому что союзники решили сохранить власть императора, тогда как возможность продления правления Гитлера ими даже не рассматривалась.
Будучи сведенной к узким и строго определенным вопросам, даже вполне совместная дипломатия в духе линейной логики может сосуществовать с неразрешенными конфликтами по более широким вопросам. Такая дипломатия способна служить одной стороне или сразу всем, отклоняя постоянное соперничество от тех направлений, которые представляются взаимно нежелательными. В случае территориальных конфликтов одной из форм сотрудничества выступает взаимное признание «буферных» государств, существование которые приемлемо для обеих сторон, даже если они по-прежнему стремятся к экспансии в других местах. Так, в рамках американо-советского конфликта, по большей части внетерриториального (то есть квазивоенного конфликта без войны как таковой), государственный договор о восстановлении независимой и демократической Австрии от 15 мая 1955 года, по которому Австрия провозглашалась нейтральным государством, был редким и нетипичным образцом совместной дипломатии широких масштабов. Гораздо более типичным был Договор о запрещении ядерных испытаний в атмосфере от 1962 года, открывший собою длинную череду соглашений о контроле над вооружениями, которая продолжается и поныне, уже с Российской Федерацией. Энергичность ядерного соперничества, подменявшего собой прямые военные действия, ничуть не уменьшилась, но достигнутое благодаря договору отвлечение усилий сторон от ядерных взрывов в атмосфере было выгодно всем – и участникам конфликта, и остальному человечеству. Но в этом договоре крылась ошибка: отвлечение конфликтующих энергий ложно принималось дипломатией за частичное разрешение самого конфликта, что наводило на неверную мысль, будто дальнейшая последовательность частичных соглашений поможет покончить с конфликтом в целом. Вообще на протяжении холодной войны переговоры по контролю над вооружениями часто и ошибочно толковались как способы разрешения конфликта, хотя на деле они затрагивали лишь симптомы этого конфликта.
Часто считалось, что процесс переговоров сам по себе оказывает полезное, успокаивающее воздействие. Так, в принципе, и было, но это лишь одна сторона медали. Поскольку сами по себе ограничения вооружений не сдерживают соперничества, а попросту его перенаправляют, их последствия зависят от специфических свойств оружия, которое предполагается ограничить, а также от свойств новых видов оружия, которые производятся за счет высвобождаемых ресурсов. Первые виды оружия хорошо известны, а вот вторые неведомы. Поэтому погоня за контролем над вооружениями представляет собой азартную игру для обеих сторон, пускай она систематически благоприятствует той стороне, которая более расположена к нововведениям (в американо-советском соревновании обычно первенствовали Соединенные Штаты Америки). В любом случае разработка новых видов оружия, причиной которой становятся договорные ограничения для уже существующих вооружений, должна привести к появлению напряжения в новых сферах взаимоотношений конфликтующих сторон. Новые виды оружия часто обладают новаторскими конфигурациями, которые нарушают установившиеся модели взаимодействия между вооруженными силами сторон. Итоговый «инновационный шок» без труда устранял успокаивающее воздействие переговоров о контроле над вооружениями в годы холодной войны, чем и объясняется тот факт, что за этими восхваляемыми соглашениями обыкновенно наступали периоды острой напряженности.
Погоня за контролем над вооружениями сама обуславливается парадоксальной логикой, когда к соглашениям, тем или иным образом сдерживающим соперничество, успешно приходят в результате переговоров. В частности, как происходит с любой другой деятельностью в области стратегии, настойчивая погоня за контролем над вооружениями должна в конце концов сделаться саморазрушающей после кульминационной точки – то есть после накопления некоторого «запаса» оговоренных ограничений. Именно механизм «верификации», то есть применения процедур и устройств для того, чтобы удостовериться в соблюдении договорных ограничений, является средством (но не причиной) самоуничтожения контроля над вооружениями.
Зависимая от спутникового наблюдения, радарного слежения и данных разведки разного рода, верификация представляет собою sine qua non (необходимое условие) контроля над вооружениями: то, что невозможно верифицировать, невозможно и ограничить, а далеко не все виды оружия демонстрируются так, чтобы их можно было обнаружить и надежно подсчитать, и не все формы их эксплуатационных качеств достаточно прозрачны для того, чтобы их возможно было оценить. Если все существующие виды оружия, численность и характеристики которых поддаются верификации, успешно ограничены по взаимному соглашению, высвобожденные энергия и ресурсы будут направлены на изобретение новых видов оружия, еще не подлежащих контролю. Одни из них окажутся доступными для оценки и подсчета дистанционными методами, но другие – нет. Если новые виды оружия, которые поддаются верификации, в свою очередь будут ограничены, результатом станет дальнейшее отвлечение усилий на еще более новые виды оружия. В конечном счете, пока процесс продолжается и все верифицируемые виды оружия должным образом регулируются действенными ограничениями, ресурсы разработки и производства будут направляться на изобретение таких видов оружия, которые по той или иной причине невозможно верифицировать и которые поэтому не подвержены ограничениям. Гонка вооружений продолжится и после этой точки. Но контроль над вооружениями прекратится, уничтоженный собственным успехом, – точно так же, как сгинуло идеальное противотанковое оружие, которое должно было стать причиной исчезновения танков со всех полей сражений, или как гибнет армия, зашедшая настолько далеко, что перед ней пролегла дорога к самоуничтожению.
Тот факт, что дипломатия контроля над вооружениями в лучшем случае может добиться лишь конкретных ограничений, налагаемых на отдельные виды оружия, отнюдь не является приговором: именно такова цель этой дипломатии. Конечно, ее нельзя обвинять в хронической тяге усматривать в себе средство разрешения скрытой враждебности и прелюдию к полному разоружению. Тем не менее во внутренней политике стремящихся к благосостоянию стран с демократически избранными правительствами нет более естественной ошибки, чем та, когда примирение конфликтующих интересов становится повседневным занятием.
Напряженность между целями внутренней жизни страны, выдвинутыми по законам линейного мышления, и конфликтным измерением международной политики вовсе не является необходимой. Правительства, прибегающие к квазивоенным методам у себя дома, куда менее рьяно будут добиваться тех целей на международной арене, которые им кажутся неуместными. Лидеры этих стран нисколько не нуждаются в более глубоком постижении парадоксальной логики; на самом деле они могут быть, если угодно, дикарями в этом отношении, не мыслящими в подобных категориях. Но привычка полагаться на секретность, обман, устрашение и силу во внутренней политике сама по себе является обучением стратегии, так как модели поражения и успеха как бы подсказывают схемы действия в этой логике. В той же степени, в которой ориентированная на консенсус внутренняя политика вдохновляет на следование линейной логике во внешней политике, внутренняя политика диктаторского режима готовит правителей к логике конфликта за рубежом. Отсюда отнюдь не вытекает какая-либо особая предрасположенность к конфликтам. Как доказывают исторические свидетельства, диктаторские режимы могут быть безупречно миролюбивыми, а демократии способны стать яростно агрессивными. Например, в XIX веке все более и более демократичная Великобритания делалась все более и более агрессивной, подчинив изрядную часть Южной Азии и Африки, а ее главным соперником в имперской экспансии выступала Франция, особенно после того, как в 1871 году к власти во Франции пришло демократическое правительство. Наверное, нет смысла взывать к духу времени, чтобы все это объяснить: электорат обеих стран по-прежнему одобряет применение силы «за морями», когда возникает соответствующая возможность. Общий энтузиазм британцев в ходе войны за Фолклендские острова в 1982 году озадачил других европейцев, а Франция пыталась играть ведущую роль в войне за Косово в 1999 году при полной поддержке своей общественности.
Поэтому не существует асимметрии намерений, зато возможна асимметрия эффективности. Ее последствия проявляются в борьбе между странами, максимизирующими благосостояние, и режимами, максимизирующими власть, которые пытаются применять за рубежом практики, ежедневно используемые у себя дома. Первые из них без особого труда добиваются превосходства в производстве и техническом развитии, но в том, что касается секретности, обмана и устрашения, правительства, в этом более опытные, выказывают, разумеется, большее мастерство. Однако затяжная война может упразднить это различие. В ходе Второй мировой войны англо-американские демократии доказали свое превосходство в секретности и обмане, причем настолько, что ретроспективно немцы и японцы кажутся едва ли не наивными простачками. А вот когда приходится преодолевать конфликты международной политики в мирное время, линейно-логический подход прямо порождает слабость, которая может радикально изменить баланс сил. Поражение Ирака в 1991 году и Сербии в 1999 году, нанесенное главным образом демократическими коалициями, продемонстрировало огромное материальное превосходство последних – и тот факт, что требуется приложить изрядные усилия, чтобы победить противника, не слишком восприимчивого к убеждениям и привычного к диктаторскому правлению. Кроме того, в обоих случаях победы демократических стран оказалось недостаточно для того, чтобы сместить правителей, один из которых все еще остается у власти на момент написания этих строк[161][Саддам Хусейн лишился власти в 2003 г., Слободана Милошевича (о котором, вероятно, идет речь) арестовали в 2001 г., а скончался он в тюремной камере в марте 2006 г. – Примеч. перев.].
Война – редкое и драматическое развитие отношений между государствами в противоположность бесконечным и вялотекущим военным действиям во внутренних конфликтах. Поэтому обычно на уровне большой стратегии результаты обеспечиваются не войнами, а «вооруженным принуждением», как я это называю. Отсутствие прямых боестолкновений вовсе не свидетельствует о ничтожности результатов, ведь вооруженное принуждение есть мощь – точнее, та доля государственного могущества, которая обусловлена военной силой.
Вооруженное принуждение внутренне присуще самому насилию: не существует такой способности применить силу, которая не вызывает реакции со стороны тех, кто надеется использовать ее в своих интересах, или же со стороны тех, кто боится, что силу используют против них. Я ввел новый термин, чтобы преодолеть политическую и культурную предвзятость, так сильно подчеркивающую значение устрашения, хотя последнее представляет собой всего-навсего форму вооруженного принуждения; указанная предвзятость затемняет то обстоятельство, что вооруженное принуждение относится к устрашению (или «разубеждению») так же, как сила в целом – к оборонительной силе. Теперь, предложив некие общие рамки, я могу вернуться к обычному языку, чтобы описать различные формы этого явления: разубеждение – негативная его форма, а принуждение – форма позитивная, и обе они становятся зримыми, когда противники чувствуют, что вынуждены действовать так, как им велят, и когда друзья чувствуют, что их призывают сохранять дружбу благодаря надеждам на вооруженную помощь при необходимости.
Убеждают ли противников и друзей или разубеждают врагов, действие всегда развивается как следствие их поступков. Отнюдь не поддержание вооруженной силы порождает вооруженное принуждение – это реакция других на собственное восприятие этой вооруженной силы, результат тех решений, которые они принимают, следствие их собственных расчетов и эмоций, неизбежно отражающих целостное мировоззрение (в том числе представления о противостоящей им вооруженной силе, ожидания вероятности и условий боевых действий, оценку готовности применить силу за или против них). Определение той или иной военной силы как «устрашающей», подразумевающее, что акт разубеждения состоялся благодаря появлению этой силы, приводит к путанице между субъектом и объектом, и данная путаница способна привести к опасному заблуждению. Тот, кто хочет устрашить, является пассивным объектом, тогда как сторона, на которую предстоит оказать влияние, является чувствующим, активным субъектом, который может согласиться или не согласиться на разубеждение.
Восприятие потенциальной военной силы также порождает принуждение. В зависимости от прогнозируемой продолжительности войны мобилизационная способность государства может подталкивать к превентивному принуждению – в полной мере или частично либо не побуждать вовсе. Например, широко распространенная в 1950-х годах убежденность в том, что американо-советская война будет ядерной с самого начала и очень короткой, видимо, значительно сильно ослабила принуждение, которое Соединенные Штаты Америки могли бы обеспечить благодаря своей превосходящей способности к промышленной мобилизации. Напротив, с начала 1960-х годов, когда советская военная политика все ярче демонстрировала подготовку к продолжительной неядерной войне, мобилизационная способность США по иронии судьбы все больше становилась фокусом военной политики, хотя на деле эта способность быстро снижалась (поскольку оружие делалось все более сложным, а производить его становилось все труднее).
В бою сила оказывается объективной реальностью действия, и ее единственно верной и совершенно недвусмысленной мерой являются достигнутые результаты. При вооруженном принуждении, впрочем, налицо только субъективная оценка боевого потенциала в глазах других – друзей и врагов. Точность таких оценок не просто ненадежна, она фактически неопределима, поскольку данный боевой потенциал измерим лишь в реальности конкретных форм ведения войны, каковой может и не случиться. Вдобавок даже в этом случае на исход битвы будут влиять все непредсказуемые факторы времени, места и обстоятельств.
Конечно, легко представимы крайние случаи, в которых ненадежность и неопределенность сводятся на нет вследствие громадного материального неравенства сил, как было бы, например, в войне ядерного Китая с безъядерным Вьетнамом или в морской войне между Соединенными Штатами Америки и Непалом, запертым в глубине суши. Но анналы военной истории доказывают, что при рассмотрении не столь крайних и абсурдных случаев ненадежность и неопределенность исправно возникают, причем гораздо быстрее, чем могло бы показаться при изучении данных накануне сражений. Однако будь исход войн менее неопределенным, сами войны происходили бы реже, потому что поражения бы предвидели и избегали, заключая соглашения.
Преодолеть органическую неопределенность боевых действий невозможно, зато прилагаются немалые усилия к снижению неопределенности при оценке военного баланса сил. Тщательно подсчитывается количество людей, единиц оружия и объемов снабжения, и налицо упорные попытки оценить качество вооружений и вспомогательных средств. Но многое все же остается неизвестным: это неосязаемые факторы организации, оперативные навыки, боевой дух, сплоченность и лидерство, способные превозмочь все материальные факторы. Когда обсуждаются тактика, оперативные методы или стратегия на уровне театра военных действий, вмешиваются прочие неопределенности и встает вопрос – они существуют только на бумаге или действительно сказываются на результате? Если да, удастся ли заблаговременно их учесть? Все, опять-таки, зависит от неосязаемых человеческих факторов, которые нельзя измерить, которые оцениваются на основе предрассудков, совершенно верных или полностью ошибочных; так, до 1870 года французы, а не немцы считались наиболее воинственной нацией Европы, а до создания государства Израиль евреев считали непригодными к боевым действиям.
Дипломатия, пропаганда и обман
В отсутствие объективных мер оценки вооруженной силы стратегия за пределами войны превращается в торговлю, ведомую с таким разнообразием валют, сколько существует заинтересованных сторон. Неизбежно различные (иногда полностью противоположные) значения приписываются одним и тем же вооруженным силам. Важнейшая функция дипломатии и пропаганды состоит в манипулировании этими субъективными оценками. Иногда, очень редко, целью оказывается уменьшение значимости сил, предназначенных для боя, чтобы их можно было бросить в битву неожиданно, а значительно чаще усилия направляются на запугивание, на то, чтобы осуществить как можно более наглядное вооруженное принуждение. Вот почему даже одержимое соблюдением секретности советское правительство соглашалось выставлять на обозрение свое вооружение в ходе парадов на Красной площади, куда приглашали западных военных атташе, дабы те видели и фотографировали новейшие самолеты, танки, пушки и ракеты. При этом им запрещалось фотографировать железнодорожные станции, мосты и заборы, огораживающие военные части.
Если секретность может снизить потенциал вооруженного принуждения, а надлежащая реклама способна его обеспечить в должной пропорции, то еще большего можно достичь прямой манипуляцией. В 1930-е годы дипломатия Италии при Муссолини значительно активизировалась благодаря демонстрации неуемной воинственности и созданию миража огромной военной силы. Муссолини заявлял о наличии армии в «восемь миллионов штыков», а итальянские парады представляли собой яркие постановки с бегущими берсальерами[162][Стрелки в итальянской армии, элитные высокомобильные пехотные части.] и ревущими моторизованными колоннами. Итальянскую авиацию высоко ценили и уважали вследствие совершенных ею дальних перелетов на Северный полюс и в Южную Америку, а итальянский флот мог позволить себе множество внушительных кораблей, потому что совершенно ничтожные суммы из его бюджета тратились на артиллерийские стрельбы и на учения. Посредством военной политики, для которой пропагандистские постановки были куда важнее скучных потребностей подготовки к войне, Муссолини жертвовал реальной боевой силой ради сильно преувеличенного образа военной мощи[163][Число итальянских пехотных дивизий увеличилось на треть за счет сокращения количества полков в их составе (два вместо трех), но в результате вместо ожидаемого повышения мобильности соединений произошло всего-навсего возрастание количества штабов.]. Но результаты подобного принуждения были вполне реальными: Великобритания и Франция воздерживались от вмешательства в итальянское завоевание Эфиопии, в интервенцию в Испании и в подчинение Албании. Никто не оспаривал притязания Италии на статус великой державы, интересы которой иногда нужно отстаивать осязаемо (на ум приходят лицензии, выданные итальянским коммерческим банкам в Болгарии, Венгрии, Румынии и Югославии). Только принятое Муссолини в последнюю минуту решение вступить в войну в июне 1940 года, когда благоразумие уступило место непреодолимому желанию получить свою долю добычи после падения Франции, подвело черту под годами успешного обмана (и самообмана).
Политика Муссолини и многих других вождей ранее воспроизводилась и впоследствии – ближайшим подражателем дуче можно назвать Насера в Египте, а Хрущев в годы отставания СССР от США в ракетной мощи выступал еще более успешным практиком. Как мы знаем, с 1955 по 1962 год якобы колоссальная сила Советского Союза, сначала в бомбардировщиках, а затем в «атомных ракетах» на самом деле состояла из небольшого числа бомбардировщиков и буквально горстки межконтинентальных баллистических ракет. Тщательно продуманные речи и поразительные образы советских достижений в исследовании космоса систематически использовались для того, чтобы возвеличить ядерные возможности СССР. Именно в этом заключается суть вооруженного принуждения: когда объективную истину подменяет масса впечатлений, тогда возникает множество ошибок и торжествует обман.
Поскольку военная мощь способна убеждать или разубеждать лишь в том случае, если ее применение считается возможным, величайший предмет метаполитических спекуляций – «воля» лидеров, народов и наций – сводится к простой математике в случае вооруженного принуждения. Помимо всего прочего, воздействие вооруженных сил на других зависит от восприятия другими этих сил – в сочетании с представлением о готовности эти силы использовать: если другие полагают, что никто не собирается применять военную силу, то даже сильнейшие войска, чья мощь неоспорима, вряд ли сумеют кого-либо убедить или разубедить. Нации, успешно подтверждающие вовне образ миролюбивых, не могут рассчитывать на то, что сумеют добиться многого через вооруженное принуждение с опорой на свои войска. К примеру, Швеция является крепкой военной державой по европейским меркам, но ей не удалось предотвратить регулярные вторжения советских подводных лодок в свои территориальные воды в годы холодной войны. Демонстративная мирная политика оказалась чересчур успешной – по крайней мере, в узкой перспективе вооруженного принуждения.
Правда, лишь немногие страны охотно выказывают неуемную воинственность ради того, чтобы повысить собственный потенциал вооруженного принуждения. Большинство при этом сталкивается с одной из типичных дилемм стратегии: чтобы избежать реального применения сил, но отстоять свои интересы, приходится поддерживать репутацию страны, склонной к насилию, дабы гарантировать успех принуждения (а это вовсе не та репутация, каковая желательна для стран, намеренных избегать войны). Внутренние политические императивы и устремления, проистекающие из нестратегических сантиментов и представлений о самих себе, зачастую снижают потенциал вооруженного принуждения и оборачиваются порой плачевными результатами. Обычным выходом из этой ситуации видится этакое копирование личины двуликого Януса – когда провозглашается приверженность миру, исключающая всякую агрессию, и одновременно демонстрируется высокая готовность к войне при вражеском нападении. Вполне пригодная для стран, которым нужно оберегать только самих себя, эта простая формула не годится для великих держав, вынужденных не просто защищаться: они под давлением обстоятельств возвращаются к упомянутой дилемме и должны сохранять публичную позицию, тщательно сбалансированную между ободряюще мирным подходом и тактикой, которая успокаивает малых союзников именно тем, что не является полностью миролюбивой.
Многосторонние союзы отягощают стремление избегать применения силы, позволяя добиваться нужных результатов принуждением: одни союзники помышляют об отделении, будучи напуганными чрезмерной воинственностью, а другие руководствуются прямо противоположными побуждениями. В конечном счете, вследствие обычного парадокса, как раз те, кто, как считается, больше прочих склонен применять силу, с наименьшей вероятностью ее применят. Таков секрет великих военных империй прошлого, широкомасштабные вторжения которых в земли других наций привели бы к непрерывной войне на всех фронтах, если бы не потворство их желаниям без всякой войны.
Открытые попытки использовать вооруженное принуждение, позитивное или негативное, через публичные требования – явление довольно редкое, а вот скрытое принуждение происходит куда чаще. На самом деле принуждение, безмолвно осуществляемое восприятием военной силы, обеспечивает сохранение текущего мирового порядка, – точно так же, как само существование судов и полиции оберегает частную собственность. Это постоянное молчаливое воздействие не просто никем не направляется, но и по большей части не осознается. Вооруженные силы поддерживаются для того, чтобы обеспечить институциональную преемственность, для участия в будущих войнах, для внутренних репрессий или даже во имя традиции, но лишь изредка в них действительно видят инструмент принуждения.
Парадоксальная логика и вооруженное принуждение
Неважно, имеется или отсутствует сознательное намерение, в ситуациях, когда какое-либо правительство предпочитает видеть опору в чужой военной силе или когда противники считают эту силу угрозой для себя и потому воздерживаются от враждебных действий, вооруженное принуждение оказывается действенным. Поскольку перед нами конфликтуальное явление, порожденное целиком и полностью возможностью войны, пускай крайне маловероятной, вооруженное принуждение обуславливается парадоксальной логикой. Воинственные поступки ведут к реакциям, знаменующим собой особую логику стратегии, а вооруженное принуждение вызывает не только желаемые ответы, но и противоположные реакции, и здесь не имеет ровно никакого значения, возникает ли принуждение спонтанно появлением военной силы, предназначенной совсем для иных целей.
Когда перестает действовать линейная логика и включается логика парадоксальная, мы вправе ожидать закономерных результатов. В статике большее может оказаться меньшим и наоборот; часто случается, что малая угроза вызывает жесткое принуждение – потому, что она более правдоподобна. С другой стороны, в динамике мы снова и снова обнаруживаем схождение противоположностей, которое вполне может перерасти во взаимообращение. Чем успешнее попытка разубеждения, тем вероятнее, что ее постараются обойти или даже опрокинуть прямым нападением со стороны уязвленного агрессора. Если бы СССР не удалось успешно удержать от прямого применения силы в Восточной Европе сразу после 1945 года, эта страна не увлеклась бы затем подрывной деятельностью, а на протяжении холодной войны, если бы Советский Союз все-таки напал на Западную Европу, это помешало бы ему пускаться в авантюры на Ближнем Востоке.
Мы уже видели, рассуждая обобщенно, как ядерное разубеждение обходится в глобальных масштабах посредством всевозможных косвенных и скрытых форм агрессии, тайных/политических и квазивоенных, бескровных и кровопролитных. Хотя Соединенные Штаты Америки и Советский Союз воздерживались от прямых военных действий друг против друга на всем протяжении холодной войны из-за наличия ядерного оружия, их враждебность находила выражение в войнах, которые вели союзники, клиенты и агенты этих держав. Значит, оборотной стороной небывалого мира между великими державами является накал страстей в отношениях малых стран. Действительно, за годы холодной войны такие конфликты перестали быть спонтанными потасовками с применением устаревшего оружия и превратились в ожесточенные полноценные сражения, примером которых служат арабо-израильские войны после 1967 года, где все чаще и шире использовалось передовое вооружение. Иногда конфликты принимали форму бесконечных войн на истощение, как в Камбодже или в боевых действиях между Ираком и Ираном в 1980-х годах. Таким образом, триумф ядерного разубеждения парадоксальным образом вылился в неядерное насилие.
Атака «второго удара» как парадоксальная мера
Нападение императорской Японии на флот США в Перл-Харборе 7 декабря 1941 года наглядно показало, чем чревато вооруженное принуждение. Не будь присутствие флота на этой передовой базе столь эффективным в реализации поставленной цели – помешать японцам вторгнуться в британскую Малайю и в голландскую Ост-Индию, – налет японских бомбардировщиков вряд ли бы состоялся[164][Другая причина неспособности предвидеть атаку японцев состояла в том, что сами американские моряки довольно скептически оценивали собственные возможности. «По-моему, со стороны японцев было бы просто глупо нападать на Америку в Перл-Харборе. Мы физически не могли им помешать установить свою власть над теми водами, которые они хотели контролировать; неважно, потопили бы они линкоры в Перл-Харборе или нет» (свидетельство капитана Винсента Р. Мерфи перед конгрессом). См. Pearl Harbor Hearings, часть 26, стр. 207, цит. по: Ronald H. Spector, Eagle against the Sun (1985), стр. 3.]. Разумеется, нападение на Перл-Харбор оставило неизгладимый след в американской стратегической культуре. Но все же «уроком» Перл-Харбора не стало понимание того, что противников нельзя лишать выбора, фактически вынуждая вступить в войну, – как, несомненно, произошло с Японией вследствие торгового эмбарго в апреле 1941 года, которое, в сущности, лишило страну поставок нефти. Не извлекли уроков также из отказа США начинать войну ради противостояния завоеваниям Германии или Японии до 1941 года, даже пусть эти страны покорили к тому времени большую часть континентальной Европы и немалую территорию Китая. В конце концов именно японский военный кабинет принял решение воевать за Америку.
Но случившееся в Перл-Харборе научило следующему: вооруженные силы, успешно угрожающие врагу и тем самым удерживающие его от атак на какие-либо другие цели, фактически подталкивают врага к нападению на себя – если только потенциальные агрессоры не сочтут, что даже уцелевших после атаки сил будет достаточно для ответного удара. Осознание этого факта породило концепцию «способности ко второму удару», сыгравшую важную роль в формировании американской, а затем и советской военной политики в годы холодной войны[165][Под «первым ударом» понимался «потенциально обезоруживающий первый удар» по ядерным силам противника, в отличие от «первого применения» ядерного оружия не против ядерных сил, а в ответ на неядерное вторжение в Европу, которому иначе невозможно противостоять. Эти различия впервые были выявлены в знаменитом исследовании RAND: см. Wohlstetter, Hoffmann, Lutz and Rowen, Selection and Use of Strategic Air Bases (1954) и позднее подробно описаны в работе: Albert Wohlstetter, “The Delicate Balance of Terror,” Foreign Affairs (1959.). Роберта Волштеттер, супруга Альберта, чуть позже тщательно проанализировала события в Перл-Харборе (см. библиографию).]. Признание того факта, что убеждает лишь сила, уцелевшая после атаки, и того факта, что уязвимая сила способна спровоцировать войну, во многом сказалось на разработке и развертывании ядерных вооружений. А практическим последствием стало наращивание средства защиты и значительное увеличение числа единиц ядерного оружия и командных центров.
Помимо повседневных проявлений, безмолвных, неуправляемых и почти незримых, вооруженное принуждение обладает «послужным списком» ярких побед и сокрушительных поражений. Римлянам пришлось сражаться два столетия, чтобы в конце концов подчинить Карфаген и весь Иберийский полуостров, но господства над более сильными и богатыми эллинистическими государствами они добились благодаря немногочисленным схваткам в сочетании с устрашением противника[166][Преимущественно это устрашение маскировалось красивыми словами: покорившиеся правители, подобно Ироду в Иудее, звались «друзьями римского народа», а римский консул К. Фламиний во всеуслышание провозглашал «свободу эллинов». При этом римляне не чурались откровенного запугивания: в 168 г. до н. э. царя династии Селевкидов Антиоха IV Эпифана изгнал из Египта и Иудеи К. Попилий, который столкнулся с царем в ходе наступления последнего. В момент встречи Попилий имел при себе указ римского сената, предлагавший царю суровый выбор между немедленным отступлением и войной с Римом. Антиох было возжелал времени на размышления, однако Попилий палкой начертил на песке круг у своих ног – и потребовал немедленного ответа. Отступить означало унизить себя и понести немалые потери, ведь до богатейшего Египта было подать рукой, но Антиох смирился: совсем недавно римляне разгромили македонского царя Персея, и это внушало опасения за свою судьбу. Данный эпизод, ярко изложенный Полибием в его «Истории» (кн. 29), вполне подпадает под нынешнее истолкование «принуждения».]. Точно так же Гитлер победил Чехословакию посредством вооруженного принуждения, а вот за Польшу ему пришлось воевать. Не считая урона, понесенного в ходе событий, последствия оказались совершенно одинаковыми – обе страны покорились. На ум приходит еще сходство результата успешной обороны Кореи в войне 1950–1953 годов и результата столь же успешной и куда менее дорогостоящей обороны страны на протяжении всех следующих лет (за счет вооруженного принуждения).
Пример Кореи особенно поучителен, но не потому, что это образец принуждения, а потому, что он таковым не является: в корейском контексте искаженный, почти механистический взгляд на «устрашение» как на самостоятельное действие, а не как на преднамеренный политический ответ практически не вводит в заблуждение. Во-первых, опасность, исходящая от Северной Кореи, – не выдуманная угроза, выведенная из подсчетов военного потенциала врага в воображаемых, возможно, крайне гипотетических обстоятельствах. Эта угроза имеет непосредственную физическую форму: значительная часть огромной северокорейской армии сосредоточена у линии фронта и явно готова атаковать. Что касается стремления северокорейских лидеров напасть на Южную Корею, то до экономической катастрофы 1990-х годов о вторжении говорилось часто, а за словами нередко следовали убедительные подтверждения в виде реальной подготовки к вторжению (туннели под демилитаризованной линией, спонтанные вылазки коммандос, неоднократные покушения на жизнь южнокорейских чиновников[167][Отмечу попытку убийства президента Южной Кореи Чон Ду Хвана и его наиболее важных гражданских и военных чиновников в Рангуне 9 октября 1983 г., когда три корейских министра и пятнадцать других официальных лиц были убиты, многие получили ранения. После этого эпизода публичная политика Северной Кореи изменилась, на момент написания этих строк стороны периодически возвращаются за стол переговоров.] – такой формы войны старались всегда избегать даже арабские страны и Израиль). Кроме того, восприятие угрозы Южной Кореей было отнюдь не фантазией по поводу опасности, которая на самом деле могла бы реализоваться где-то еще (в 1989–1990 годах израильтяне сочли иракские военные приготовления угрозой себе, а это были приготовления к войне с Кувейтом). Уже в силу географии северокорейские войска могут воевать только против Юга, у них попросту нет иной внешней цели. Поэтому северокорейская угроза – именно угроза, постоянная и нацеленная лишь в одном конкретном направлении, как, собственно, и предполагается механистический взгляд на устрашение, пусть в действительности такая картина наблюдается редко. Обыкновенно угроза не является постоянной; скорее, это возможность, которая способна материализоваться в гипотетических обстоятельствах острого кризиса; она лишена конкретики по форме, интенсивности и направлению, а потому никакие контрмеры не будут уместными вне конкретной ситуации[168][Например, в американском «стратегическом» планировании способность второго удара рассчитывалась исходя из того, что первый советский удар нанесет тотальный урон американским войскам, которые будут находиться в обычной боеготовности, то есть лишь частично развернутыми (основная масса ракетных подводных лодок в портах, только несколько бомбардировщиков на дежурстве). Точно так же предполагалось, что советские войска будут в полной боеготовности, тогда как численность американских частей сократится вследствие потерь при атаке и прогнозируемых неисправностей. Что касается баллистических ракет, совокупные «факторы ухудшения» для стадий пуска, разгона, полета, отделения боеголовок, конечной траектории и детонации могут составлять 40 процентов и более. Таким образом, тот же самый арсенал, который выглядит со стороны избыточным, может оказаться едва адекватным с точки зрения военных планировщиков, которые консервативно подсчитывают процент выживаемости после атаки и последующие поломки техники. Расчеты «избыточного уничтожения», на которые часто ссылаются, попросту игнорируют совокупные эффекты предшествующей атаки, наличия сил и потенциальных неисправностей, а также предполагает, что противник атакует только города (отсюда внешне убедительное сопоставление запасов оружия с гораздо меньшим количеством целевых городов).].
В случае Кореи разубеждение оказывается необычным и в другом отношении. Хотя сохраняется возможность бомбардировки постфактум с целью наказать Северную Корею за вторжение, считается, что предотвратить нападение призвана прежде всего надежная оборона Юга. Элемент разубеждения предупреждением, в противоположность разубеждению посредством наказания (или «возмездия»), присущ любой обороне, точно так же как элемент принуждения является составной частью любого наступательного порыва. Но эти две формы намеренного разубеждения в принципе отделимы друг от друга, и различие между ними отражается в составе противостоящих одно другому войск.
На первый взгляд кажется, что политика разубеждения предупреждением, безусловно, предпочтительнее своей альтернативы, то есть разубеждения посредством наказания, причем не только в случае Кореи. Схожим образом политика неядерного разубеждения предупреждением еще более предпочтительна, нежели разубеждение посредством ответного ядерного удара.
В политике разубеждения предупреждением все доступные военные ресурсы могут использоваться для создания надежнейшей защиты от вторжения. Если сами эти приготовления удержат противника от атаки – тем лучше. Но даже если этого не случится, вторжению можно сопротивляться физически. Иными словами, военные ресурсы не тратятся ни на что, кроме оборонительных усилий, никто не стремится составлять «войска возмездия», возможно, обладающие немалой разрушительной способностью, но малопригодные для физического сопротивления наступающим частям противника.
В первую очередь разубеждение предупреждением не должно полагаться на тонкие психологические расчеты, которые существенно необходимы для разубеждения посредством наказания. В классической формулировке наказание должно быть неотвратимым и навлекать «неприемлемый ущерб». Помимо физических условий, то есть способности отвечать ударом на атаку, эта неотвратимость наказания также подразумевает любопытное, поистине парадоксальное преображение типичных признаков агрессора и жертвы. Последняя должна заявить о своем желании атаковать самым разрушительным образом и, поскольку ожидается ответная кара, должна вести себя безрассудно, дать понять, что готова действовать саморазрушительно, дабы добиться результата. Напротив, агрессор должен проявлять расчетливое благоразумие и, конечно, не стремиться к самоуничтожению. Если вспомнить НАТО времен холодной войны, то есть альянс демократических стран в обороне, то в этом случае было особенно затруднительно изображать безрассудную коллективную личность.
Далее встает вопрос о масштабах наказания. Как мы видели, оно должно быть достаточно внушительным, чтобы его сочли «неприемлемым», – но для кого и в какой степени? Гитлер в последние дни жизни заявлял, что гибель Германии приемлема и даже желательна, ибо немцы доказали, что они выродились, не сумев выиграть для него войну. Вряд ли его устрашило бы наказание, ведь он и в самом деле был готов допустить ядерное уничтожение Германии. Сталин никогда не помышлял о саморазрушении, но вполне очевидно, что он считал приемлемой гибель миллионов своих подданных. А Мао был виновником смертей десятков миллионов китайцев, многих из которых убили за владение двумя акрами земли.
Так какой же ущерб превосходит пределы приемлемого? Людей разумных убедить легко: всего одну атомную бомбу, сброшенную на малый город, воспримут как неприемлемый исход. Но ведь разубеждать приходится именно Гитлеров, Сталиных, Мао Цзэдунов, Пол Потов и Саддамов Хусейнов, а не более умеренных людей, которые в любом случае отвергают агрессию. Зато диктаторы склонны думать, что ущерб любого размера приемлем, пока их власть остается в целости и сохранности. Раз мы исключаем из рассмотрения людей умеренных, Гитлер, Сталин, Мао, Пол Пот и Саддам Хусейн оказываются теми клиническими случаями, которыми нельзя пренебрегать. Это типичные представители тех, кого нужно разубеждать – и лишь атаки по «лидерским целям», то есть по их резиденциям, штаб-квартирам и по самим персонам могут показаться им действительно неприемлемыми. Но мы уже говорили, что нападения на лидеров фактически исключают всякую реалистичную надежду на прекращение войны до тех пор, пока разрушения не выйдут за мыслимые пределы.
Что касается не столь кровожадных лидеров и правящих группировок, для которых разрушение, скажем, нескольких крупных городов было бы в нормальных обстоятельствах совершенно неприемлемым, их тоже нельзя разубедить посредством такого наказания в разгар кризиса. Благоразумие может подчиниться элементарной динамике принятия решений, когда каждую из сторон загоняют в положение, при котором отступление будет эмоционально затруднительным и политически опасным. Кризисы случаются не каждый день, а те из них, где налицо значительный элемент эмоционального напряжения, и вовсе немногочисленны[169][Обычно в список кризисов холодной войны, чреватых ядерными конфликтами, включают следующие: иранский 1946 г., берлинский 1948 г., корейские 1951 и 1953 гг., тайваньский 1954 г., индокитайский 1954 г., суэцкий 1956 г., второй тайваньский 1958 г., берлинские 1959 и 1961 гг., кубинский (Карибский) 1962 г., корейский 1968 г., индо-пакистанский 1971 г., египетский 1973 г. Эмоционально насыщенными среди них были только три берлинских и кубинский ракетный кризис.], но, опять-таки, разубеждение требуется во времена, если угодно, аномальные, когда даже разумные лидеры могут действовать неразумно.
При всех недостатках ядерного разубеждения посредством наказания неядерному разубеждению предупреждением присущ такой немаловажный дефект: оно часто терпело крах и будет терпеть его снова всякий раз, когда агрессор считает, обоснованно или ошибочно, что у него есть шанс на победу. Даже если он в итоге проиграет, все равно придется начать и выстрадать войну, которой благодаря разубеждению посредством наказания можно было бы избежать, пусть и рискуя потерпеть катастрофическое поражение.
В Корее демографические и географические условия позволяют обеим сторонам плотно укомплектовать войсками короткую линию фронта от моря до моря. Но в Европе времен холодной войны процентное соотношение численности сухопутных сил к длине линии фронта не было благоприятным для обороны, а любое преимущество в воздухе казалось недостаточным для того, чтобы возместить эту нехватку с тех пор, как стали приниматься в расчет советские системы ПВО. Даже значительно увеличив свои силы, Альянс уступал бы на уровне стратегии театра военных действий, поскольку ему требовалось обеспечить «защиту передовых рубежей» для всей территории, тогда как советское нападение могло сосредоточиться на нескольких узких секторах. Даже при отказе от такой защиты, что позволяло существенно улучшить процентное соотношение численности войск к ширине линии фронта, неядерное разубеждение предупреждением грозило провалиться, если советские военные и политические лидеры проявят довольно оптимизма. Подобно своим предшественникам, они могли счесть, что тщательно подготовленное неожиданное нападение способно сокрушить Альянс.
Поскольку разубеждение предупреждением выглядело ненадежным, а разубеждение посредством наказания изобиловало неопределенностями, не вызывает удивления тот факт, что Альянс пытался сочетать обе формы разубеждения – с 1967 года и до окончания холодной войны. НАТО полагалось на комбинацию различных средств: относительно слабые неядерные силы фронтовой обороны, уязвимое тактическое ядерное оружие (служившее также для разубеждения предупреждением), ядерные ракеты среднего радиуса действия, тоже отчасти уязвимые, и американские ядерные ракеты дальнего радиуса действия, крупные и гораздо менее уязвимые, нежели тактическое ядерное оружие или ракеты среднего радиуса действия. Но полной уверенности в том, что американское оружие будет использовано ради защиты Европы, быть не могло.
При этом сочетание всех уязвимостей представляло собой внушительное средство устрашения – пускай неядерная передовая оборона была слабой, Альянс рассчитывал на применение тактического ядерного оружия. В ходе безнадежно проигрываемого сражения, при прорыве советских колонн, обстрел ядерными зарядами и ракетами ближнего радиуса действия, которые вот-вот будут уничтожены, не выглядел неправдоподобным. Напротив, при более сильной передовой обороне начальную волну вторжения, вероятно, удалось бы сдержать; эта пауза на размышления побудила бы правительства, пожалуй, отказаться от применение ядерного оружия, даже в отсутствие всех прочих реакций на угрозу приближения советских формирований второго эшелона. С другой стороны, окажись неядерные войска передовой обороны значительно сильнее, вследствие чего в применении тактического ядерного оружия не возникло бы необходимости, Советский Союз лишился бы шанса на быструю неядерную победу и, возможно, возвратился бы к своей стратегии театра военных действий 1960-х годов (превентивное использование собственного ядерного оружия с целью пробить бреши в линии фронта).
Снова перед нами парадокс: при увеличении надежности неядерных войск Альянса до преодоления кульминационной точки обороны, то есть способности остановить локальное вторжение, но не полномасштабное наступление, разубеждение было бы ослаблено вследствие снижения вероятности применения тактического ядерного оружия. Усиление неядерных частей до уровня, устраняющего необходимость применения тактического ядерного оружия, привело бы, скорее, именно к гарантированному использованию этого оружия, ибо, отчайся Советский Союз до такой степени, чтобы предпринять лобовую атаку, ему пришлось бы атаковать ядерным оружием. Конечно, СССР утратил бы всякий шанс на быструю и чистую неядерную победу, но это имело бы значение лишь при продуманном нападении, а не при нападении от отчаяния. Возможно, тогда отказ правительств Альянса содержать многочисленные неядерные силы на протяжении всей холодной войны предстал бы как осознание парадоксальной логики стратегии, пусть и случайное (напомню, эта логика гласит, что большее может стать меньшим).
Схожим образом уязвимость ракет со средним радиусом и самолетов Альянса, способных нанести ядерный удар, не обязательно оказывалась слабым местом, и к таковым не относился ограниченный радиус их действия, недостаточный для поражения целей в советском тылу. В годы холодной войны дело обстояло так, что ядерное оружие среднего радиуса действия предназначалось скорее для устрашения угрозой наказания, нежели для предупреждения: в частности, им пугали СССР, чтобы помешать ядерным ударам по воздушным базам, портам снабжения, командным центрам и прочим военным целям, включая тактические ядерные ракеты. Но это оружие Альянса не угрожало главным советским городам, а вот аналогичное советское оружие грозило всем европейским городам. Отсюда следовало, что Советский Союз мог отвратить Альянс от применения ядерного оружия для сопротивления вторжению, тогда как попытки Альянса угрожать СССР были чреваты превентивным советским ударом.
Лишь американские межконтинентальные ракеты обладали радиусом действия, защищенностью и количеством, достаточными для уничтожения всех советских крупных городов даже после первого удара противника. Эта контругроза сделалась сутью американской ядерной поддержки Альянса: американские города намеренно «обнажали» из-за угрозы советским городам, чтобы нейтрализовать советскую угрозу европейским городам, цель которой, в свою очередь, заключалась в том, чтобы удержать Альянс от применения ядерного оружия против вторжения Советской армии.
Опорой Альянса являлось соглашение между Европой и Америкой: европейцы обещали сопротивляться советскому военному устрашению в мирное время и противостоять вторжению в военное время, а американцы готовились разделить с ними риски ядерной войны, если та выйдет за пределы использования тактического ядерного оружия. Будь ядерное оружие Альянса со средним радиусом действия достаточно дальнобойным для того, чтобы противостоять всем советским ядерным угрозам, отпала бы необходимость полагаться на американские межконтинентальные ракеты, что разорвало бы связь между выживанием европейцев и американцев. Опять-таки, большее стало бы меньшим, как диктует парадокс.
Асимметричное ядерное принуждение
В Корее разубеждение видится этаким почти механистическим применением потенциальной военной силы против постоянной угрозы. Но такое положение не является типичным. В большинстве случаев вместо постоянной угрозы, которую нужно предотвращать, присутствует лишь вероятность (не исключено, что отдаленная) угрозы в будущем. Это, несомненно, верно относительно центральной оси мирового баланса военной силы в годы холодной войны, то есть относительно взаимного стремления Советского Союза и Соединенных Штатов Америки к ядерному принуждению. Образы «двух скорпионов в банке» и сама идея «баланса страха» предполагали, что налицо симметричные угрозы населению обеих стран. В действительности для холодной войны была характерна асимметрия. С точки зрения СССР угроза американской ядерной атаки могла стать таковой лишь в случае предшествующего советского нападения, быть может, неядерного (вторжение в Европу), но сопротивляться ей с опорой исключительно на неядерные силы было бы нереально. С другой стороны, для США угроза советского ядерного удара могла возникнуть только в случае предшествующей американской ядерной атаки на советские военные цели в контексте близящегося поражения Европы.
Следовательно, лишь на втором этапе ядерной войны атаки на города становились насущной угрозой – когда Советский Союз начал бы угрожать американским и европейским городам, пытаясь удержать США и Альянс от дальнейших ядерных ударов по наступающим советским войскам. Эта фундаментальная асимметрия определяла скрытое взаимодействие подразумеваемых ядерных угроз. Из-за предполагаемой слабости в неядерных силах именно США и их союзникам пришлось бы первыми угрожать противнику ядерной атакой, пусть не по городам. А потому именно СССР, приверженный накоплению оперативно применимой военной мощи, был бы вынужден, в свою очередь, первым угрожать ядерными ударами по американским и европейским городам.
Но фактическим локомотивом американо-советского ядерного соперничества выступил второй этап «ответных» угроз, поскольку большая часть ядерного арсенала одной стороны была нацелена на ядерное оружие противника; в результате обе стороны стремились увеличивать точность наведения ракет. Тут отсутствовали как симметрия, так и «безрассудное» желание превосходства: стороны попросту добивались реализации важных для себя целей. Советская ответная угроза американскому межконтинентальному арсеналу была призвана предотвратить возможности выборочного применения последнего: она подразумевала полное уничтожение, если хоть одна ракета будет запущена. СССР добивался «обуздания» американских межконтинентальных ракет, дабы они сделались бесполезными в качестве инструментов войны. (Ни одна советская контратака не оставила бы США без исправного ядерного оружия в количестве, достаточном для разрушения советских городов.) Американская же угроза советским межконтинентальным ракетам опиралась как раз на стремление обеспечить возможность выборочных ударов, учитывала противостояние советским атакам и предусматривала уничтожение советского ядерного оружия.
Иными словами, требовалось применить хотя бы некоторую долю из обилия произведенного ядерного оружия. Без потребностей во взаимном ответном наведении на ядерные цели обеих сторон межконтинентальные ракеты СССР и США не были бы такими многочисленными (на пике холодной войны насчитывалось более 20 000 боеголовок[170][На середину 1985 г.: 10 174 боеголовок у Соединенных Штатов Америки, 9987 боеголовок у Советского Союза. См. IISS Military Balance, 1985—86, стр. 180.]). Если бы удалось вычеркнуть ядерное оружие из списка мишеней каждой из сторон, для большей части межконтинентальных ракет противников вообще не осталось бы достойных целей.
Америка нашла простое и одностороннее решение проблемы гонки вооружений: отказаться от применения межконтинентального ядерного оружия – разве что в ответ на исходную советскую ядерную атаку на США – и перенацелить свои ракеты только на советские города. В результате такой политики появилась бы возможность радикального уменьшения межконтинентального арсенала. При максимальном количестве целей в 50 городов (вполне достаточно, чтобы устрашить кого угодно) и допуская, что часть ракет будет потеряна после исходной советской атаки и вследствие технических неисправностей, было рассчитано, что хватит 500 ядерных боеголовок, ради надежности распределенных между бомбардировщиками и ракетами – как крылатыми, так и баллистическими, базирующимися как на суше, так и на море (даже на момент написания этих строк, когда от холодной войны осталось лишь воспоминание, в арсенале США остается около 3000 единиц межконтинентального ядерного оружия). Такая американская политика «неприменения первым» обнулила бы плоды десятилетий накопления арсенала: все американские межконтинентальные ядерные ракеты, развернутые на пике холодной войны (более 10 000), предлагалось ликвидировать, сохранив не более 500 единиц. При этом не возникало необходимости заключать соглашение о взаимном сокращении арсеналов, поскольку в любом случае большая часть советского оружия оказалась бы бесполезной, лишившись достойных целей[171][Технически подкованный читатель наверняка подметит ошибку в этих расчетах: даже если американские межконтинентальные платформы доставки сократятся в числе до десятка ракетных подводных лодок, около сотни бомбардировщиков и стольких же ракет наземного базирования, предположительно мобильных, контрнаступление против них по-прежнему предусматривает применение сколь угодно большого количества советских боеголовок для «заградительных» атак по всей площади против зон развертывания мобильных ракет, воздушного пространства над аэродромами (для уничтожения бомбардировщиков после взлета) и даже открытого океана в районах предполагаемого местонахождения атомных субмарин.].
Осуществить это простое решение помешала сама структура военного баланса в годы холодной войны, когда только асимметричная американская угроза выборочного применения ядерного оружия в ответ на неядерную советскую атаку увязывала ядерную мощь с неядерной, давая первой возможность возместить слабость второй. Именно угроза выборочного применения ракет воплощала жизненно важную связь между Соединенными Штатами Америки и их европейскими союзниками, позволяя компенсировать естественную территориальную близость Советского Союза, которая в ином случае оказалась бы решающей. Поэтому сравнительная немногочисленность боеголовок имела важное значение, подстегивала соперничество, итогом которого и явилось в конце концов создание огромных ядерных арсеналов. Но это малое количество ракет нельзя было уничтожить, не разорвав связь с Альянсом, которая, с одной стороны, подвергала США ядерной угрозе, а с другой – превращала их ядерную мощь в ключевой фактор международных отношений.
В период холодной войны ядерное противостояние нередко воображали всего в одной из возможных форм – как беспощадную эскалацию ударов и контрударов, которая неизбежно достигла бы стадии полномасштабных атак на население соответствующих стран. В этом крайнем случае проявление парадоксальной логики оказалось бы столь же экстремальным: ядерное оружие преодолело бы кульминационную точку полезности, причем столь радикально, что итогом стало бы полное взаимообращение, при котором самые разрушительные атаки равносильны отсутствию атак с точки зрения каждого атакующего/жертвы. Будь разрушены все крупные населенные пункты, ни одна из сторон не сумела бы извлечь никакой выгоды из катастрофы, навлеченной на другую, даже если уцелели бы люди, заинтересованные в выполнении соответствующих подсчетов.
Гармония и дисгармония на войне
Мы признали, что нет и не может быть «автоматической» гармонии между вертикальными уровнями стратегии, но нам еще нужно рассмотреть все, что предполагает дисгармония.
Когда оружие технически неэффективно и тактически неадекватно, когда его оперативная ценность невелика, когда оно бесполезно на уровне стратегии театра военных действий, то можно с уверенностью утверждать, какова будет его участь на высшем уровне большой стратегии. Неверно оцениваемое со стороны из-за ошибок и сознательного успешного обмана, это оружие практически не добавит ничего к тому принуждению, которое вооруженные силы в целом надеются осуществить. Будучи подверженным всем случайностям боя, это оружие почти не увеличивает шансы на победу. Столь же очевидно, что гармоничная последовательность успехов на каждом из уровней стратегии обеспечит, скорее всего, хорошие результаты на уровне большой стратегии – как при принуждении, так и на войне.
Впервые принятый на вооружение в конце XVII века штык привнес в военное дело существенные изменения, позволив снабдить всех пехотинцев огнестрельным оружием. До этого в каждом пехотном подразделении следовало иметь пикинеров для отражения атак вражеской кавалерии, пока мушкетеры медленно перезаряжали свое оружие. Штык буквально выигрывал сражения для французской армии, впервые применившей это новшество в значительных количествах прежде всего потому, что теперь пехота превосходила врага в огневой мощи при равной численности, ведь немалая часть вражеских солдат все еще была вооружена пиками. Эта древность гордо именовалась «могучей пикой», но ни одна социальная группа не встала на ее защиту, в отличие от египетских мамлюков с их саблями, упорных противников огнестрельного оружия.
Штык приняли с такой готовностью, поскольку он не требовал инноваций, был полностью совместим с существующими тактическими и оперативными методами, а также с установленной полковой организацией. Прежних пикинеров не составляло труда переучить на мушкетеров, а трудности в снабжении оказывались ничтожными: в те времена сотня выстрелов на человека за всю кампанию считалась пределом возможного. Поэтому данному новшеству нисколько не противились и не принижали его значения на высших уровнях вертикального взаимодействия, а эффект внедрения штыка наглядно проявлялся на уровне большой стратегии – до тех пор, пока штык не приняли повсеместно и французы не утратили своего изначального преимущества.
В XX столетии появление британской сети радиолокационных станций дальнего обнаружения в ходе «битвы за Британию» в 1940 году привело к схожим результатам. Задачи ПВО не изменились на уровне стратегии театра военных действий, не потребовалось вносить существенные изменения ни на тактическом, ни на оперативном уровнях: вне зависимости от наличия или отсутствия радаров боевая задача истребителей и природа их маневров в бою, а также взаимодействие эскадрилий и авиагрупп остались прежними.
Опять-таки, это техническое новшество не встретило препятствий на трех высших уровнях стратегии, а потому эффект от его внедрения был вполне очевиден на уровне большой стратегии – в форме количественного прироста. Из-за того, что на основе сведений от радаров истребители Королевских ВВС стало возможным направлять туда, куда было нужно, исчезла необходимость патрулировать воздушное пространство в поисках врага.
Самолеты могли оставаться на земле до тех пор, пока не получат команды от Командования истребительной авиации, куда стекалась вся информация от радаров. Самолеты люфтваффе теперь наталкивались на полноценное сопротивление (британские машины заправлены и готовы к вылету, их пилоты отдохнули, насколько позволяли обстоятельства). Численность французских мушкетеров изрядно возросла благодаря штыку, а количество британских истребителей, готовых вылететь на перехват врага, выросла благодаря радару, технический эффект которого вполне ощущался на уровне большой стратегии.
Но что насчет дисгармонии? Мы уже встречались с ней в простой и убедительной форме, то есть в виде достижения на одном уровне, которое позднее полностью опровергалось на уровне следующем, как произошло с французской митральезой 1870 года (это немаловажное техническое новшество с высокой скорострельностью целиком провалилось на тактическом уровне). Итог крайней дисгармонии был таков, что ранняя разновидность пулемета никак не проявила себя на уровне большой стратегии.
Когда оружие является действительно новым, подобное отторжение происходит достаточно часто. Технические инновации и организационные перемены осуществляются с разной скоростью, движимы разными стимулами, и роковое разногласие между ними возникает регулярно. Так, самолеты с дистанционным управлением (или беспилотные самолеты) для наблюдения с воздуха впервые использовали израильтяне в 1970-х годах и широко применялись в ходе войны в Ливане в 1982 году. Но поскольку они не принадлежали к привычному арсеналу сухопутных сил (ведь это не танки и не пушки), а ВВС, кроме того, усматривали в них соперников (они подменяли пилотируемую разведывательную авиацию), особого энтузиазма в вопросе об их принятии на вооружение не наблюдалось. Эти аппараты мало использовались войсками США в Персидском заливе в 1991 году, и даже в Косово в 1999 году применялась всего горстка таких самолетов, преимущественно израильских. А ведь способность осуществлять непрерывное слежение за силами врага, чего не позволяют делать пилотируемые разведывательные аппараты, сулит революционные возможности, как тактические, так и оперативные. Стоимость этих аппаратов невелика, человеческие потери сведены к минимуму, но ни одно из этих преимуществ не смогло преодолеть бюрократическое отторжение нового оборудования, которое не встраивается в привычную номенклатуру.
Как правило, дисгармония проявляется менее выраженно, полного и бесповоротного отказа не наблюдается, зато налицо сложное взаимопроникновение поражений и успехов. Встречные волны действия и противодействия на любом из уровней могут проникать на более высокие или низкие уровни, приводя к крайностям, то есть к победе или к поражению.
Рассмотрим классический пример дисгармонии из новейшей военной истории – действия немецкого экспедиционного корпуса в Северной Африке в середине Второй мировой войны. К февралю 1941 года, когда генерал-лейтенант Эрвин Роммель был направлен в Триполи, столицу итальянской Ливии (изначально – с одной-единственной частично бронированной дивизией), Гитлер уже решил, что Египет не стоит завоевания, тогда как подготовка к реализации плана «Барбаросса» по вторжению в СССР шла полным ходом[172][См. A. Hillgruber, Hitlers Strategic (1965), стр. 190–192.]. По этой причине Роммелю поставили строго ограниченную задачу: ему предписывалось помогать итальянцам сопротивляться наступлению британцев, которые, казалось, вот-вот вытеснят противника из Северной Африки, но наступать на Египет не следовало. Даже от попыток отвоевания Киренаики, обширной восточной половины Ливии, было приказано воздерживаться – по крайней мере, до осени.
Подобные приказы едва ли были необходимы. Роммель располагал силами, слишком малочисленными для наступательных действий; он никогда прежде не бывал в Северной Африке и не имел никакого опыта ведения войны в пустыне, а немецкие части не были готовы к столь суровым природным условиям, не имели необходимого снаряжения и не тренировались для боев в пустыне[173][Оценка британской разведки на 17 февраля 1941 г.: мол, из-за подготовки к ведению боевых действий в пустыне «должно пройти значительное время, прежде чем станет возможным начать сколько-нибудь серьезное контрнаступление из Триполи». См. F. H. Hinsley et al., British Intelligence in the Second World War (1979), стр. 389. Это мнение разделяло и Верховное командование германской армии.]. На технике отсутствовали противопесочные фильтры, никто не подозревал, что диета с низким содержанием жиров существенно важна для сохранения здоровья в знойном пустынном климате[174][Martin van Creveld, Supplying War (1977), стр. 139.]. Высшее командование сухопутных войск (Oberkommando des Heeres, ОКХ) подсчитало, что для наступления на Египет потребуется как минимум четыре бронетанковые дивизии с соответствующим количеством авиации. Силы такого масштаба невозможно было изъять из плана «Барбаросса», да и не представлялось реальным обеспечить их снабжение посредством немногочисленного мототранспорта на обширных пространствах Ливии: одна-единственная дорога, Виа Бальбия, шла вдоль средиземноморского побережья на протяжении более тысячи миль, от Триполи до египетской границы[175][Относительно точки зрения ОКХ в изложении начальника Генштаба Франца Гальдера см. Larry H. Addington, The Blitzkrieg Era and the German General Staff (1971), стр. 162–163.]. Кроме того, морской путь от итальянских грузовых портов таил опасности: транспорты зачастую гибли от атак британских субмарин и самолетов, базировавшихся на Мальте. Наконец, пропускная способность порта в Триполи была недостаточной для обработки необходимого тоннажа грузов[176][Van Creveld, Supplying War (1977), стр. 184–185.]. ОКХ после всех подсчетов пришло к выводу, что завоевание Египта невозможно с точки зрения логистики.
На уровне театра военных действий британцы находились в несравненно более выгодном положении. С запада на восток территории под их контролем тянулись от Египта до Палестины, Трансиордании, Ирака и Персидского залива. С севера на юг зона их контроля простиралась от Египта и Судана до самого Кейптауна. Британские войска в Северной Африке – с индийскими, австралийскими, новозеландскими и южноафриканскими контингентами – исходно превосходили в численности все силы, какие Германия могла туда направить, а итальянские части, помогать которым отправили Роммеля, сильно уступали им в качестве.
Британское преимущество в снабжении было и того больше: долгий, но безопасный морской путь вокруг мыса Доброй Надежды обеспечивал надежный доступ к портам в обоих концах Суэцкого канала, действовали шоссе и железная дорога от канала до Каира и Александрии, добротно оснащенные базы и мастерские, а также имелся многочисленный мототранспорт, не ведавший дефицита топлива. Учитывая наличные средства, на уровне театра военных действий от Роммеля не приходилось ожидать ничего, кроме скромной обороны.
Роммель прибыл в Триполи 12 февраля 1941 года с крохотным штабом и в чине командующего немецкими войсками в Ливии[177][Дальнейшее изложение опирается на работы: Ronald Lewin, Life and Death of the Africa Korps (1967) и David Irving, The Trail of the Fox (1977), стр. 67 и далее (второй работе недостает научной стилистики, зато она точна в деталях).]. Через два дня транспорты доставили в Ливию разведывательный противотанковый батальон Пятой («Легкой») дивизии: около 2000 солдат, с пушками и бронемашинами, но без танков. Несмотря на опасность атаки с воздуха Роммель приказал разгружать суда ночью, при свете прожекторов. На следующий день, 15 февраля, малочисленное немецкое соединение прошло парадом по улицам Триполи, прежде чем выступить прямиком на восток. Британцы к тому времени захватили Бенгази, столицу Киренаики в 600 милях от Триполи, и продвинулись на сто миль западнее, но не выказывали склонности наступать дальше. (Вот-вот должна была начаться кампания в Греции, и британские подразделения отзывали для морской транспортировки.) Поэтому Роммель мог бы выполнить задачу по обороне Триполи, вовсе не предпринимая атак. Ему приказали дожидаться прибытия подкрепления – Пятнадцатой бронетанковой дивизии, которую ждали в середине мая, прежде чем переходить в наступление, но даже в этом случае следовало остановиться у Агедабии, на пороге Киренаики, и ждать дальнейших приказов.
Роммель ослушался приказов ОКХ. Не дожидаясь разгрузки припасов и обойдясь без лишнего транспорта, не позволив солдатам акклиматизироваться, он устремился на врага со всей возможной скоростью. 26 февраля 1941 года, когда немцы впервые сошлись с британцами в небольшой стычке, они уже находились в 470 милях к востоку от Триполи. Через неделю в Ливию прибыл единственный бронетанковый полк Пятой дивизии, всего около 50 танков. Он тоже прошел парадом по Триполи и направился на восток. Спустя месяц, 2 апреля 1941 года, Роммель одержал свою первую победу и захватил Агедабию, город в 500 милях к востоку от Триполи, у основания огромного выступа Киренаики (этот город удерживали британские войска, растянувшиеся вдоль прибрежной дороги). Из Агедабии, где Роммелю предписывали задержаться, пустынные тропы вели к побережью близ египетской границы.
Действуя вопреки личному приказу Гитлера[178][См. Addington, Blitzkrieg Era, стр. 165.], Роммель разделил свою крохотную армию, состоявшую из одной дивизии, на несколько отрядов. Одному поручили преследовать отступавших британцев по бесконечной прибрежной дороге. Более многочисленный отряд совершил обходной маневр через основание выступа Киренаики по каменистым верблюжьим тропам, чтобы отрезать британцам пути отступления. Роммель лично вел войска в бой и нередко ехал в открытой машине во главе колонны. Через два дня, 4 апреля 1941 года, немцы, наступая вдоль побережья, вошли в Бенгази, столицу Киренаики, в 600 милях к востоку от Триполи. К 9 апреля отряд, совершавший обходной маневр, выбрался из пустыни возле Тобрука, порта в восточной Киренаике и главной опорной базы британцев, примерно в 1000 милях от Триполи. Между тем в штабах все еще думали, что Роммель в Триполи дожидается прибытия подкреплений. Чтобы выйти к прибрежной дороге и Тобруку так быстро, он заставил войска уйти далеко за последнюю точку зачаточной линии снабжения, начинавшейся в Триполи. Его отрядам приходилось добывать топливо, посылая в тыл немногочисленные армейские грузовики или же захватывая его у противника. Половина танков сломалась по пути, люди были настолько истощены, что едва держались на ногах, а все немецкие силы, которых и так было мало, оказались разбросанными по пустыне.
Немцы продвинулись настолько быстро и так далеко[179][См. Hinsley, British Intelligence, стр. 389–393.], что все британские войска в Киренаике к западу от Тобрука удалось обойти, отрезать или заставить обратиться в паническое бегство, в ходе которого они бросали гораздо больше снаряжения, чем немцы имели в начале своего наступления, вместе с изрядным количеством продовольствия, топлива и боеприпасов. Снова и снова небольшие немецкие отряды моторизованной пехоты на грузовиках и артиллерии при поддержке горстки танков неожиданно вырывались из пустыни, застигая врасплох, захватывая в плен, уничтожая или рассеивая британские колонны грузовиков и артиллерии и подразделения пехоты, отступавшие по прибрежной дороге. Британская бронетехника имела численное превосходство, но складывалось впечатление, что эти танки никогда не попадают в нужное место в нужное время, чтобы помочь пехоте и артиллерии; вдобавок они становились жертвами немецких противотанковых пушек, пытаясь сражаться самостоятельно, без поддержки пехоты и артиллерии[180][Сознательная дезорганизация собственных формирований, предпринятая Роммелем, не затронула тактический уровень, на который у него практически не было влияния: британцы сражались отдельными пехотными, артиллерийскими и танковыми частями, немцы предпочитали воевать смешанными боевыми группами. Благодаря командной дисциплине эти оперативные группы, подвергаясь нападению британских танков, встречали врага огнем противотанковых орудий, хорошо укрытых на местности. Свои танки немцы использовали для обходных маневров и для атак на уязвимые мотоколонны и пехоту. В таких схватках их техническое превосходство оказывалось решающим. См. примеры в: F. W. von Mellenthin, Panzer Battles (1971), стр. 71 и далее.]. Понятно, что метод командования Роммеля («все за мной») и его неуклонное стремление вперед обеспечивали немецким войскам огромное преимущество на оперативном уровне. Немцы под командованием Роммеля действовали и реагировали намного быстрее британцев, – так в ходе классической воздушной схватки более искусный пилот истребителя может зайти в хвост неповоротливому противнику и безнаказанно его расстрелять, пока тот размышляет, как ему действовать.
Но все же стремительное наступление Роммеля весной 1941 года не завершилось взятием Каира. Оно ознаменовало начало почти двухлетнего чередования решительных наступлений и поспешных отходов обеих сторон, каждая из которых преодолевала в тот или иной момент кульминационную точку своего успеха. Сколь бы ни было велико преимущество немцев в Северной Африке на оперативном уровне, оно лишь ослабляло крайнюю невыгодность их положения на уровне стратегии театра военных действий и не могло укрепиться на уровне большой стратегии, что гарантировало бы решающую победу.
Очевидная причина состояла в том, что для немцев вся североафриканская кампания была всего-навсего второстепенным участком мировой войны. Исход этой кампании неизбежно определялся событиями на центральных театрах военных действий – на Восточном фронте, где у немцев было почти в сто раз больше солдат, чем в Северной Африке; в Западной Европе после высадки десанта в Нормандии в июне 1944 года; в Азии и на Тихом океане, где были задействованы дополнительные силы американцев; в северной Атлантике, где схватка между кораблями союзников и немецкими подводными лодками определяла поставки в Европу; в воздухе над Германией, где разворачивалась война бомбардировщиков против промышленных объектов.
Вертикальные успехи и горизонтальные поражения
Вообще-то все эти вертикальные сражения, определявшие исход войны в Северной Африке, сами определялись полным провалом Гитлера в управлении государством на горизонтальном уровне. Поскольку его поведение объединило сильнейшие промышленные державы мира в союзе против Германии, Италии и их отдаленной восточной союзницы Японии, окончательное поражение Германии было практически неизбежным, несмотря на все победы на полях сражений. Избрав в качестве врагов Британскую империю, США и СССР, а в качестве союзников – Италию, Словакию, Хорватию, Венгрию и Румынию, Гитлер заранее обрек себя на поражение. Только колоссальный успех в вертикальном измерении помог бы преодолеть последствия грандиозных ошибок в измерении горизонтальном, – а подобные военные успехи были невозможны из-за дефицита материальных ресурсов, что само по себе являлось наглядным следствием слабости Германии в горизонтальном измерении.
Слияние обоих измерений на уровне большой стратегии поначалу уменьшило эти основополагающие слабости Германии и Японии в горизонтальном измерении. Так, оккупация Германией большей части Западной Европы и западных областей Советского Союза с их значительным промышленным потенциалом, а также захват японцами предприятий по производству каучука и олова в Малайе и нефти в голландской Ост-Индии сократили дисбаланс материальных ресурсов, вызванный ошибками в государственном управлении. Поэтому на уровне большой стратегии в первые годы войны преимущество стран Оси в вертикальном измерении, достигнутое благодаря предвоенной подготовке и превосходящему тактическому мастерству, нивелировало громадное преимущество союзников в горизонтальном измерении. В этом отношении успешное сотрудничество консервативного британского правительства со сталинским Советским Союзом можно сравнить с «великодушным» объявлением Гитлером войны США после Перл-Харбора и с грубой ошибкой Японии, вылившейся в атаку на американский флот, хотя реальной целью была Юго-Восточная Азия.
Когда союзники по-настоящему мобилизовали свои человеческие и материальные ресурсы, их превосходство, объяснявшееся успехами в горизонтальном измерении, стало обуславливать исход сражений в вертикальном измерении на одном театре военных действий за другим. Потому-то ни немцы, ни японцы уже не добивались дальнейших успехов на уровне большой стратегии: их качественное превосходство стало недостаточным для того, чтобы восполнить численную нехватку людей и снаряжения. На последнем этапе войны возросшее мастерство солдат, моряков и летчиков союзных стран, появление дееспособных командиров, технологический прогресс и развитие соответствующих видов тактики и методов ведения войны уничтожали всякое былое превосходство немцев и японцев на тактическом и оперативном уровнях вертикального измерения, в одном виде войны за другим, на одном театре военных действий за другим.
Взяв верх в качестве и в количестве, союзники реализовывали в сражениях те преимущества, которые приносило им превосходство в горизонтальном измерении. На уровне большой стратегии, где сливаются воедино все результаты нижних уровней, это привело к отвоеванию ряда прежде утраченных территорий, к увеличению урона, наносимого немцам и японцам налетами бомбардировщиков, наконец к блокированию субмаринами путей японского морского судоходства. В результате обе страны, выбравшие себе не тех союзников и не тех врагов, стали терять то, что приобрели ранее дерзкими вылазками 1939–1942 годов, демонстрируя при этом удивительное сочетание военного таланта и бездарности в государственном управлении. Заключительные схватки 1945 года были столь односторонними именно в силу взаимно укреплявших друг друга последствий превосходства в обоих измерениях: войска Оси все чаще уступали технически, тактически и оперативно, причем на каждом театре военных действий они оказывались во все возраставшем численном меньшинстве вследствие прежних потерь, и это был признак категорической неудачи в горизонтальном измерении.
Но какова роль логики стратегии в окончательном итоге 1945 года? Ведь согласно этой парадоксальной логике, возрастающая слабость немцев и японцев в вертикальном измерении должна была обернуться успехом в измерении горизонтальном, задержать или даже остановить упадок. Союзники уверенно шли к полной победе на главных театрах военных действий, уже начала складываться послевоенная картина распределения власти, и прежний союз созрел для распада. Затянись война дальше, британцы и американцы выступили бы против СССР, причем в этом новом противостоянии обе стороны крайне нуждались бы в немцах и японцах в качестве союзников.
Уступая в техническом и промышленном отношении, Советский Союз нуждался в промышленных талантах Германии и Японии. Что касается британцев и американцев, для них немецкие и японские солдаты стали бы решающей силой в противостоянии континентальной державе со столь мощными сухопутными войсками, как СССР. Ни та ни другая сторона не могла надеяться на то, что в послевоенном мире она сумеет удовлетворить свои потребности, если Германия и Япония прекратят существование как великие державы.
Этим обстоятельством Германия и Япония могли бы воспользоваться, не выбери они ранее такой опасный путь, из-за которого налаживание отношений с ними вообще не рассматривалось всерьез. Без воздействия на американское общественное мнение болезненной атаки на Перл-Харбор со всеми ее зловещими последствиями, усугубленными расизмом, и без всего того, что натворили нацисты, немцы и японцы могли бы предложить кому угодно свои уцелевшие силы и свой будущий потенциал – и побудить ту или иную сторону принять их в качестве союзников. Но крах государственного управления в Берлине и в Токио был настолько сокрушительным, что подобной попытки даже не предпринимали, пусть Япония сумела хранить мир с СССР вплоть до самого кануна ее капитуляции.
Сталин был, по-видимому, убежден, что британцы постараются уговорить более простодушных американцев на союз с нацистской Германией до окончательного поражения последней (каковое сделает помощь Германии против СССР бессмысленной). С точки зрения Сталина было просто нелогично для британцев и американцев вступать в грядущую послевоенную конфронтацию, не заручившись ценным союзником, которого они могли получить так легко. Сам он начал готовиться к послевоенной схватке с 1943 года, а еще раньше спокойно закрывал глаза на зверства нацистов и заключил выгодный союз с Германией в 1939 году. Сталин предполагал, что британцы и американцы поступят ровно так, как на их месте поступил бы он, – возможно, прикрываясь фиговым листком нового немецкого военного правительства, которое устранит Гитлера, но продолжит войну, уже против одного Советского Союза. Вот почему новости о сорвавшемся заговоре военных против Гитлера 20 июля 1944 года внушили советскому руководству подозрения, как и вообще любые контакты британцев или американцев с немецкими офицерами (такие контакты действительно происходили в последние недели войны, когда все чаще велись частные переговоры о сдаче)[181][Получив (от британцев!) сведения о переговорах в Берне американцев с командирами немецких частей в Италии по поводу капитуляции, советское правительство яростно дезавуировало эти переговоры, усмотрев в них антисоветский заговор, в ноте от 22 марта 1935 г., вырученной британскому послу в Москве. В телеграмме Рузвельту 3 апреля 1945 г. Сталин писал: «Мне непонятно также молчание англичан… хотя известно, что инициатива во всей этой истории с переговорами в Берне принадлежит англичанам» (см. «Триумф и трагедию» Черчилля).].
Сталин ошибался в своих подозрениях относительно британцев и американцев, но был совершенно прав в понимании логики стратегии. Союз американцев с немцами и японцами состоялся, как и ожидал Сталин (наряду с Гитлером в последние дни жизни), пусть уже после того, как война закончилась и политический характер новых партнеров полностью изменился. Однако во время войны тенденция к распаду союза, проявлявшаяся в горизонтальном измерении, встречала сознательное сопротивление, и никто не пытался предотвратить окончательное поражение стран Оси, которое в итоге было достигнуто в вертикальном измерении во всех видах военных действий на всех главных театрах войны.
Из сказанного следует, что, выиграй Роммель свою битву в Северной Африке, он в итоге лишь разделил бы судьбу не вовлеченных в боевые действия немецких гарнизонов на островах в проливе Ла-Манш, в Дании и Норвегии, которым все равно пришлось сдаться 7 мая 1945 года. Но Роммель, как известно, проиграл. При всем несомненном превосходстве немецких войск над британцами на оперативном уровне этого оказалось мало для преодоления обусловливающего воздействия пространственных факторов на уровне стратегии театра военных действий. Нужно заглянуть за пределы Северной Африки, чтобы осознать то огромное превосходство британцев, с которым немцы пытались состязаться. Можно предположить, что, получи Роммель дополнительные силы и организуй он для них надлежащее снабжение, ему удалось бы достичь своих окончательных целей, то есть Каира и Суэцкого канала, пройдя приблизительно 1500 миль от Триполи. Это и вправду стало бы великим достижением для генерала, таланты которого не простирались далее оперативного уровня и который, видимо, вообще не понимал стратегии театра военных действий[182][В противном случае он бы признал, что силы, которые можно было перебросить через 1500 миль от Триполи до Суэцкого канала, слишком малы, чтобы нанести поражение англичанам, а сил, достаточно многочисленных для такой задачи, ему никто не выделит. См. Van Creveld, Supplying War, стр. 181–201.]. Притом все равно это была бы победа в битве – точнее, итог нескольких побед в сражениях, – а не победой в кампании, ибо кампания бы не закончилась.
Дойди Роммель до Каира и Суэцкого канала, британцы продолжали бы сражаться и, вне всякого сомнения, образовали бы новый фронт к югу от Каира со своих баз в Верхнем Египте и Судане, а также еще один фронт – на синайской стороне Суэцкого канала со своих баз в Палестине и Трансиордании. Снабжение обоих фронтов осуществлялось бы по Красному морю. Оставшись на какое-то время в покое, британцы принялись бы строить базы, мастерские, полевые госпитали, дороги, железнодорожные линии и порты (с американской помощью), чтобы накопить силы для нового наступления. Не в силах принудить британцев к капитуляции, что можно было сделать только в Лондоне, а никак не в Каире, немцы встали бы тогда перед выбором: либо пассивно ожидать, пока возрастающие силы британцев начнут всерьез угрожать их власти в Египте, либо предпринимать очередное наступление для захвата районов, где копились британские войска. Дальнейшее эпическое завоевание Верхнего Египта и Синая еще больше прославило бы Роммеля, но победу в кампании, повторимся, могло принести лишь взятие Лондона. Когда после потери Малайи, Сингапура и Бирмы японцы вытеснили британцев из Юго-Восточной Азии в Индию, британцы продолжили сражаться – и точно так же они поступили бы и в данном случае, воюя в обширных пустынях Трансиордании и Сирии, а также на еще более обширных просторах Судана, причем их восточный фронт снабжался бы через Персидский залив и Ирак, а южный – через мыс Доброй Надежды и Восточную Африку. Накопив силы, британцы в конце концов перешли бы в контрнаступление, подобно тому как из Индии после 1942 года приступили к отвоеванию Бирмы в 1944 году, двигаясь к Малайе и Сингапуру (их отвоевание потеряло смысл после капитуляции Японии).
Войска немцев, растянутые по огромной территории от Ливии до Трансиордании и на юг до Судана, вновь очутились бы перед выбором: либо вести бесконечную войну на обоих фронтах против наращивающего мощь противника, либо предпринять очередной прорыв в те районы, откуда британцы угрожали бы всем их завоеваниям. До завершения кампании все пространство от Триполи и далее оставалось бы зоной конфликта, удерживать которую позволяли бы только дальнейшие сражения, наступательные для немцев в попытках выстоять против надвигающейся ответной волны. А материальная мощь этой волны лишний раз показала бы несостоятельность немецкого государственного управления в горизонтальном измерении большой стратегии. По сути, Роммелю бы следовало идти через всю Восточную Африку до самого Кейптауна, а затем на восток, за Ирак и через Иран, чтобы покорить бескрайние пространства Индии. Лишь тогда британцы утратили бы открытые фронты, на которых они могли бы сражаться. Если бы немецкое наступление не вытеснило британцев из Африки и из Индии и не прижало бы их к бирманской границе, где стояли японцы, Великобритания по-прежнему бросала бы вызов Германии, а далекий Триполи оставался бы для них желанной целью.
Когда Роммель был на вершине успеха, проникнув глубоко в Египет в ходе летней кампании 1942 года, в России летнее наступление немцев привело их к Кавказу, а японцы, казалось, вот-вот вторгнутся в Индию; вот тогда действительно возникло впечатление, что страны Оси начнут согласованное наступление в масштабах, превышающих наполеоновские, чтобы немецкие и японские войска встретились где-то между Ираном и Индией. Сегодня мы знаем, что ни такого, ни какого-либо иного плана согласованных действий у немцев и японцев не было, что воевали они, скорее, как товарищи по оружию, а не как союзники в полном смысле этого слова. Также мы знаем, что все три наступления преодолели кульминационную точку своего успеха. Танки Роммеля сильно уменьшились в количестве и испытывали острую нехватку топлива; тонкий клин немецкой пехоты застрял в Кавказских горах, а страдающие от голода японские солдаты изнемогали в дальних узлах опасно растянувшихся линий снабжения.
Даже будь все эти наступления хорошо подготовленными, даже получай солдаты и офицеры достаточно провизии и боеприпасов, чтобы продолжать движение, даже окажись Индия в руках немцев или японцев, на главных военных усилиях союзников это сказалось бы в малой степени. Все военные действия от Триполи до Индии, сколь угодно масштабные, оставались второстепенными. Правда, союзники могли бы понести тяжелые потери (в солдатах индийской армии, хорошо обученные полки которой значительно повышали силу британцев за пределами Индии); упомянем также менее боеспособную китайскую армию в войне с японцами, нефть Ирана и Ирака – в той мере, в которой нехватка танкеров позволяла ее вывозить с Ближнего Востока (сами немцы едва ли потребляли значительное ее количество), и развивавшуюся, пусть скромную по размерам, военную промышленность самой Индии. Но все же большая часть вклада Ближнего Востока и Индии в ресурсы союзников потреблялась на местах, тогда как оба этих региона требовали войск для своей защиты. Поэтому общий баланс сил и ресурсов для союзников в войне против немцев и японцев оставался бы выгодным; возможно, он даже бы улучшился.
В соответствии с парадоксальной логикой поражение на уровне театра военных действий может оказаться чистой победой на уровне большой стратегии (при условии, что поражение не ознаменуется избытком потерь), а вот любые усилия, затраченные на второстепенных театрах военных действий, неспособны обеспечить общую победу. Это верно для обеих сторон Второй мировой войны, но более применимо к Германии и Японии, чем к союзникам, поскольку налицо основополагающая асимметрия в положении сторон на уровне большой стратегии.
Победа и поражение в двух измерениях
Благодаря огромному превосходству в военных ресурсах союзники, даже если их собственные потери были выше, могли извлекать выгоду из любого столкновения, сокращавшего военную силу Германии и Японии, – до тех пор, пока пропорция потерь не превышала общую пропорцию превосходства (точнее, до тех пор, пока потери союзников не свели бы на нет разрыв в темпах прироста вооруженных сил). Например, если бы Германия производила, скажем, 500 истребителей в месяц, а британское и американское производство истребителей, предназначенных для европейского театра военных действий, было в три раза больше, даже потеря трех самолетов союзников на два немецких в конечном счете вносила бы вклад в будущую победу. Более того, для союзников такое истощение было бы крайне выгодным в любом случае: ведь в истощении нет второстепенных факторов.
Тем не менее представлялось нежелательным отвлекать силы с главных театров войны. Если бы союзники так поступали, победа не стала бы менее вероятной, потому что истощение все равно продолжало бы накапливаться, но продвижение к победе замедлилось бы уже потому, что с наиболее многочисленными силами врага они сражались отнюдь не на второстепенных театрах военных действий. К слову, именно на главных театрах, то есть в самих Германии и Японии, военную силу в вертикальном измерении стратегии можно было применить для еще большего ослабления этих стран в горизонтальном измерении – через блокады и бомбардировки промышленных предприятий и инфраструктуры.
Немцы и японцы находились совсем в иной ситуации. Военные победы, то есть успех в вертикальном измерении, могли помочь выиграть войну лишь в том случае, если бы они сумели изменить общую картину в горизонтальном измерении. Поражение союзников в битве (они то и дело случались в первые годы войны) не выглядело достаточным условием. Оно не лишало союзников основного преимущества в горизонтальном измерении – превосходящей способности пополнять свои вооруженные силы обученными бойцами и техникой[183][Чтобы победить только за счет выигранных сражений, Германии и Японии требовалось наносить врагу как можно больше урона, дабы превозмочь способность союзников выставлять все новые и новые силы. Ни Великобритания, ни СССР не достигли максимума в этом отношении до 1943 г., а США и вовсе не приближались к пределу. Возможность же Германии и Японии наносить урон к 1943 г. значительно снизилась.].
Силы Оси, в конце концов, могли бы извлечь выгоду из военных успехов, только переподчинив себе государственное управление завоеванных территорий и разрушив прежние альянсы. Так в действительности произошло, когда Германия нанесла сокрушительное поражение Польше, Бельгии и Франции, выведя их из войны и тем самым сильно улучшив свое положение в горизонтальном измерении. Но подобных вертикальных побед не предвиделось в Северной Африке, где не имелось ни союзников, которых возможно полностью разгромить, ни сколько-нибудь ценных военных ресурсов.
Поэтому немецкое Высшее командование сухопутных войск (ОКХ) совершенно обоснованно возражало против авантюры Роммеля в Египте. Роммель получил в свое распоряжение крайне ограниченные силы, и то по распоряжению Гитлера, который ценил его достижения главным образом как отличную рекламу немецкой армии: лихой генерал в романтической пустыне виделся образцом для подражания, особенно на контрасте с новостями с Русского фронта, трагическими даже в победных реляциях[184][Многие историки критикуют отказ Гитлера послать подкрепление Роммелю летом 1942 г., указывая на то, что крупные немецкие силы прибыли в Африку лишь после поражения при Эль Аламейне. Но к тому времени немцы уже не думали о завоевании Египта: они хотели удержать Италию в союзниках и предотвратить падение Туниса, последней североафриканской территории в руках Оси – сразу напротив Сицилии. В отличие от покорения Египта, это была действительно важная стратегическая цель.].
Вторжение Роммеля в Египет попросту не могло преследовать никакой более весомой цели. Не имело значения, что для борьбы с ним британцы собрали непропорционально крупные силы, поскольку у Великобритании не имелось главного театра войны в 1941 и 1942 годах, а у немцев такой театр появился 22 июня 1941 года, спустя всего несколько недель после прибытия Роммеля в Триполи. Лишь на Русском фронте Германия могла добиться ключевых результатов на уровне большой стратегии. В войне с СССР существовала, по меньшей мере, возможность победы, ибо вертикальный успех на этом театре военных действий сулил важные горизонтальные последствия. Присвоение немцами населения и ресурсов уменьшало силы СССР в той же степени, в какой этого можно было достичь через отвлечение от войны кого-то из союзников, используя дипломатию. Одновременно завоевание советских территорий укрепляло положение Германии пропорционально приобретению нового союзника – в той мере, в какой завоеванные люди и ресурсы могли быть привлечены к военным действиям. Полное завоевание СССР исправило бы величайшую ошибку Гитлера в деле государственного управления, открыв Германии возможность так или иначе справиться с другой ошибкой в той же области, вследствие которой американцы вступили в войну на стороне британцев.
Германия хотя бы вкладывала в кампанию в Северной Африке очень мало, но имперская Япония допустила основополагающую ошибку в горизонтальном измерении – ошибку в дальновидности во всех смыслах слова, – рассеяв свои силы по второстепенным театрам войны. После нападения на Перл-Харбор японцы оккупировали Малайю, Сингапур и голландскую Ост-Индию, получив солидный выигрыш в горизонтальном измерении. Там не было союзников, разгром которых вывел бы их из войны, зато имелись значительные ресурсы, прежде всего каучук, олово и пальмовое масло Малайи, а также, самое важное, нефть голландской Ост-Индии. Что касается захвата Филиппин, совершенного малыми затратами, он был вполне оправданным, позволив вытеснить американцев с запада Тихого океана. На этих островах можно было строить аэродромы для тяжелых бомбардировщиков, нацеленных на Японию, а также возводить базы для более широкого общего контрнаступления. Но дальнейшие вторжения (Бирма и острова в южной части Тихого океана), попытка захватить Новую Гвинею и прежде всего затянувшаяся война с Китаем – все это отвлекало немалые силы, которые следовало бы применить на одном-единственном театре военных действий, на котором Япония теоретически могла бы выиграть войну, то есть в самих Соединенных Штатах Америки.
Японцы сделали за американцев то, чего те сами для себя сделать не смогли, а именно избавили их от глубоких внутренних противоречий во взглядах на необходимость участия в войне, подтолкнули к роковому для Японии решению. Исправить эту грандиозную ошибку можно было, только вторгнувшись в США. Чтобы превратить свое временное превосходство на море, продемонстрированное при нападении на Перл-Харбор, в окончательную победу на уровне большой стратегии, японцам пришлось бы уничтожить всю потенциальную американскую военную силу в самом ее источнике, поскольку в ресурсах Япония безнадежно уступала. Ни в Китае, ни в Бирме, ни в южной части Тихого океана, ни в Новой Гвинее японцы не сумели бы помешать американской мобилизации. Победу могла принести единственная операция – вторжение в Калифорнию, за которым последовало бы завоевание важнейших американских городских центров и которое увенчалось бы навязанным миром, заключенным в Вашингтоне. Правда, силы императорской Японии, даже если бы отозвали все части из Китая и вообще отовсюду, не добились бы успеха в стремлении завоевать США (чтобы это понять, хватит и оценки логистики), а потому о подобном вторжении даже не помышляли. Но другого способа выиграть войну не было.
Из этого следует, что единственно верным для Японии решением сразу после Перл-Харбора было предложение мира, что нужно было пожертвовать способностью сопротивляться поражению в ближайшие несколько лет ради уступок, на которые наверняка пошли бы США, желая избежать сражений за окончательную победу. В ходе переговоров накануне Перл-Харбора администрация Рузвельта предъявила Японии существенные требования, в том числе вывод войск из Китая и французского Индокитая. После Перл-Харбора США, несомненно, потребовали бы гораздо большего, вплоть до оставления Японией новой колонии в Маньчжурии и, не исключено, старой колонии в Корее, а то и Тайваня. Кроме того, поняв, насколько эффективными могут быть японские вооруженные силы, американцы начали бы настаивать на разоружении страны – по крайней мере, на частичном разоружении. Соглашаться на все сразу было бы непросто, психологически и политически, после блестящей победы, однако иного способа уберечь Японию от заведомого и полного поражения не имелось.
Вот мера подлинного стратегического значения очевидного тактического и оперативного успеха при нападении на Перл-Харбор: фактически это полный провал. Для Японии было бы гораздо лучше, заблудись все ее летчики в небе над Тихим океаном или промахнись мимо цели. Добейся японские пилоты умиротворяющего комического эффекта, не сумев причинить никакого ущерба, американцы, пожалуй, проявили бы великодушие в ходе дальнейших мирных переговоров. На уровне большой стратегии слияние вертикального измерения с горизонтальным было столь неблагоприятным для Японии, что тактический и оперативный успех при Перл-Харборе оказался в действительности куда хуже неудачи.
Этот случай далеко не уникален. Тактические достижения легко приводят прямо к противоположным результатам на уровне большой стратегии. Чтобы большее стало меньшим, требуется только существенная дисгармония между двумя измерениями. Например, если дипломатические и пропагандистские последствия бомбардировок неблагоприятны, то бомбить дальше – хуже, чем бомбить меньше, а разрушительная бомбардировка хуже неэффективной. Когда налицо сильная дисгармония между различными уровнями вертикального измерения, военные действия оборачиваются неудачей. Но при дисгармонии между двумя измерениями вертикальный успех может оказаться хуже поражения.
Поскольку императорская Япония потерпела поражение прежде всего потому, что не пошла на Вашингтон сразу после Перл-Харбора, то в ходе войны на Тихом океане не было по-настоящему решающих сражений. Единственным следствием морских и воздушных схваток в Коралловом море, возле атолла Мидуэй, на Новой Гвинее и на острове Гуадалканал стало изменение темпов, которыми Япония двигалась к полному поражению. Ни одно из этих сражений, сколь бы драматическими они ни были сами по себе, не могло стать ключевым на уровне большой стратегии, потому что ни одно из них не могло изменить исход войны, в отличие от ряда сражений между немецкими и советскими войсками на Восточном фронте. Даже полная победа японского флота в битве при атолле Мидуэй в 1942 году принесла лишь временные результаты: окажись уничтоженными американские, а не японские авианосцы, эти потери не лишили бы США тех морских преимуществ, которые к 1944 году им в любом случае обеспечило бы масштабное производство кораблей и самолетов в сочетании с подготовкой личного состава. А будь разгром японцев при Мидуэй еще страшнее, чем в реальности, это тоже лишь приблизило бы исход, неизбежный с того времени, когда полностью мобилизованные военные силы США вышли на арену боевых действий.
Северные вьетнамцы, которым не пришлось пережить последствия столь контрпродуктивного исходного военного предприятия, каким стало нападение на Перл-Харбор, выиграли свою войну благодаря скромным военным достижениям в вертикальном измерении в сочетании с высокоэффективной пропагандой и дипломатией в горизонтальном измерении. Они никогда бы не победили, действуя лишь в вертикальном измерении, хотя почти не уступали противнику на тактическом и оперативном уровнях и лишь слегка уступали ему на уровне стратегии театра военных действий. Что касается технического уровня, то уклончивый стиль войны вьетнамцев снижал значение этого уровня для обеих сторон, несмотря на пристрастие американцев ко всякой технике, особенно новой и сколько-нибудь передовой. Когда в войну вмешались Соединенные Штаты Америки, северные вьетнамцы утратили шанс одержать победу, накапливая тактические успехи, потому что Вьетнам к тому времени из главного театра военных действий превратился в арену сражений. Силы, брошенные против северных вьетнамцев, прибывали совсем с иного театра, из самих США, исправно поставлявших снаряжение и снабжение южным вьетнамцам, а также всем американским частям, которые воевали во Вьетнаме с 1966-го по 1972 год. Даже сумей северные вьетнамцы разгромить все выставленные против них силы по отдельности, победы сугубо в вертикальном измерении всего-навсего позволили ли бы им сопротивляться вплоть до прибытия еще более подкреплений, каковые задавили бы их численностью.
Они не могли воспрепятствовать притоку американских сил через Тихий океан. У них не было ни подводных лодок, ни самолетов, способных действовать над открытым океаном, а сухопутных войск в самом Вьетнаме было недостаточно для того, чтобы захватить и перекрыть южновьетнамские порты и аэродромы до окончания войны. Еще в меньшей степени северные вьетнамцы могли применять силу в вертикальном измерении против самих США: американцы бомбили Северный Вьетнам всякий раз, когда поступал такой приказ, а вот вьетнамцы не могли бомбить или как-то иначе атаковать США, расположенные слишком далеко. Зато дипломатия и пропаганда северных вьетнамцев имела безграничное стратегическое влияние: сначала были испорчены отношения Америки с ее главными союзниками в Европе, а затем пропаганда распространилась по самим США, что привело к важнейшим последствиям.
Ни разу не нанеся поражения в битве сколько-нибудь значительной американской группировке, северные вьетнамцы победили, успешно используя дипломатию и пропаганду, разрушили американский политический консенсус, который поддерживал войну, и в итоге американцам пришлось вывести свои войска, а затем резко сократить поставки снаряжения и снабжения в Южный Вьетнам. Военные достижения были северным вьетнамцам необходимы, но не для того, чтобы выигрывать битвы (что в любом случае не стало бы решающим фактором), а для того, чтобы продлить войну, создавая такие условия, при которых дипломатия и пропаганда могли оказаться более успешными[185][Способность Северного Вьетнама перебрасывать свои силы пешком из одного конца страны в другой существенно уступала, если брать в расчет механику перемещений, способности американских и южновьетнамских войск использовать автомобильный, воздушный и морской транспорт. С другой стороны, неуловимость обеспечивала северным вьетнамцам инициативу, поэтому они всегда могли концентрировать силы для любого боя. Разумеется, любое продолжительное сражение складывалось не в их пользу, но обычно за каждым подготовленным сражением следовало рассредоточение.].
Как показывает пример Северного Вьетнама, в слиянии факторов, образующих большую стратегию, даже скромного достижения в вертикальном измерении может оказаться достаточно для того, чтобы принести победу, если оно гармонично сочетается с успехом в горизонтальном измерении. Невозможно победить только на вертикальном либо только на горизонтальном уровне (как пытался сделать Муссолини, применяя дипломатию и пропаганду, но пренебрегая реальным военным строительством). Триумф Анвара Садата в октябрьской войне против Израиля в 1973 году служит еще более зримым доказательством этого принципа.
Египтяне признавали, что не смогут победить, опираясь исключительно на прямое военное воздействие. Имелись основания предполагать, что удастся пересечь Суэцкий канал, сокрушив небольшой гарнизон, но все понимали, что Египту не по силам разгромить израильскую армию на Синае, чтобы после этого навязать переговоры или просто двигаться вперед, в сам Израиль. Части египетской армии были куда многочисленнее подразделений израильтян на боевом дежурстве. Но при мобилизации резервистов Израиль мог выставить семь дивизий и отправить достаточное число солдат на Синай, чтобы разбить восемь египетских дивизий, учитывая превосходство израильтян в воздухе и в маневренном бою бронетехники на оперативном уровне[186][Единственные опубликованные документы см. в работе: Hanoch Bartov, Dado (1981); подсчет количества дивизий см. на графике от 8 октября.]. Иными словами, в вертикальном измерении стратегии Египет на успех не рассчитывал.
Напротив, в горизонтальном измерении международная ситуация в 1973 году потенциально складывалась крайне благоприятно для Египта. Соединенные Штаты Америки только что ушли из Вьетнама и вовсе не желали ввязываться в войну где-то еще. Советский Союз, куда более расположенный к активным действиям, на арене мировой политики настаивал на «стратегическом паритете», с чем недавно согласились США, подписав в 1972 году ряд договоров об ограничении стратегических вооружений. Ситуацию дисбаланса усугубляла «нефтяная война». Производство нефти в США падало, а других источников сырья было мало, и арабские экспортеры нефти из Персидского залива и Северной Африки стали диктовать рынку свои цены. Из-за возрастающей потребности в нефти по всему миру цены пошли в рост, но их отчасти сдерживали долгосрочные договоры о поставках и действующие соглашения о доле в доходах между правителями и нефтяными компаниями. Только резкое снижение экспорта могло поддержать арабских производителей нефти, желавших установить новый уровень цен, значительно превышавший традиционную американскую цену в 1,8 доллара США за баррель. Когда Садат попросил наложить эмбарго на все страны, дружественные по отношению к Израилю, арабские производители нефти охотно откликнулись – еще бы, вместо жертв ради арабской солидарности они получили возможность заработать.
Напротив, Израиль находился дипломатически в очень слабой позиции. У него не было ни нефти, ни каких-либо иных богатств. В ООН он оказался в изоляции перед лицом многочисленных арабских, мусульманских и коммунистических блоков, к которым примкнули африканские государства в надежде на надлежащее вознаграждение от арабских производителей нефти. В Европе Израиль обвиняли в отказе от сотрудничества в вопросе о разрешении конфликта с Египтом по поводу открытия Суэцкого канала, да и соблазн арабских экспортных рынков тоже играл свою роль в изоляции страны.
Как мы видели, при неблагоприятных обстоятельствах наличие силы в вертикальном измерении не сулит особой выгоды, а потенциальная сила в горизонтальном измерении может и вовсе оказаться губительной. Даже не предприми Египет ровным счетом ничего, возрастающее дипломатическое давление, возможно, заставило бы израильтян отказаться от завоеванной территории без заключения мирного договора, на котором они настаивали. А в долгосрочной перспективе рост американской, европейской и японской зависимости от арабской нефти привел бы к усилению дипломатического давления на Израиль. Однако все это были долгие процессы с неопределенным исходом: восстанови США свою активность после вьетнамской травмы, отвлекись СССР от участия в конфликте по причине собственных трудностей, арабские производители нефти вряд ли стали бы восхвалять последствия наложения эмбарго в пользу Египта. Да и контроль над нефтяным рынком с их стороны не мог длиться вечно.
Только военная акция могла поддержать потенциальную силу Египта в горизонтальном измерении. Причем эта сила была не промышленной, как у союзников во Второй мировой войне, а скорее дипломатической, за счет умения использовать силу других: тут и весомое слово СССР в мировых делах, и арабское «нефтяное оружие». Как уже отмечалось, египтяне не рассчитывали на победу и трезво оценивали свои шансы. Но они не нуждались в полной победе, чтобы усугубить дипломатическое давление на Израиль. Будь у них возможность дойти до самого Тель-Авива, египтяне не искали бы дипломатического влияния. С другой стороны, они не могли надеяться на интерес Советского Союза и Соединенных Штатов Америки без какой-то по-настоящему крупной военной акции (простых вылазок коммандос и артиллерийских обстрелов было недостаточно). Привлечь такой интерес можно было только пересечением Суэцкого канала, причем массированным, поскольку за вторжением следовало ожидать контратаки израильтян, чреватой очередным унижением египетской армии. Садату требовалась громкая победа в сражении, пусть и без окончательной победы в кампании на уровне театра военных действий.
Суэцкий канал – около сотни метров спокойной воды – сам по себе не считался серьезным препятствием. В любом случае израильтяне перестали комплектовать личным составом укрепления на своей стороне канала, рассчитывая на мобильную оборону, которая предполагала быстрое развертывание усиленной танковой дивизии. Кроме того, они также чрезмерно полагались на свою авиацию[187][Большинство опорных пунктов так называемой линии Бар-Лев не имели гарнизонов. 6 октября 1973 г. около 450 солдат занимали 14 опорных пунктов от одного конца Суэцкого канала до другого (плотность – около 4 солдат на километр). А израильский план обороны («Довекот») предусматривал применение 290 танков и 14 артиллерийских батарей Синайской дивизии. См. Bartov, Dado, график за 6 октября.]. Поэтому форсировать канал не составляло труда, но это не решало немедленно возникавшей перед египтянами проблемы, то есть противостояния контратаке израильских танков. Они понимали, что им бессмысленно даже пробовать сопротивляться полной силе израильской армии, которая в течение трех дней после форсирования канала мобилизовала бы резервистов. Между тем израильские пилоты, соперничать с которыми в воздушном бою египетские летчики не могли, систематически атаковали бы египетские войска по обе стороны канала.
План египтян, устранявший эти будто бы неразрешимые проблемы, оказался шедевром военной мысли вследствие гармонии вертикального и горизонтального измерений и их сочетания.
В горизонтальном измерении особое внимание уделялось дипломатии: сирийскую военную диктатуру, отношения которой с Египтом были не то чтобы близкими, все-таки убедили присоединиться к наступлению. Поэтому Израилю пришлось перебросить часть своих сил на Голанские высоты, а не на Синайский фронт. Действительно, две из пяти резервных танковых дивизий были отправлены на войну с Сирией в течение первой недели войны. Столь же важный элемент этого плана в горизонтальном измерении объединял пропаганду и обман ради полной неожиданности подготовленного нападения. Скрыть скопление египетских войск и техники для наведения мостов через канал было невозможно, но израильтянам успешно внушили, что это всего-навсего общевойсковые учения, как часто случалось раньше. Израильтяне не обращали внимания на ясные признаки близкого нападения вплоть до раннего утра 6 октября 1973 года. Они не сразу справились с сомнениями и не объявляли о мобилизации вплоть до 9.20 утра. Некоторым армиям требуются недели на то, чтобы призвать гражданских лиц, экипировать их и сформировать из них боевые подразделения. Израильтяне справились с этим за 24 часа или даже чуть быстрее, а за следующий день полностью укомплектованные бригады бронетехники добрались до Синайского фронта. Но в 9.20 утра 6 октября, на момент принятия решения о мобилизации, до начала войны оставалось менее пяти часов.
Согласно общепринятой теории, внезапность достигается, когда «сигналы», несущие правдивую информацию, маскируются «шумом» – большим количеством устаревших, ошибочных и ложных сведений; один из вариантов этой теории подчеркивает значимость сознательного обмана[188][См. Barton Whaley, Codeword Barbarossa (1973).]. Но нельзя пренебрегать более глубокой истиной: обман работает только в том случае, когда имеется сильная предрасположенность к самообману. К 6 октября 1973 года израильская разведка в течение нескольких месяцев бдительно наблюдала за накоплением египетских войск возле канала, точно так же, как Сталин внимательно следил за приготовлениями немцев к неожиданной атаке 22 июня 1941 года, а правительственные чиновники в США знали, что японцы непременно нападут, еще задолго до атаки на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года.
Но израильтяне не попытались прервать приготовления египтян. Да, действовало соглашение о прекращении огня, граждане наслаждались мирными деньками, а дипломатическое положение Израиля не позволяло провести атаку, не подвергаясь ожесточенной критике и, возможно, суровому наказанию. В таких обстоятельствах лишь полная уверенность в неизбежности нападения могла бы убедить израильское правительство отдать приказ о превентивной атаке[189][См., например, Bartov, Dado, стр. 188–217.]. Когда же врагу по тем или иным причинам дают подготовиться к нападению, потом неизменно появляются убедительные объяснения, призванные оправдать подобное бездействие. Израильтяне в 1973 году решили, что Садат блефует, как уже не раз блефовал и прежде. По мнению Сталина в 1941 году, Гитлер должен был предъявить ультиматум или выдвинуть территориальные претензии до перехода границы, каковой предотвратили бы, приняв требования Гитлера и даже при необходимости уступив Украину (в таком случае вся тяжесть разгрома Германии легла бы на плечи британцев, а в дальнейшем и американцев). По мнению Рузвельта в декабре 1941 года, бездействие оправдывалось сознательным расчетом на то, что война, развязанная японцами, объединит страну, – хотя, конечно, он не ожидал атаки на флот в Перл-Харборе.
Но предположениями дело не ограничивается. Даже когда достоверные предупреждения не игнорируются вследствие политических запретов и не отвергаются в силу ложных убеждений, они вполне могут стать «фальшивками» уже после случившегося. Это тоже одна из реверсивных практик стратегии. Ухитрись израильтяне поместить микрофон в письменный стол Садата, чтобы подслушать приказ о начале атаки 6 октября 1973 года, и мобилизуй они свои резервы, чтобы укрепить фронт тремя или четырьмя дивизиями, Садат в свою очередь (обнаружив эти маневры) мог бы отменить приказ о наступлении. В таком случае 6 октября 1973 года, возможно, ничего бы не произошло, а достоверное предупреждение оказалось бы «фальшивкой». Впоследствии источник сведений могли бы признать все-таки ценным, но, скорее всего, сочли бы дискредитированным (таков стандартный прием трактовки в свою пользу записей с подслушивающих устройств). В следующий же раз внезапность удалось бы обеспечить – именно потому, что этого не получилось ранее.
Благоразумные планировщики Садата исходили из того, что египетские войска не смогут противостоять полномасштабной контратаке, пусть запоздалая израильская мобилизация завершится; что отпор невозможен, даже если часть израильской армии перебросят на сирийский фронт. Однако они нашли иное решение в горизонтальном измерении для этой, казалось бы, невыполнимой задачи: спустя несколько дней боев, при активном использовании «нефтяного оружия» и советской дипломатии (и на фоне должной обеспокоенности Соединенных Штатов Америки) Египту следовало через Совет безопасности ООН предложить прекращение огня, чтобы зафиксировать свои успехи, достигнутые с 6 октября.
Пускай мобилизация израильских резервистов слегка запоздала из-за внезапности нападения, египтянам все равно предстояло как-то справиться и с израильской авиацией, и приблизительно с двумя сотнями танков, охранявших канал. Да, танков было мало, но египтяне отлично помнили о том, как стремительные и дерзкие в маневрах израильские бронетанковые войска недавно разгромили их многочисленную и оттого неуклюжую армию. Гармония измерений здесь не помогала, требовалось найти военное решение конкретно в вертикальном измерении.
Планировщики Садата достойно преодолели и этот вызов, дали на него тщательно проработанный многоуровневый ответ. Самым очевидным шагом выглядело применение в больших количествах противотанкового и противовоздушного оружия, то есть ход на техническом уровне. Специализированные противотанковые отряды с ручными гранатометами и переносными ракетницами вводились в состав каждого пехотного подразделения; также египтяне по советскому образцу выделили части ПВО в отдельный род войск и вооружили пехоту множеством противовоздушных ракет. В итоге противовоздушные ракеты в бою превзошли все ожидания, как и противотанковое оружие – по крайней мере, в самом начале войны.
Но самого по себе оружия было недостаточно. Египтяне подыскали и тактический ответ на предполагаемую контратаку израильских танков (то есть на непосредственную угрозу своему прорыву). Особым отрядам пехотинцев с переносными ракетными установками поручили охотиться за танками, которые следовало атаковать с тыльной стороны огневых позиций, благо отсутствие пехотного сопровождения у танков позволяло это сделать. Поскольку израильские танки с опозданием выдвинулись на свои позиции, египтяне успели расположиться в засадах и сполна воспользовались этим благоприятным стечением обстоятельств.
На оперативном уровне было принято важное решение, нацеленное на израильскую авиацию и бронетехнику. Вопреки наставлениям в военном деле, гласившим, что при переправе через водную преграду надлежит применять прежде всего бронетехнику (в этом особенно преуспела Советская армия), египтяне выдвинули в первые ряды обычную пехоту и мотострелков, а не танковые подразделения. Тем самым планировщики Садата надеялись лишить израильские танки удобных целей и снизить эффективность израильских воздушных ударов. В ходе событий израильским танкам пришлось палить по египетской пехоте бронебойными снарядами, поскольку разрывные снаряды и патроны для пулеметов быстро закончились. Что до израильской авиации, та, не имея возможности атаковать стройные ряды вражеской бронетехники, попусту тратила бомбы на рассредоточенную пехоту и старательно уклонялась от противовоздушных ракет.
Ослабления израильской мощи на уровне стратегии театра военных действий удалось добиться благодаря тому, что египтяне не стали концентрировать войска, не прислушались к теоретическим наставлениям, а совершили переправу во многих точках по всей семидесятимильной протяженности Суэцкого канала. Израильские ВВС, уже столкнувшиеся с пехотными частями, которые едва ли поддавались бомбардировке, не смогли ничего поделать и при атаке на средства переправы: в отсутствие крупных мостов, которые легко заметить и разрушить, но трудно восстановить, пилотам следовало уничтожать множество легких понтонных мостов, разбитые секции которых заменялись за считаные минуты, наряду с обилием лодок и десантных машин (в которые еще пойди попади с воздуха).
Начало наступления прошло в полном соответствии с планом (редкий случай в военной истории). Переправа через Суэцкий канал 6 октября 1973 года завершилась за несколько часов, египетские войска без особого труда отразили контратаку израильских танков и авиации, а против последней хорошо помогали многочисленные противовоздушные ракеты. На восходящей кривой своего успеха египтяне также нанесли поражение израильским резервистам, которые первыми прибыли к месту сражения 8 октября[190][Более подробно см.: Avraham Adan, On the Banks of the Suez (198 стр. 91—164. Ср. также превосходный анализ в работе: Martin van Creveld, Command in War (1985), стр. 218–231.]. К тому времени «нефтяное оружие» уже вовсю применялось: арабские производители нефти один за другим прекращали загрузку танкеров, США выразили обеспокоенность конфликтом, а Советский Союз честно играл отведенную ему роль, публично осудив израильскую агрессию и потребовав вывода израильских войск со всего Синайского полуострова.
Увы, добившиеся значительных успехов египтяне, которые одолели и танки, и самолеты, не смогли устоять перед искушением: вместо попыток договориться о прекращении огня (по просьбе сирийцев, которым крепко доставалось после короткого первоначального торжества) и охранять завоеванные территории Садат положился на удачу и расширил благоразумные границы исходного плана. 14 октября египетская бронетехника двинулась вглубь Синая, затеяв маневренную войну за пределами своей компетентности и перейдя кульминационную точку успеха. Много египетских танков было уничтожено, тогда как потери израильтян оказались несущественными. Провал этого наступления ознаменовал собой поворотную точку в ходе кампании. Следующей ночью израильтяне подошли к Суэцкому каналу и начали его форсировать в разрыве между египетскими соединениями, смело бросая вперед бронетехнику, которая выкатывалась из-за спин египтян на синайской стороне канала. Изрядное количество противовоздушных точек египтян было подавлено, и это повысило эффективность действий израильской авиации. Не прошло и недели, как египтянам пришлось молить о немедленном прекращении огня, когда немалая часть их армии угодила в окружение, а передовые отряды израильтян стояли в 70 милях от Каира. Поистине блестящее военное свершение, но это была победа только на оперативном уровне, а не на уровне большой стратегии, ведь израильтяне не могли двигаться дальше, оккупировать Каир и навязать мир на своих условиях: СССР грозил вмешательством в войну, США требовали прекращения огня, да и в любом случае у израильтян не хватало сил и воли для полного завоевания Египта.
А Садат сумел обеспечить себе победу, пусть исключительно в рамках уровня большой стратегии, и эту победу официально закрепило «соглашение о разъединении» 1974 года, по которому Египет сохранял контроль над обоими берегами Суэцкого канала. Дипломатическое превосходство Египта, достигнутое благодаря союзу с производителями нефти, советской поддержке и стремления Америки стать новым покровителем страны, возобладало над военным превосходством Израиля. На первом этапе схватки израильтяне понесли урон и испытали шок, затем оправились и разгромили врага, но показали, что достижения только в вертикальном измерении не помогут избавиться от слабостей в измерении горизонтальном. Подобная ситуация встречается куда чаще, нежели сочетание превосходства в обоих измерениях, как в ходе войны в Персидском заливе в 1991 году и в войне за Косово в 1999 году, когда США с многочисленными союзниками сражались против отдельных государств-изгоев.
Если изрядное военное превосходство сочетается с громадным дипломатическим превосходством, сомневаться в исходе войны не приходится, а стратегия практически исчезает. Бомбардировки Ирака в 1991 году и Сербии в 1999 году представляли собой преимущественно односторонние действия, поскольку враг почти не реагировал. Это была скорее управленческая задача, а не военная акция: в большинстве случаев удары наносились по череде пассивных целей со скудной защитой малокалиберных зениток и разрозненных ракетных батарей. О войне за Косово можно добавить, что Америка могла бы сэкономить на упаковке и доставке ракет, запускай производители эти ракеты прямо с заводов.
Если враг не способен реагировать, парадоксальная логика утрачивает свою значимость – но не полностью. Именно она спасала Саддама Хусейна и Слободана Милошевича: поскольку Соединенные Штаты Америки были гораздо сильнее Ирака и Сербии, не способных угрожать Америке, американцы не нашли в себе моральной решимости рисковать жизнями соотечественников ради отстранения Хусейна и Милошевича от власти через завоевание их стран. Оба диктатора в итоге остались во главе государств, которые они сами беспрепятственно и безрассудно разрушили.
Моя цель состоит в том, чтобы раскрыть механизмы действия парадоксальной логики на пяти уровнях и в двух измерениях, а также предложить в рамках исследования общую теорию стратегии. Возможно, читатели сочтут, что она объясняет превратности истории убедительнее и с меньшим количеством нестыковок, нежели простой здравый смысл, хотя, конечно же, истинной проверкой достоверности любой теории служит ее способность предсказывать будущее при наличии достаточного объема информации. Но ни одна теория не в состоянии предписывать, что конкретно надлежит делать, ибо направление действий определяется моральными ценностями и поставленными целями. Составление правил поведения, практических схем действий и завершение разработки большой стратегии я оставляю тем, кто облечен властью принимать решения в данное время и в данном месте. Теория лишь дает советы относительно того, как нужно принимать решения: не суживая комплексную реальность ради простых шагов и «наилучших» ответов на каждый вопрос по отдельности, а учитывая все пять уровней в обоих измерениях для поиска решений, которые обеспечивают гармонию между ними. Тогда хватит и обыденной адекватности, чтобы взять верх, не испытывая потребности в превосходящей силе или превосходящем мастерстве. Все величайшие полководцы мировой истории, от Александра Великого до Наполеона и далее, терпели поражение от менее славных врагов, как блистательный Роммель уступил бесконечно заурядному Монтгомери.
Однако имеются веские причины для того, чтобы с осторожностью применять даже столь великую мудрость. Во-первых, существует очевидное затруднение с обретением должной гармонии, из-за чего даже выбор одного-единственного вида становится нелегким испытанием. Тут недостаточно подсчетов стоимости и технических проверок, сложных самих по себе. Оружие нужно оценивать также на тактическом уровне, чтобы понять, как оно будет применяться изначально, какова возможная реакция врага, какова будет ценность оружия после вражеской реакции. Причем это лишь прелюдия к анализу на оперативном уровне и далее, на уровне стратегии театра военных действий (не исключено, что этот анализ придется повторять снова и снова для каждого театра военных действий, представляющего интерес). Если новое оружие достаточно полезно благодаря своим инновационным характеристикам, поразительной эффектности или масштабам воздействия, возможные реакции союзников и врагов необходимо прогнозировать также в горизонтальном измерении, прежде чем принимать окончательное решение о производстве этого оружия на уровне большой стратегии. Это верно, например, в отношении предложенного недавно «тонкого» развертывания обороны против баллистических ракет, призванного защитить США от нападений государств-изгоев, которые приобрели несколько ракет на черном рынке или ухитрились изготовить их самостоятельно. Может ли американское развертывание локальной обороны привести к новой гонке вооружений с Российской Федерацией или даже с Китаем, пусть обе страны не входят в список целей? Не спрячут ли государства-изгои свое ядерное оружие или биологические вирусы в чемоданчики для ручной доставки, порождая угрозу, справиться с которой куда труднее даже самим агрессорам? Поссорит ли эта мера «прикрытые» США с незащищенными союзниками – или же, напротив, ободрит последних, показав, что Америка теперь сможет решительнее отстаивать их интересы? Лишь при наличии ответов на эти вопросы стоит обращаться к инженерам, которые рассчитают, насколько успешной может быть оборона от баллистических ракет, и к бухгалтерам, которые подсчитают объем затрат.
Предполагается, что все подобные подсчеты по определению включаются в процесс принятия решения. Но в реальности обычно наблюдается иное – широкая пропасть между практикой и полноценным приложением теории с ее уровнями и измерениями стратегии. Довольно часто защитники и критики того или иного решения сосредоточиваются лишь на одном или двух уровнях, которые соответствуют их познаниям и на которых анализ приносит нужные для них результаты. Вот почему анналы военной истории пестрят эпизодами использования технически внушительного оружия, которое никогда не стали бы производить, оценив элементарные тактические реакции. Например, в битве под Курском в 1943 году немцы потеряли практически все свои дорогостоящие тяжелые «фердинанды»[191][Немецкая тяжелая самоходно-артиллерийская установка класса истребителей танков. – Примеч. перев.], поскольку на машинах не было пулеметов, которые позволили бы уничтожать русскую пехоту, – а ведь последствия этого промаха мог предсказать любой солдат, воевавший на Восточном фронте. Известно и множество случаев, когда разрабатывалось оружие, успешное технически и тактически, но такое, оперативного провала которого следовало ожидать заранее. Так, США израсходовали немалые средства на разработку специализированных противотанковых самолетов, пригодных для сражений со скоплениями бронетехники, но эти самолеты не получили применения, потому что на поле боя непременно обнаруживается обилие зенитных установок. Такой итог был вполне прогнозируемым. Также возникают ситуации, когда оружие, успешное на всех военных уровнях, оказывается контрпродуктивным на уровне большой стратегии, поскольку оказывается бесполезным в горизонтальном измерении: так, передовые для своего времени немецкие линкоры, построенные до 1914 года, хорошо показали себя в действии, но навлекли на Германию смертельную ненависть британцев (опять-таки, вполне предсказуемый итог).
Гораздо более серьезные затруднения появляются, когда теорию нужно использовать для конструирования цельной схемы большой стратегии. Прежде всего цели стратегии должны быть последовательными, неважно, определяются ли они традицией, бюрократическим компромиссом, прихотью диктатора или демократическим выбором. Разумны они или нелепы по чьему-либо мнению, эти цели не могут взаимно исключать друг друга или ранжироваться непоследовательно, ибо в этом случае к формулированию большой стратегии приступать нельзя. Далее, необходимо установить строгие нормы «поведения» как для вертикального, так и для горизонтального измерений стратегии. При всем изяществе и изобретательности схемы ее воплощение зависит от бесчисленного множества мелких бюрократических решений. В военной политике специфические приоритеты, задаваемые схемой, неизбежно столкнутся с сопротивлением различных родов и видов вооруженных сил, потому что никогда не бывает так, чтобы всем и везде хватало всего. Например, попытки радикально изменить, а не просто численно сократить вооруженные силы США после завершения холодной войны были сорваны военными, которые упорно твердили, что уменьшение бюджета надо распределять равномерно. При этом было вполне очевидно, что сухопутным силам и морской пехоте, лишившимся гарнизонных обязанностей времен холодной войны, финансирование следует урезать непропорционально, чтобы тратить больше на ВВС, но это устремление не смогло преодолеть стойкого сопротивления. Тем самым Объединенный комитет начальников штабов избежал малоприятных распрей – но когда США вели войну в Косово в 1999 году, дефицит авиации ощущался остро, а вот сухопутных войск, которые не использовались и не могли использоваться, имелось в изобилии.
В первую очередь любая схема большой стратегии требует координированных действий в области дипломатии, пропаганды, секретных операций в экономической сфере и в военной политике. Даже если в стране отсутствует избранный парламент, способный противостоять исполнительной власти и предлагаемой последней схеме большой стратегии, даже в отсутствие каких-либо групп интересов, способных противиться реализуемой политике, широко разветвленный бюрократический аппарат современных государств сам по себе выступает главным препятствием к применению сколько-нибудь всеобъемлющей схемы большой стратегии. Всякое гражданское или военное ведомство устроено таким образом, чтобы преследовать собственные специфические цели, каждое обладает особой институциональной культурой. Отдельные ведомства, сознательно или неосознанно, будут, скорее всего, сопротивляться применению согласованной схемы всякий раз, когда она начнет ущемлять их частные бюрократические интересы, привычки и цели. С точки зрения применения нормативной большой стратегии организация современных государств служит как необходимым инструментом, так и могучим препятствием.
В любом случае нелегко находить гармоничные стратегические решения, которые действительно лучше сугубо прагматических импровизаций. Постижение парадоксальной логики на пяти ее уровнях и в двух измерениях наглядно обнажает ошибочность решений, подходящих только для одного уровня, но не принимающих во внимание реакцию на других уровнях. Чтобы перейти от негатива к позитиву, необходимо учитывать все соответствующие факторы на всех уровнях и в обоих измерениях – сначала для того, чтобы понять ситуацию и принять решение, а потом для того, чтобы действовать. Конечный комплекс оставляет широкий простор для ошибок. Поэтому теоретическое превосходство надлежащего стратегического поведения на практике может опровергаться, как на войне хитроумный и сложный маневр может в силу излишнего организационного трения оказаться губительнее простой и грубой лобовой атаки.
Часто слышатся призывы общественности к «связной» или «последовательной» национальной политике. Нередко считается данностью, что все составные элементы правительства должны действовать координированно, формируя эту национальную политику, логичную с точки зрения здравого смысла. Это справедливо для экономической или социальной политики, но когда мы говорим о конфликтах в международных отношениях, а тем более о войне как таковой, лишь мнимо противоречивая политика способна нивелировать саморазрушительные последствия парадоксальной логики. Если, например, при разработке большой стратегии становится ясно, что надо повышать готовность к войне, но при этом увеличивать общие затраты на военные нужды невозможно, то будет уместным сосредоточиться на живой силе, пополнении припасов и интенсивности тренировок личного состава, в ущерб долгосрочным разработкам нового оружия и его производству. Нужно наращивать наличную силу за счет силы будущей, но такая военная политика требует более примирительной внешней политики ради смягчения грядущих конфликтов, требует сдержанности во внешнеполитических операциях и даже ощутимых уступок. Подверженная воздействию множества переменных, которые здесь не упоминаются, «твердая» военная политика накопления наличной силы может обернуться «мягкой» внешней политикой. В итоге национальная политика в целом со стороны будет выглядеть несвязной и непоследовательной – именно потому, что она достигает гармонии в обоих измерениях стратегии.
Этот частный пример указывает на другое серьезное препятствие для разумного стратегического поведения на национальном уровне: при демократии политическим лидерам трудно придерживаться такой политики, которую легко можно заклеймить как нелогичную и противоречивую; кроме того, политиков часто обвиняют в чрезмерной уступчивости. Рассуждая более обобщенно, трудно обеспечивать общественную поддержку парадоксальной политики, если последнюю неизбежно приходится объяснять через враждебный ей дискурс здравого смысла. Только диктатуры способны проводить внешне противоречивую политику, ограничиваясь редкими объяснениями или вовсе обходясь без них. Нередко они ведут умиротворяющую дипломатию и даже идут на уступки, призванные притупить бдительность противников, одновременно принимая меры по наращиванию вооружений. Они могут метать громы и молнии и разражаться угрозами в одном направлении, готовясь действовать в другом; могут прибегать к внезапным атакам самого широкого размаха. Демократические правительства тоже наращивают военные силы, но лишены возможности маскировать этот процесс, поскольку общественность нужно уведомлять о необходимости готовиться к жертвам. Демократии также могут угрожать другим странам или даже прямо нападать на них, как случилось в 1999 году с атакой на остатки Югославской федерации в лице Сербии и Черногории, но, опять-таки, любое подобное действие должно быть публично обосновано заранее, что исключает всякую политическую и даже тактическую внезапность.
Демократии не могут действовать подобно хитроумным воинам, выслеживающим врагов под покровом ночи. Также современные плюралистские демократии не в состоянии придерживаться последовательности в своей внешней политике, ибо последняя формируется по итогам схватки групп влияния, организованных лоббистов, соперничающих бюрократических структур и политических партий. Но возникающая в результате непоследовательность неоднозначна. Рассмотрим, к примеру, ситуацию в США после окончания холодной войны. Несомненно, внешняя политика США сталкивалась со множеством противоречий по мере расширения НАТО, вплоть до того, что предпринимались попытки подружиться с Россией, тогда как Китай расценивался одновременно как союзник и как враг. Лишь в случае устранения всякой непоследовательности и всех противоречий США могли бы последовательно расставлять приоритеты в своих отношениях с каждой из стран в каждом отдельном месте и по каждому отдельному вопросу, сочетая обещания с угрозами, а наказания с соблазнами, чтобы добиться для себя наибольшей пользы.
Таков результат, на который предположительно рассчитывают критики непоследовательности. Фактическое могущество США на мировой арене, несомненно, возможно увеличить, используя потенциал нынешнего экономического, технологического, военного и информационного превосходства гораздо успешнее, чем это делается сейчас. Иными словами, США должны стать наиболее мощной великой державой в истории и контролировать ход событий в мире куда увереннее, чем мог мечтать любой из их предшественников.
Однако такое положение дел не продлилось бы слишком долго. В годы холодной войны, когда у США была последовательная стратегия укрепления могущества, СССР также присутствовал на международной арене, впитывая значительную часть этого могущества и противодействуя Америке собственными инициативами и ответными ходами. В итоге складывалось известное равновесие.
Кроме того, несмотря на относительное превосходство двух величайших держав в сравнении со всеми остальными, условия холодной войны порождали модели взаимозависимости. Союзники США нуждались в их покровительстве, а самим США неизменно требовалось постоянное сотрудничество с союзниками. Что касается СССР, эта страна охотно заигрывала со всеми дружелюбными государствами, которые не могла контролировать напрямую. Мнимый нейтралитет так называемого «движения неприсоединения» значил мало, даже прочно «присоединившиеся» к той или иной державе страны могли оставаться в значительной мере независимыми.
Именно взаимосвязанная мощь США и СССР служила третьим сторонам источником их собственной независимости и возвышения. Немногочисленные союзники СССР могли торговаться с Советами, рассчитывая заручиться помощью, поскольку они были полезны Советскому Союзу в борьбе с Америкой. Более многочисленные американские союзники опасались СССР, однако именно из-за советского могущества США приходилось полагаться на сотрудничество с ними. Теперь, когда Советского Союза больше нет, исчезло и подобие равновесия. Есть лишь многомерное американское главенство, небывалое за всю историю человечества, и оно предусматривает только глобальную стратегию максимизации могущества Америки (каковое оборачивается суровым гнетом для окружающих).
Но в этом случае неизбежны ответные защитные меры и враждебные реакции, все более широкие по размаху и чреватые все более существенными последствиями. Если пассивная реальность американского господства, в настоящее время источник преимущественно позитивной поддержки, уступит место активному стремлению к мировой гегемонии, это спровоцирует тот ответ, который подобные попытки вызывали неизменно, – подпольное сопротивление со стороны слабых и открытую оппозицию со стороны более сильных. Чтобы обеспечить свою независимость, не только Китай и Россия, но и многие прежние союзники Америки будут вынуждены вступить в единую коалицию против новой стратегии США. В настоящее время отсутствие единой антиамериканской коалиции доказывает, что США лишь потенциально являются единственной глобальной сверхдержавой, и это своего рода лакмусовая бумажка: единственный способ определить силу сводится к изучению реакций, угодливых или враждебных, которые она порождает.
Насколько быстро все это будет развиваться и как далеко зайдет в направлении открытых форм противостояния, предугадать невозможно. Однако несомненная готовность применять дешевые и подразумевающие малый риск способы подрыва американского могущества и престижа где только возможно, станет характеризовать поведение прежних союзников, как уже происходит с Францией. Даже простые дипломатические стычки способны со временем накопить достаточно «злой воли» для того, чтобы лишить всякого содержания привычные альянсы и договоры коллективной безопасности, это наследие времен холодной войны. Продолжая свое институциональное существование, пусть лишь по бюрократическим основаниям, они перестанут функционировать реально. Спонсируемые Западом институты, которые издавна выступали международными регуляторами различных развивающих организаций (например, Всемирная торговая организация и Всемирный банк с его филиалами), тоже не останутся в стороне. Как ранее произошло с Генеральной Ассамблеей ООН, их польза для США и для всех остальных стран начнет стремительно снижаться, едва возникнет стабильная коалиция, намеренная отвергать любое американское предложение просто потому, что оно исходит от США.
Иными словами, вся «сверхструктура» западных и мировых институтов, созданная США в основном по своему образу и подобию и с большими затратами поддерживаемая на протяжении полувека, будет все меньше и меньше служить американским целям. Уже одно это печальное обстоятельство способно перевесить любое возрастание могущества, которого можно достичь на первых порах (проактивно) благодаря связной стратегии и последовательной политике.
Коалиции против США вовсе не нуждаются в военном измерении для того, чтобы оказаться болезненно эффективными. Различные антиамериканские дипломатические альянсы с переменным членством, выборочные (или наоборот) меры торгового противодействия, интенсивные технологические и промышленные усилия по образцу игры с нулевой суммой между компаниями «Эйрбас» и «Боинг», а также любые формы культурного отторжения остаются здесь технически вполне возможными. Все перечисленное способно нанести немалый совокупный урон американским интересам без малейшей военной угрозы, не говоря уже о фактическом применении силы.
Конечно, в прошлом все подобные инструменты власти сочли бы малопригодными в сравнении с дипломатией, подкрепленной вооруженным принуждением, или с открытой войной. Но мы сейчас живем в постгероическую эпоху, когда развитые страны мира – включая, разумеется, США – в высшей степени неохотно соглашаются нести потери в войнах и потому исключают их, по сути, из политического инструментария. К тому же мало кто сегодня стремится к захвату территорий и их удержанию, как это было раньше, а в результате сократилась «насущная потребность» в содержании соответствующих вооруженных сил.
Только этими немалыми изменениями, наряду с ощущением того, что США в любом случае не обладают целенаправленной глобальной стратегией, можно объяснить то необычайное спокойствие, с которым почти все правительства в мире взирают на беспрецедентное военное превосходство Америки. Впрочем, даже если такое пониженное значение военного могущества сохранится, нынешнее спокойствие быстро развеется при появлении на мировой сцене целеустремленных США, более не согласных распылять свои вооруженные силы на вмешательство в дела отдельных стран ради «общественного блага». Поэтому возможно, что антиамериканские коалиции в конце концов приобретут и военное измерение, пусть даже замаскированное (до двусмысленности) и сугубо оборонительное по намерениям.
При наличии военного измерения или без оного возникновение дееспособной коалиции, готовой сопротивляться могуществу США, поглощать его или перенаправлять, ознаменует собой завершение цикла развития. Любой дополнительный успех, достигнутый на первом этапе благодаря целеустремленной последовательности политики и обернувшийся появлением коалиции на втором этапе, в дальнейшем, на третьем и последнем этапе, окажется бессмысленным: произойдет восстановление глобального равновесия сил, едва исходное укрепление США будет опровергнуто. Даже если при этом удастся избежать случайных попутных катастроф, Америка утратит не только то, что приобрела ранее на краткий срок, но и нечто гораздо большее – вследствие урона, нанесенного внутризападными распрями многосторонним институтам и давно устоявшимся практикам сотрудничества. Далеко не спонтанное «подлаживание» под разнообразные американские интересы, вклад союзников в создание благоприятной для Америки международной среды – все это исчезнет, несмотря на то, что тут мы вправе говорить о главном богатстве США, залоге американской сдержанности и американского могущества как такового.
Сказанное не означает, что проводимая до сих пор международная политика была во всех отношениях оптимальной. Однако мы должны помнить, что после краха советской системы США уверенно двинулись к кульминационной точке успеха в наращивании своего могущества на мировой арене. Преодоление этой точки, выход за пределы того, что другие страны терпят довольно спокойно, обернется не продолжением роста могущества и влияния, а крутым па-дением.
Никакие осложнения, трения или политические барьеры, препятствующие практическому применению общей теории стратегии, не уменьшают ее объяснительной и предсказательной ценности и не накладывают запрет на ее использование. Эти препятствия означают всего-навсего, что применение логики стратегии отягощено трудностями – как и в случаях дипломатии и войны. Нередко все эти трудности можно и нужно преодолевать, реализуя логику таким образом, чтобы получать наилучшие результаты на каждом конкретном уровне, от формулировки стратегии театра военных действий и оперативных методов до разработки специфического оружия, от тактических решений до ведения внешней политики. Даже если поставить перед собой намного более амбициозную цель, а именно разработку и применение большой стратегии, способной гармонизировать политику на всех уровнях, – все трудности могут быть преодолены мощным интеллектуальным усилием, упорством и изрядной политической изобретательностью.
Впрочем, нельзя забывать о постоянно присутствующей опасности. При разработке реальных схем большой стратегии следует учитывать наличие огромного числа неопределенностей. Поэтому успех в формулировании и в применении стратегии предполагает выявление и систематизацию ошибок. В повседневной работе большинство правительств допускает немало ошибок вследствие близоруких прагматических решений или спонтанных импровизаций, но, как правило, эти ошибки оказываются мелкими и незначительными, а при удачном стечении обстоятельств они взаимно нейтрализуют друг друга. Успешное применение большой стратегии призвано снизить число мелких ошибок и устранить дисгармонию, но при этом велик риск накопления энергии для совершения более существенных ошибок. Вот почему квазивоенные затеи диктаторов, склонных добиваться полного согласия в политике, так удачно эксплуатируют парадоксальную логику стратегии во всем ее объеме и обыкновенно застигают неприятеля врасплох (но, успешные вначале, эти затеи чаще всего завершаются сокрушительной катастрофой).
Моя цель состоит в том, чтобы доказать существование стратегии[192][Как часто бывает с научными терминами, слово «стратегия» (фр. strategie, ит. Strategia) происходит от греческого слова, которое сами древние греки не употребляли; это слово косвенно восходит к византийскому понятию strategos (полководец), которое, впрочем, не содержало всех значений современного термина. Древние греки, пожалуй, вместо нашего слова «стратегия» говорили бы о strategike episteme (познаниях полководца) или о strategon sophia (мудрости полководца). Производные слова наподобие strategicos (название труда философа Оносандра) или более позднее strategikon (название труда Маврикия) несут в себе дидактический элемент. С другой стороны, слово stratagemata (греческий перевод латинского названия знаменитого труда Фронтина) подразумевает комбинацию stratagema, стратагем, то есть военных хитростей (ruses de guerre). Сами греки, от Энея Тактика в четвертом столетии до н. э. и до Льва Философа в девятом столетии н. э. и позже, рассуждали о taktike techne, куда входила вся совокупность познаний о военном деле, от снабжения до воодушевляющей риторики, в том числе собственно техника и тактика, наряду с военной дипломатией. Это словосочетание, точнее, его латинская версия ars bellica, было в ходу в Римской империи и снова возникло из небытия в 1518 г., когда Макиавелли упомянул об arte della guerra в своих «Рассуждениях» о сочинениях Тита Ливия (который сам использовал это выражение) и в названии трактата «О военном искусстве». Далее выражение широко распространилось в европейских языках – kriegskunst, art de la guerre и т. д. См. Virgilio Ilari, “Politica e strategia globale,” in Jean, ed., Il pensiero strategico (1985), pp. 57–59).] как совокупности повторяющихся явлений, порождаемых человеческими конфликтами, но не в том, чтобы «прописать» некие шаблоны действий. Большинство принятых определений стратегии исключительно нормативно, как будто бы все согласны в том, что указанных явлений не существует или что они слишком очевидны для того, чтобы удостоиться описания. Конечно, поневоле возникает вопрос о том, какова основа для предписаний общего характера, в противоположность специфическим советам, как поступать в том или ином конкретном случае.
Карл фон Клаузевиц, величайший исследователь стратегии, не испытывал ни малейшего интереса к абстрактным определениям, считал все подобные попытки бессмысленным педантизмом. Собственное, характерно конкретное определение стратегии он приводил, когда ему потребовалось отличить стратегию от тактики; перед нами не более чем образчик обычной речи:
«Деление на тактику и стратегию в настоящее время имеет почти всеобщее распространение; каждый более или менее определенно знает, в какую из двух областей он должен поместить отдельное явление, даже не отдавая себе ясного отчета в основании для этого деления. Если подобным подразделением руководствуются бессознательно, то оно должно иметь глубокое основание. Мы его установили и можем сказать, что путеводной нитью наших розысков являлось общепринятое словоупотребление. Произвольные же попытки отдельных писателей определить эти понятия без учета природы вещей мы должны рассматривать как не имеющие общего распространения» («О войне», кн. 2, гл. 1).
Как мы видим, для Клаузевица «стратегия» была нормативной. Таковой она остается и в современном американском определении:
«Наука, искусство или план (подверженный пересмотру), управляющий набором, вооружением и использованием военных сил государства (или коалиции стран) с той целью, чтобы его интересы успешно осуществлялись или ограждались от врагов – фактических, потенциальных или только предполагаемых» (Дж. Кинг, «Лексикон военных терминов», 1960).
Показательно, что другое американское определение, восходящее к официальному военному источнику, толкует термин куда шире:
«Искусство и наука развития и использования политических, экономических, психологических и военных сил, необходимых в военное и мирное время для оказания максимальной поддержки политике, чтобы повысить вероятность и благоприятные последствия победы и снизить шансы поражения» (Объединенный комитет начальников штабов США, «Словарь военных терминов США для единого использования», 1964).
Еще более широким, но столь же предписательным является стандартное определение стратегии из Международного словаря Уэбстера:
«Наука и искусство применения политических, экономических, психологических и военных сил нации или группы наций, призванное обеспечить максимальную поддержку избранной политике в военное или мирное время».
Определение, которое встречается в чрезвычайно официальном коллективном труде «Советская военная стратегия», приписываемом маршалу В. Д. Соколовскому, обнажает марксистскую и бюрократическую предвзятость, устанавливая различие между описательным и предписывающим значением термина:
«Военная стратегия есть система научных знаний, изучающих законы войны и вооруженного конфликта во имя определенных классовых интересов. Стратегия изучает условия и природу будущей войны, методы ее подготовки и ведения, виды вооруженных сил и основы их стратегического использования, а также основы для материально-технического снабжения и командования вооруженными силами в войне. Данные исследования проводятся на основе военного опыта, военных и политических условий, экономического и духовного потенциала страны, новых средств вооруженной борьбы, а также взглядов и потенциала вероятного противника. Одновременно с этим стратегия – это область практической деятельности высшего военного и политического руководства, высшего командования и штабов высокого уровня, которая относится к искусству подготовки страны и вооруженных сил к войне и ее ведению» (Скотт, «Советская военная стратегия», 1975)[193][Цит. по: Военная стратегия. Под редакцией маршала Советского Союза В. Д. Соколовского. Издание второе, исправленное и дополненное. М.: Военное издательство Министерства обороны СССР, 1963. С. 23–34.].
Сжатое и емкое определение генерала Андре Бофра[194][Французский военный стратег, участник Второй мировой и ряда локальных войн, теоретик ядерного сдерживания. – Примеч. перев.] нормативно, однако опирается на описании явления и совпадает с моим собственным видением:
«l’art de la dialectique des volontes employant la force pour resoudre leur conflict» («Искусство диалектики воль, использующее силу для того, чтобы разрешить конфликт между ними», Introduction а la Strategie, 1963).
Воздушная война в Персидском заливе 17 января – 27 февраля 1991 года
Источники: USAF White Paper и авторские подсчеты на основе опубликованных данных.
Прим. 1: AI = Air Interdiction (упреждение с воздуха) – в данном случае сочетание стратегических (против объектов в глубине территории) и оперативных (против авиации, сухопутных и морских сил) бомбардировок, включая упреждение на поле боя (против иракских сил за линией фронта).
Прим. 2: ОСА = Offensive Counter Air, атака на авиацию, т. е. налеты на базы иракских ВВС и вспомогательные службы.
Прим. 3: CAS = Close Air Support, непосредственнная поддержка с воздуха, т. е. атаки на иракские сухопутные силы на фронте.
Прим. 4: Ударный вылет, как он здесь определяется, включает в себя все самолеты, проникающие во вражеское воздушное пространство с боезарядами класса «воздух – земля». См. таблицу 5, где указано соотношение ударных вылетов и вылетов самолетов сопровождения.
Прим. 5: DCA = Defensive Counter Air, противовоздушная оборона, т. е. воздушные патрули и перехваты.
Прим. 6: SEAD = Suppression of Enemy Air Defences, подавление вражеских средств ПВО, т. е. налеты на иракские противовоздушные ракеты, зенитные установки, соответствующие радары и прочие службы.
Прим. 7: прочие действия ВВС – включая самолеты раннего оповещения, самолеты электронного наблюдения, самолеты РЭБ и т. д.
Таблица 2. Выпущенные с воздуха боеприпасы
Часть 1. Силы США (ВВС, флот и Корпус морской пехоты)
Ракеты класса «воздух – земля»
Ракеты радиолокационного наведения (для SEAD, см. таблицу 1, прим. 6)
Общее число всех запускаемых с воздуха единиц управляемого оружия: 16 808
Оценка общего веса боеголовок /бомб: 6480 тонн
Крылатые ракеты «Томагавк» морского базирования
Общее число всех единиц управляемого оружия, запущенных с воздуха: 17 109
Общая оценка веса боеголовок / управляемых бомб: 6631
Общий тоннаж боеприпасов, выпущенных силами США с воздуха: 71 627 тонн
Из них управляемого оружия всех видов: 6 631 тонна, или 9,26%
Общее число боеприпасов, запущенных с воздуха силами США: 195 108
Из него общее число единиц управляемого оружия: 17 109, или 8,8%
Часть II. Оценка тоннажа боеприпасов, выпущенного с воздуха союзниками США по антииракской коалиции
В отсутствие исчерпывающих данных [см. примечания к таблице 3] нижеследующие подсчеты исходят из того, что общий тоннаж ударных вылетов был таким же, как и средний тоннаж вылетов ВВС США, за вычетом В-52.
Общее число боеприпасов класса «воздух – земля», выпущенного самолетами США
(за вычетом крылатых ракет «Томагавк»): 71 476 тонн
Минус 25 700 тонн, выпущенных В-52: 45 776 тонн
Число ударных + SEAD вылетов ВВС США: 1624 вылета
Снарядов выпущено на вылет (без В-52): 0,987 тонны
Общее число ударных вылетов для самолетов союзников США: 6000
Оценка количества боеприпасов, выпущенных ВВС союзников: 5922 тонны
Оценка общего количества боеприпасов, выпущенных с воздуха
США, всего (включая крылатые ракеты) 71 627 тонн
Союзники США (оценка), всего 5922 тонны
USAF White Paper («Белая книга») и авторская сводка на основе опубликованных данных.
Таблица 3. Ударные вылеты по типу самолетов
ВМС и Корпус морской пехоты США
Прим. 1: Катар заявил лишь о шести вылетах.
Прим. 2: британское правительство заявило о «более 4000» боевых вылетах и 3000 тонн сброшенных и выпущенных с воздуха боеприпасов, включая 100 JP233 (боеприпасы для разрушения взлетных полос), и более чем о 1000 бомб с лазерным наведением.
Прим. 3: F-1 подразумевает различные версии F-1 «Мираж». Кувейт сообщил о 107 вылетах F-1CK, а Катар – о 44 вылетах F-1EDA, что в сумме составляет всего 151 вылет.
Прим. 4: только ВВС Франции применяли управляемый разведывательный вариант самолета F-1CR «Мираж». Они сообщили о 117 вылетах.
(В таблице 3 данные о F-1CR учитывают вылеты катарских F-1EDA.)
Прим. 5: только французские ВВС применяли «Ягуары». Они сообщили о 656 вылетах.
Прим. 6: французские ВВС сообщили, что «Миражи» вылетали 555 раз; кроме того, ВВС ОАЭ сообщили, что общее число составило 53 бомбовых и 4 разведывательных вылета.
Прим. 7: итальянские ВВС сообщили о 226 вылетах на 32 боевых задания, включая два отмененных вылета, и о сбросе 565 бомб Мк-83 весом в 1000 фунтов (всего 282 тонны).
Дополнительное примечание: самолеты ВВС США EF-111, не включенные в таблицу 3, совершили 900 вылетов, многие из них – над Ираком или Кувейтом (Белая книга»); ВВС США сообщает о 830 вылетах моделей АС/ЕС/М С/Н С —130 и других модификаций «для специальных операций».
Таблица 4. Управляемое и неуправляемое оружие, выпущенное избранными типами самолетов
Прим. 1: боеприпасы класса «воздух – земля», выпущенные самолетами ВМС Центрального командования Вооруженных сил США
Прим. 2: боеприпасы класса «воздух – земля», выпущенные самолетами ВВС Центрального командования Вооруженных сил США
Совместный общий итог: 149 020
Прим. 3: совместный общий итог минус бомбы, сброшенные самолетами B-S2 (см. таблицу 2, часть 1): 77 020.
Общее число единиц управляемого оружия 14 828 / 77 020 / 19,25%
Таблица 5. Вылеты самолетов, не входящих в класс «стелс»
Состав обычных воздушных ударных групп: на 9—10-й день войны в Персидском заливе (доля сил поддержки снижалась по мере хода кампании)
24 F-16 с 2 бомбами Мк-84 каждый (ударные)
4 F-15 истребители сопровождения
4 F-4G с противорадиолокационными ракетами (ARM) для подавления ПВО
Всего: 24 ударных самолета, 21 самолет поддержки, 48 бомб.
8 F/A-18 с 2 бомбами каждый (ударные)
2 F/A-18 истребители сопровождения
4 F/A-18 с противорадиолокационными ракетами (ARM) для подавления ПВО
Всего: 8 ударных самолетов, 14 самолетов поддержки, 16 бомб.
20 F-111 с 8 бомбами CBU-87 каждый (ударные)
8 F-15 истребители сопровождения
2 F-4G с противорадиолокационными ракетами (ARM) для подавления ПВО
Всего: 20 ударных самолетов, 23 самолета поддержки, 160 бомб.
4 F-14 истребители сопровождения
4 F/A-18 с противорадиолокационными ракетами (ARM) для подавления ПВО
Всего: 6 ударных самолетов, 14 самолетов поддержки, 24 бомбы.
1 F-117 с 2 управляемыми бомбами
33 КС-135 самолет-заправщик (один на 3 F-117)
Всего: 1 ударный самолет, 0,33 самолета поддержки, 2 бомбы.
В самых общих чертах первоначальный план, представленный главнокомандующему Центрального командования США и председателю Объединенного комитета начальников штабов в августе 1990 года, предусматривал самодостаточное нападение с воздуха в три этапа.
На первом, самом кратком этапе предполагалось утвердить господство в воздухе над всей территорией Ирака и Кувейта посредством преимущественно стандартных мер «подавления обороны», с регулярными атаками на радары предупреждения и слежения, а также на главные и секторные командные центры ПВО; планировалось разрушить все взлетные полосы в гражданских аэропортах и на военных базах, где базировались иракские военные самолеты; предусматривалось также уничтожение ключевых батарей ракет класса «земля – воздух» (SAM), в первую очередь тех, что располагались вокруг намеченных целей.
В дополнение к этим типичным элементам подавления обороны план первого этапа содержал и «стратегическую» составляющую, а именно бомбардировку: а) иракских объектов центрального командования и управления войсками, в основном в Багдаде; б) мест расположения иракских баллистических ракет и некоторых складов химического оружия, чтобы снизить угрозу ударов химическими ракетами (чего тогда сильно опасались) по городам Израиля и Саудовской Аравии, а также портам, принимавшим грузы из США.
На втором этапе предполагалось сосредоточиться на выведении из строя (без обязательного полного разрушения) иракской военной и гражданской инфраструктуры. При надлежащем сопровождении истребителей, на случай атаки уцелевших иракских истребительных эскадрилий и ПВО, самолеты США и доступные машины союзников должны были сначала атаковать цели «военного снабжения»: склады боеприпасов, нефтеперерабатывающие заводы, хранилища нефтепродуктов для танков, а также склады и базы вооружений. Это заставило бы иракские военные части довольствоваться топливом и боеприпасами, уже доставленными на передовые участки фронта (вероятно, их хватило бы только на 72 часа интенсивных боевых действий). Однако основные усилия на втором этапе следовало сосредоточить на бомбардировке военных заводов, фабрик и ремонтных мастерских, а также лабораторий и предприятий, связанных с разработкой и производством химического, биологического и ядерного оружия. В качестве завершающего элемента выступала атака на иракскую гражданскую инфраструктуру: электростанции, главные узлы телефонной связи, водоочистные сооружения и т. п.
Третий этап, который рассчитывали начать на второй неделе атак с воздуха, предполагалось посвятить уничтожению развернутых в поле иракских военных сил посредством: а) превентивных ударов по железнодорожным путям и шоссейным мостам между Багдадом и Кувейтом; б) бомбардировкой позиций Республиканской гвардии и других элитных иракских сухопутных сил; в) атаками военно-морских и прочих военных целей, включая иракские самолеты (которые, как предполагалось, не смогут взлететь вследствие разрушения бомбами взлетных полос аэродромов на первом этапе).
Ожидалось, что при почти полном отсутствии местных источников продовольствия и воды нарушение снабжения иракской армии в Кувейте вскоре поставит иракцев перед выбором: отступить, дезертировать либо умереть на месте от голода и жажды. Считалось, что превентивные бомбардировки и непосредственная поддержка с воздуха потребуются лишь в том случае, если иракские лидеры решат в ответ на воздушную кампанию коалиции предпринять контрнаступление против сухопутных сил США и союзников. Первоначальный план не предусматривал систематических атак на иракские сухопутные силы как из стратегических (иранская угроза после завершения конфликта), так и из тактических соображений (трудная задача уничтожения рассредоточенных, замаскированных и частично окопавшихся наземных сил).
Но даже в этом случае операция «Немедленный удар» позволяла США достичь целей, сформулированных в высказываниях американских политиков и в резолюциях ООН, – то есть вывода всех иракских войск из Кувейта и восстановления законного кувейтского правительства. Кроме того, США надеялись достичь дополнительной, необъявленной цели: лишить Ирак способности к стратегической атаке и вообще к самодостаточным военным действиям, уничтожив логистические и промышленные условия для такой атаки.
Поскольку военно-воздушные операции, требовавшие тысяч боевых вылетов, по необходимости предполагали некоторые потери, было заявлено, что потери окажутся умеренными благодаря техническому, тактическому и численному превосходству ВВС США и союзников, а также по причине относительно устаревшей иракской системы ПВО. Считалось, что общие потери самолетов составят максимум несколько дюжин. Потери среди мирных граждан Ирака также определялись как минимальные вследствие воздушных ударов прежде всего по целям, которые в основном находятся на значительном удалении от крупных населенных пунктов.
В ходе реализации этого плана, начиная с 17 января 1991 года, в наличии имелось намного больше авиации, чем предполагалось в августе 1990 года. Поэтому три этапа операции «Немедленный удар» выполнялись в сжатые сроки. За первые 24 часа, не считая 14 боевых вылетов на атаку морских целей и 32 вылетов В-52 против сил Республиканской гвардии, распределение целей соответствовало первоначальному замыслу.
«стратегические объекты ПВО» (радары; наземные службы перехвата; другие центры ПВО): 168.
центры и службы военного командования и управления: 21
«лидерство» (дворец, полиция, службы безопасности [разведка], штаб-квартиры партии БААС и народного ополчения и т. д.): 44
ядерные, биологические и химические лаборатории, предприятия и склады: 64
заводы и склады оружия и боеприпасов: 23
нефтеперерабатывающие заводы и склады нефтепродуктов: 37
шоссейные и железнодорожные мосты и службы: 27
Adan, Avraham. On the Banks of the Suez. Novato, Calif.: Presidio Press, 1980.
Addington, Larry H. The Blitzkrieg Era and the German General Staff, 1865–1941. New Brunswick: Rutgers University Press, 1971.
Bartov, Hanoch. Dado, 48 Years and 20 Days. Tel Aviv: Ma’ariv Book Guild, 1981.
Beaufre, Andre [General]. Introduction d la strategie (Introduction to Strategy). Paris: Librairie Armand Colin, 1963.
Betts, Richard K., ed. Cruise Missiles: Technology, Strategy, Politics. Washington: Brookings Institution, 1981.
Bond Brian. Liddell Hart: A Study of His Military Thought. London: Cassell, 1977.
Botti, Ferrucci, and Virgilio Ilari. 11 pensiero militare italiano dal primo al secondo dopoguerra, 1919–1949 (Italian Military Thought from the Aftermath of the First World War to the Aftermath of the Second). Rome: Stato Maggiore dell’Esercito, Ufficio Storico, 1985.
Brodie, Bernard, ed. The Absolute Weapon. New York: Harcourt Brace, 1946.
– Strategy in the Missile Age. Princeton: Princeton University Press, 1959.
– A Guide to Naval Strategy. New York: Praeger, 1965.
Brossollet, Guy. Essai cur la non-bataille (Essay on the Nonbattle). Paris: Belin, 1975.
Burrel, Raymond E. Strategic Nuclear Parity and NATO Defense Doctrine. Washington: National Defense University, 1978.
Canby, Steven L. “Territorial Defense in Central Europe.” Armed Forces and Society, 7 (Fall 1980).
– “New Conventional Force Technology and the NATO-Warsaw Pact Balance, I.” New Technology and Western Security Policy. IISS Annual Conference Papers, Adelphi Papers 198. London: IISS, 1985.
Churchill, Winston S. The Second World War: Triumph and Tragedy. Boston: Houghton Mifflin, 1953. // Рус. пер: Черчилль У. Триумф и трагедия / Черчилль У. Вторая мировая война. В 6 т. Том 6. М.: Альпина нон-фикшн, 2020.
Clausewitz, Carl von. On War (1833, 3 vols.). Ed. and trans. Michael Howard and Peter Paret. Princeton: Princeton University Press, 1976. // Рус. пер.: Клаузевиц К. фон. О войне. М.: Госвоениздат, 1934.
Cooper, M. The Phantom War. London: Macdonald and Jane’s, 1979.
Cotter, Donald R. “New Conventional Force Technology and the NATO-Warsaw Pact Balance, II.” New Technology and Western Security Policy. IISS Annual Conference Papers, Adelphi Papers 198. London: IISS, 1985.
Couteau-Begarie, Herve. La puissance maritime: Castex et la stratigie navale. (Naval
Power: Castex and Naval Strategy). Paris: Fayard, 1985.
Craven, Wesley F., and James L. Cate. The Army Air Forces in World War II.6 vols. Chicago: University of Chicago Press, 1948–1955.
Crowl, Philip A. “Alfred Thayer Mahan: The Naval Historian.” In Peter Paret et al., eds., Makers of Modern Strategy: From Machiavelli to the Nuclear Age. Princeton: Princeton University Press, 1986.
De Seversky, Alexander P. [Major]. Victory through Air Power. New York: Simon and Schuster, 1942.
Douhet, Giulio. 11 dominio dell’aria. Rome, 1921. English translation: The Command of the Air, trans. Dino Ferrari. New York: Coward McCann, 1942. // Рус. пер.: Дуэ Дж. Господство в воздухе. М.: Воениздат НКО СССР, 1936.
Enthoven, Alain C., and K. Wayne Smith. How Much Is Enough? Shaping the Defense Program, 1961–1969. New York: Harper and Row, 1971.
Erickson, John. The Road to Stalingrad. London: Weidenfeld and Nicholson, 1975. Fitzsimons, Bernard, ed. Encyclopedia of 20th Century Weapons and Warfare. New York: Columbia House, 1971–1977.
Gabriel, Richard A. The Antagonists: A Comparative Combat Assessment of the Soviet and American Soldier. Westport, Conn.: Greenwood, 1984.
Garthoff, Raymond L. Soviet Military Doctrine. Glencoe: Illinois University Press, 1953.
Gilbert, Martin. Hour: Winston 5. Churchill, 1939–1941. London: Heinemann, 1983.
Graham, Gerald S. The Politics of Naval Supremacy: Studies in British Maritime Ascendancy. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1965.
Guenther, H. K. “Der Kampf gegen die Partisanen” (The War against the Partisans). Wehrwissenschaftliche Rundschau, 1968.
Harris, Arthur. Bomber Offensive. London: Collins, 1947.
Hastings, Max. Das Reich: The March of the 2nd SS Panzer Division through France. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1981.
– Bomber Command. London: Pan Books, 1981.
Hillgruber, A. Hitlers Strategic. Frankfurt am Main: Wehrwesen, Bernard und Graefe, 1965.
Hinsley, F. H., et al. British Intelligence in the Second World War: Its Influence on Strategy and Operations. New York: Cambridge University Press, 1979 (vol. 1), 1984 (vol. 3, pt. 1).
Horelick, A. L., and M. Rush. Strategic Power and Soviet Foreign Policy. Chicago: University of Chicago Press, 1966.
Horne, Alistair. The Price of Glory, Verdun 1916. London: Penguin, 1961. Howard, Michael. The Franco-Prussian War. London: Rupert Hart-Davis, 1968.
Ikle, Fred C. Every War Must End. New York: Columbia University Press, 1971.
Ilari, Virgilio. “Politica e strategia globale” (Global Politics and Strategy). In Carlo. Jean, ed., 11 pensiero strategico. Milan: Franco Angeli, 1985.
IISS: International Institute of Strategic Studies. The Military Balance, 1985—86, and 1986—87. London: IISS, 1985, 1986.
Irving, David. The Trail of the Fox. New York: Dutton, 1977.
Isby, David C. “Air Assault and Airmobile Brigades of the Soviet Army.” Amphibious Warfare Review, 3 (August 1985).
Jean, Carlo, ed. 11 pensiero strategico (Strategic Thought). Milan: Franco Angeli, 1985. Joint Chiefs of Staff. See United States.
Jungk, Robert. Brighter than a Thousand Suns: A Personal History of the Atomic Scientists. London: Penguin Books, 1964.
King, James E., Jr., ed. Lexicon of Military Terms Relevant to National Security Affairs on Arms and Arms Control. Washington: Institute for Defense Analyses, 1960. Korbonski, Stefan. Fighting Warsaw. N.p.: Minerva Press, 1968.
Laqueur, Walter. Guerrilla: A Historical and Critical Study. Boston: Little, Brown, 1976. Edwin, Ronald. Life and Death of the Afrika Korps. London: Corgi Books, 1967.
Loser, Jochen. Weder rot noch tot. Uberleben ohne Atomkrieg, eine sicherheitspolitische Alternative (Neither Red nor Dead: Survival without Nuclear War, an Alternative Security Policy). Geschichte und Staat, vol. 257/258. Munich: Olzog, 1982.
Low, A. M. Musket to Machine-Gun. London: Hutchinsons, 1942.
Luttwak, Edward N. The Grand Strategy of the Roman Empire: From the First Century A. D. to the Third. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1976.
– “Perceptions of Military Force and US Defence Policy.” Survival (London, IISS), 19 (January-February 1977). Reprinted in Edward N. Luttwak, Strategy and Politics: Collected Essays. New Brunswick: Transaction Books, 1980.
– The Grand Strategy of the Soviet Union. New York: St. Martin’s Press, 1983.
– “The Operational Level of War.” International Security, 5 (Winter 1980—81). Reprinted in Edward N. Luttwak, Strategy and History: Collected Essays, 2. New Brunswick: Transaction Books, 1985.
– and Dan Horowitz. The Israeli Army. New York: Harper and Row, 1975; Cambridge: Abt Books, 1983.
Maclsaac, David. Strategic Bombing in World War Two: The Story of the United States Bombing Survey. New York: Garland, 1976.
Mahan, Alfred Thayer. Naval Strategy: Compared and Contrasted with the Principles and Practice of Military Operations on Land. Boston: Little, Brown, 1911. // Рус. пер.: Мэхэн А. Влияние морской силы на историю 1660–1783. М.: АСТ, 2002; он же: Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793–1812. М.: АСТ, 2002.
McElwee William. The Art of War: Waterloo to Mons. London: Weidenfeld and Nicholson, 1974.
Manstein, Erich von. Lost Victories. Chicago: Regnery, 1958. // Рус. пер.: Манштейн Э. фон. Утерянные победы. М.: ACT, 1999.
Martin, L. W. The Sea in Modern Strategy. Studies in International Security, 11. New York: Praeger, 1967.
Masson, Philippe. Histoire de la marine (History of the [French] Navy). 2 vols. Paris: Lavauzelle, 1982, 1983.
Maurer, John H. “American Naval Concentration and the German Battle Fleet, 1900–1918. Journal of Strategic Studies, 6 (June 1983).
Mellenthin, F. W. von. Panzer Battles: A Study in the Employment of Armor in the Second World War. New York: Ballantine Books, 1971. // Рус. пер.: Меллентин Ф. В. Танковые сражения 1939–1945 гг.: Боевое применение танков во Второй мировой войне. М.: Иностранная литература, 1957.
Middlebrook, Martin. The Battle of Hamburg: Allied Bomber Forces against a German City in 1943. New York: Scribner’s, 1981.
Mueller-Hillebrand, Burkhart. Das Heer, 1933–1945. 3 vols. Frankfurt am Main: Mittler, 1956–1969. // Рус. пер.: Мюллер-Гиллебранд Б. Сухопутная армия Германии 1933–1945 гг. М.: Эксмо, 2002.
Murray, Williamson. Strategy for Defeat: The Luftwaffe, 1933–1945. Maxwell, Ala.: Air University Press, 1983.
Osgood, Robert E., and Robert W. Tucker. Force, Order and Justice. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1967.
Paret, Peter, ed., with Gordon A. Craig and Felix Gilbert. Makers of Modern Strategy: From Machiavelli to the Nuclear Age. Princeton: Princeton University Press, 1986. Polmar, Norman. “Soviet Naval Infantry.” Amphibious Warfare Review, 3, (August 1985).
Price, Alfred. Instruments of Darkness: The History of Electronic Warfare. New York: Scribner’s, 1977.
Rietzler, R. S. “Erfahrungen aus Kleinkrieg und Jagdkampf” (Experiences of Guerrilla and Light-Infantry Combat Style), Truppendiest, 2 (1979).
Rosinski, Herbert. The Development of Naval Thought. Ed. B. Mitchell Simpson III. Newport, R.I.: Naval War College Press, 1977.
Sansom, George. A History of Japan, 1334–1615. Stanford: Stanford University Press, 1961.
Schelling, Thomas C. The Strategy of Conflict. Cambridge: Harvard University Press, 1960, 1980.
– Arms and Influence. New Haven: Yale University Press, 1966.
Schiff, Zeev, and Ehud Yaari. Israel’s Lebanon War. New York: Simon and Schuster, 1984.
Scott, Harriet Fast, ed. Soviet Military Strategy. Written by V. D. Sokolovsky, Marshal of the Soviet Union. 3rd Ed. New York: Crane Russak, 1975.
Scotter, William [General]. “A Role for the Non-Mechanized Infantry.” RUSI Journal, 125 (December 1980), 59–62.
Seager, Robert, II. Alfred Thayer Mahan: The Man and His Letters. Annapolis: U. S. Naval Institute, 1977.
Seaton, Albert. The Battle for Moscow. New York: Jove, 1983.
Sergent, Pierre. Je ne regrette rien. Paris: Fayard, 1972.
Spector, Ronald H. Eagle against the Sun. New York: Vintage Books, 1985.
Speer Albert. Inside the Third Reich. New York: Macmillan, 1970. // Рус. пер.: Шпеер А. Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 гг. М.: Центрполиграф, 2005.
Terraine, John. The Right of the Line: The Royal Air Force in the European War, 1939–1945. London: Hodder and Stoughton, 1985.
Trinquier, Roger [Colonel] La guerre moderne (Modern War). Paris: La Table Ronde, 1961.
Turnbull, S. R. The Samurai: A Military History. New York: Macmillan, 1977. Uhle – Wettler, Franz. Leichte Infanterie im Atomzeitalter (Light Infantry in the Atomic Age). Munich: J. F. Lehmann, Bernard und Graefe, 1966.
United States Department of Defense. Report of the Secretary of Defense to the Congress on the FY 1987 Budget (February 5, 1986). Washington, 1986.
United States Joint Chiefs of Staff. Dictionary” of United States Military Terms for Joint Usage. Washington: Joint Chiefs of Staff, 1964.
United States Naval Institute, James Watkins et al. The Maritime Strategy. Annapolis: U. S. Naval Institute, January 1986.
Van Creveld, Martin. Supplying War: Logistics from Wallenstein to Patton.
Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1977. Command in War. Cambridge: Harvard University Press, 1985.
Watts, Barry D. The Foundations of U. S. Air Doctrine: The Problem of Friction in War. Maxwell, Ala.: Air University Press, 1984.
Webster, Charles, and Noble Frankland. The Strategic Air Offensive against Germany, 1939–1945. 4 vols. London: HMSO, 1961.
Whaley, Barton. Codeword Barbarossa. Cambridge: MIT Press, 1973. White, William D. U. S. Tactical Air Power: Missions, Forces and Costs. Washington: Brookings Institution, 1974.
Wikner, Fred N. “Interdicting Fixed Targets with Conventional Weapons.” Armed Forces Journal, March 1983.
Wohlstetter, A. J., F. S. Hoffman, R. J. Lutz, and H. S. Rowen. Selection and Use of Strategic Air Bases. RAND R-266, April 1, 1954. Santa Monica: RAND Corporation, current.
Wohlstetter, Albert. “The Delicate Balance of Terror.” Foreign Affairs, January 1959. Wohlstetter, Roberta. Pearl Harbor: Warning and Decision. Stanford: Stanford University Press, 1962.
Young, Robert J. In Command of France: French Foreign Policy and Military Planning, 1933–1940. Cambridge: Harvard University Press, 1978.
Ziemke, Earl F. Stalingrad to Berlin: The German Defeat in the East. Army Historical Series. Washington: Office of the Chief of Military History of the U. S. Army, 1968.